Текст книги "Черное сердце"

Глава шестнадцатая

В багажнике быстро становится жарко. От бензиновой вони меня тошнит. Что еще хуже, когда машина подскакивает на очередной кочке, я больно ударяюсь обо что-то железное. Пытаюсь упереться ногами, но при каждом повороте и на каждый выбоине голова или спина все равно впечатываются в стенку. Джонс так крепко связал меня, что даже калачиком не свернуться.

В общем, не самый лучший способ провести свои последние часы.

Я перебираю в голове разные варианты. Один хуже другого. На шее висят амулеты, поэтому трансформироваться я не могу. Даже если удастся как-то их сорвать, до кожи руками я дотронуться тоже не могу, и поработать над собой не получится.

Уж в этом Джонсу не откажешь – все предусмотрел.

Мы сворачиваем с шоссе: шум других машин постепенно стихает, из-под колес с грохотом вылетают мелкие камешки, будто дождь барабанит по крыше.

Через несколько минут выключается двигатель, хлопает дверь. Где-то вдалеке раздаются голоса, но говорят так тихо, что я их не узнаю.

Когда агент Джонс наконец открывает багажник, я уже в полной панике. Меня обдувает холодным ветерком. Я дергаюсь, хотя это совершенно бесполезно – только делаю себе еще больнее.

Джонс молча наблюдает за моими потугами.

Потом вытаскивает нож и разрезает веревку. Наконец-то можно вытянуть ноги. Я делаю это медленно – колени болят из-за того, что пришлось так долго ехать в неудобной позе.

– Вылезай.

С трудом сажусь. Джонсу приходится помочь мне выбраться из багажника.

Рядом с нами какое-то большое фабричного вида здание, башня на железных опорах выплевывает в затянутое облаками небо языки пламени. За клубами дыма просматриваются сияющие железные мосты, ведущие в Нью-Йорк. Видимо, вот-вот пойдет дождь.

Поворачиваю голову. Футах в десяти стоит еще одна черная машина. К ней прислонился Захаров, во рту у него сигара. Рядом с ним Стенли прикручивает глушитель к очень большому черному пистолету.

Кажется, хуже уже просто некуда, но тут пассажирская дверь открывается и выходит Лила.

На ней узкая черная юбка, серое пальто с поясом, серые же перчатки и кожаные сапоги до середины голени. Глаз не видно из-за черных очков, губы накрашены темно-красной помадой цвета свернувшейся крови. В руках Лила держит чемодан.

Я никак не могу подать ей знак. Она бросает на меня мимолетный холодный взгляд.

Ошалело мотаю головой. Нет, нет, нет. Но Джонс лишь отрывисто смеется.

– Вот он, как я и обещал. Только тело ни в коем случае не должно всплыть. Вы поняли?

Лила ставит чемодан рядом с отцом:

– Вот ваши деньги.

– Прекрасно. Давайте начнем, – говорит Джонс.

Захаров кивает и выдыхает небольшое облачко. Оно по спирали поднимается вверх и сливается с клубами фабричного дыма.

– А какие у меня гарантии? Откуда мне знать, что вы не попытаетесь свалить это на мою организацию? Ваше предложение было очень неожиданным. Мы нечасто заключаем сделки с людьми из правительства.

– Сделку вы заключаете только со мной. Я сам по себе. И делаю то, что считаю правильным, – Джонс пожимает плечами. – Я здесь – вот вам и гарантия. Вы убьете его у меня на глазах. Может, мои руки чисты, но ответственность за его смерть ляжет на нас обоих. Ни вам, ни мне расследование ни к чему. Если будет вскрытие, то меня могут связать с этим делом. Если сдам вас, то мне, в самом лучшем случае, предъявят обвинение в похищении. Я свою часть сделки выполню.

Захаров медленно кивает.

– Трусите? – спрашивает Джонс. – Вы же станете для мастеров настоящим героем, да еще устраните человека, который недавно на вас покушался.

– Мы друг друга не поняли, – отвечает Захаров.

– В смысле, не вы прятали у себя Шандру Сингер? Простите, перепутал, – Джонс даже не пытается скрыть издевку.

– Мы не трусим, – отвечает Захаров.

– Я это сделаю, – предлагает Лила, а потом поворачивается к Стенли: – Дай пистолет.

Я смотрю на нее во все глаза и молюсь про себя. Пытаюсь ногой вычертить что-то на грязной земле. Быстрее-быстрее! Изображаю букву «я» вверх ногами – чтобы она могла прочесть. Это я.

Но тут агент Джонс бьет меня в висок прикладом пистолета. А я и не заметил, как он его достал. Перед глазами все плывет. Такое впечатление, что мозги с грохотом перекатываются в черепной коробке. Я падаю на живот, ведь руки все еще скованы за спиной.

Задыхаясь, лежу на земле.

– Какая нежданная радость – посмотреть, как он корчится в грязи, – Захаров подходит ко мне, наклоняется и хлопает рукой в перчатке по щеке. – Губернатор, неужели вы и правда думали, что до вас никто не сможет добраться?

Я мотаю головой. «Пожалуйста, – мысленно прошу я. – Пожалуйста, спросите меня о чем-нибудь. Пожалуйста, снимите скотч. Пожалуйста».

Ко мне подходит Лила с пистолетом в опущенной руке. Смотрит долгим взглядом. Пожалуйста.

Захаров встает, взмахнув полами своего черного пальто.

– Поднимите его на ноги, – приказывает он Джонсу. – Человек должен встречать смерть стоя… Даже такой человек.

Ветер раздувает белокурые волосы Лилы, вокруг ее головы словно сияет золотой нимб. Она снимает очки. Вот и хорошо. Мне хочется последний раз взглянуть в эти глаза. Один голубой, другой зеленый. Как море.

Дед говорил: от таких девушек пахнет не духами, а озоном и металлическими опилками. Их лучшее украшение – беда. Если такая девушка влюбится, то кометой рухнет с небес.

«По крайней мере, именно ты нажмешь на курок». Жаль, что даже этого я не могу сказать.

– Уверена? – спрашивает Захаров.

Лила кивает и машинально дотрагивается затянутыми в перчатку пальцами до своего горла.

– На мне метки. Я его убью.

– Тебе придется залечь на дно и скрываться, пока мы не удостоверимся, что убийство не повесили на тебя.

Лила снова кивает.

– Оно того стоит.

Жестокая. Моя девочка.

Агент Джонс рывком поднимает меня на ноги. Меня шатает, словно пьяного. Хочется кричать, но рот заклеен.

Пистолет в руке Лилы дрожит.

Бросаю на нее последний взгляд, а потом крепко зажмуриваюсь, так что в уголках глаз выступают слезы. В темноте под веками пляшут разноцветные пятна.

Как жаль, что я не могу с ней попрощаться.

Я жду оглушительного выстрела – совсем забыл про глушитель. Раздается лишь тихий всхлип.

Надо мной склонилась Лила. Она снимает перчатки, ногтем подцепляет краешек скотча и срывает его у меня с губ. Смотрю в затянутое тучами небо. Я так счастлив, что жив – почти не чувствую боли.

– Это я, – бормочу я. – Кассель. Честное слово, это я…

Сам не помню, как упал, но я валяюсь на земле. Рядом неподвижно лежит агент Джонс. На землю льется кровь. Ярко-красная, как краска. Его кровь. Пытаюсь перекатиться набок. Он мертв?

– Я знаю, – Лила дотрагивается голыми пальцами до моей щеки.

– Но как? Как ты узнала… Когда?

– Ну, ты и дурак. Думаешь, я телик не смотрю? Я слышала твою дикую речь. И конечно, поняла, что это ты. Ты же сам рассказал мне про Пэттона.

– А, да. Точно.

Стенли обыскивает труп Джонса и расстегивает мои наручники. После того, как с рук срывают скотч – вместе с кожей, специальной краской и камнями, я первым делом хватаюсь за воротник; разорвав рубашку, сдергиваю с себя амулеты и швыряю их на землю.

Больше всего на свете мне нужно избавиться от этого тела.

Впервые в жизни боль от отдачи воспринимается как избавление.

Прихожу в себя на диване, кто-то успел укрыть меня одеялом. Приподнимаюсь и только тут замечаю на другом конце комнаты Захарова: он читает.

В тусклом свете лампы его лицо кажется высеченным из камня. Портрет криминального авторитета в минуту отдыха.

Захаров поднимает взгляд от книги и улыбается.

– Тебе лучше?

– По всей видимости, – я пытаюсь держаться официально, насколько это возможно лежа на диване. Голос не совсем слушается. – Да.

Сажусь и разглаживаю свой мятый костюм. Теперь он болтается на мне как на вешалке, руки и ноги торчат из ставших слишком короткими рукавов и штанин.

– Лила наверху, – говорит Захаров. – Помогает твоей матери собраться. Можешь забрать Шандру домой.

– Но я же не нашел бриллиант…

– Я редко расщедриваюсь на комплименты, – Захаров откладывает книгу, – но то, что ты сделал… Весьма впечатляет, – он усмехается. – Ты единолично положил конец законопроекту, с которым я столько времени пытался разделаться. Да еще избавился от моего политического врага. Кассель, мы в расчете.

– В расчете? – повторяю я, сам до конца не веря. – Но я…

– Разумеется, если ты все-таки найдешь мой бриллиант, я буду весьма рад его возвращению. Поверить не могу, что твоя мать его потеряла.

– Просто вы никогда не бывали в нашем доме, – это не совсем так: один раз он точно был на нашей кухне, а может, и не один, просто я не знаю. – У вас с мамой интересные отношения, – слова сами слетают с губ, и только потом я осознаю, что мне не очень хочется слышать его ответ.

Захаров, кажется, слегка удивился.

– Кассель, в твоей матери есть что-то такое… На своем веку я встречал немало порочных мужчин и женщин. Заключал сними сделки, пил вместе с ними. И сам делал вещи, о которых сожалею… Ужасные вещи. Но я не знаю второго такого человека, как твоя мать. Для нее не существует ограничений… А если и существует, то она о них еще не знает. Она сама не жалеет ни о чем.

Захаров говорит задумчиво, с восхищением. Рядом с ним на столике стакан. Интересно, сколько он уже выпил?

– Когда мы были моложе, я ею восхищался. Мы познакомились благодаря твоему деду. И никогда друг другу особенно не нравились, за исключением тех случаев, когда получалось наоборот. Но… Что бы она ни рассказывала тебе о том, что было между нами, я хочу, чтобы ты знал: я всегда уважал твоего отца. Его честность украсила бы любого преступника.

Не уверен, что мне так уж хочется все это выслушивать, но внезапно меня озаряет: Захаров не хочет, чтобы я злился на него из-за отца, хоть и знает, что я знаю, что он спал с моей матерью. Я прокашливаюсь.

– Слушайте, не буду притворяться, будто все понимаю… Я, пожалуй, и не хочу понимать. Это дело ваше и ее.

– Хорошо, – кивает Захаров.

– Думаю, это отец забрал его у мамы. Наверное, поэтому и не получается его найти. Он был у отца.

Захаров смотрит непонимающе.

– Я про бриллиант. Думаю, папа украл бриллиант у мамы, а вместо него подсунул подделку. Она сама об этом и не подозревала.

– Кассель, украсть Бриллиант Бессмертия – это как украсть «Мону Лизу». Если у тебя заранее есть покупатель, тогда можно получить его приблизительную стоимость. Но, если покупателя нет, то это кража исключительно искусства ради – чтобы доказать всем, что ты можешь. Сбыть его нельзя – привлечешь внимание. Разве что разрезать на части, но за них не выручишь и малой доли истинной цены. Проще выкрасть в любом ювелирном магазине горсть обычных бриллиантов.

– Можно потребовать за него выкуп, – я вспоминаю про безумный мамин план.

– Но твой отец так не сделал. Если камень, и правда, был у него. Но в таком случае он владел им всего несколько месяцев.

Я внимательно смотрю на Захарова.

Он фыркает.

– Ты же не думаешь всерьез, что это я устроил твоему отцу автомобильную аварию? Ты уж точно достаточно хорошо меня знаешь. Если бы я убил человека, который меня обокрал, то такое убийство послужило бы хорошим примером. Абсолютно все знали бы, что его убил именно я. Но я никогда не подозревал твоего отца. Он был мелкой сошкой, не жадничал. В определенный момент я подозревал твою мать, но потом отмел в сторону эти подозрения. Как выяснилось, напрасно.

– Может, он боялся, что скоро умрет. Может, и правда верил, что бриллиант поможет ему стать неуязвимым. Как Распутин. Как вы.

– Насколько я помню, у твоего отца не было недоброжелателей… Если бы он действительно кого-то боялся, то точно пошел бы к Дези.

К моему деду. Так странно слышать это имя – каждый раз забываю, что его так зовут.

– Наверное, теперь мы никогда этого не узнаем, – говорю я.

Мы долго смотрим друг другу в глаза. Интересно, кого видит во мне Захаров – отца или мать? Он переводит взгляд куда-то мне за спину.

Я оборачиваюсь. На лестнице стоит Лила. На ней те же сапоги и узкая юбка, полупрозрачная белая блузка. Она улыбается нам кривоватой улыбкой, приподняв уголок губ.

– Можно на минутку одолжить Касселя?

Я встаю и иду к лестнице.

– Только верни его целым и невредимым, – просит Захаров.

Комната Лилы выглядит точно так, как я мог бы себе представить, и совершенно не так, как представлял. Я ведь был у нее в общежитии в Веллингфорде и, видимо, рассчитывал увидеть тут нечто похожее. Позабыв при этом, как богаты Захаровы и как неровно они дышат к заграничной мебели.

Комната просто огромная. В одном конце длиннющая кушетка, обитая светло-зеленым бархатом, рядом туалетный столик с большим зеркалом. Столик заставлен кисточками и открытыми баночками с косметикой. Около него несколько обтянутых атласом пуфов.

На другом конце возле окна висит огромное зеркало в массивной изукрашенной раме, амальгама кое-где потускнела – наверно, оно очень старое. Рядом Лилина кровать. Деревянное резное изголовье тоже очень старое; возможно, французское. На кровати атласное же покрывало и бледно-желтые подушки. Вместо прикроватной тумбочки – полка, забитая книгами, на ней большая позолоченная лампа. На потолке висит гигантская позолоченная люстра с мерцающими кристаллами.

Комната старомодный старлетки. Из образа выбивается только кобура с пистолетом, свисающая с туалетного столика. Ну и еще я.

Краем глаза замечаю в зеркале собственное отражение. Темные волосы растрепались, будто я только что вылез из кровати. На щеке синяк, на виске шишка.

Лила заходит следом за мной в комнату и останавливается, будто не зная, что делать дальше.

– Ты в порядке? – спрашиваю я, присаживаясь на кушетку.

Я чувствую себя очень нелепо в костюме Пэттона, но другой одежды нет. Скидываю пиджак.

– Ты хочешь знать, в порядке ли я? – удивленно поднимает брови Лила.

– Ты застрелила человека. А до этого сбежала от меня, после того как мы… Не знаю. Я подумал, ты, может, расстроена.

– Я действительно расстроена, – Лила надолго замолкает, а потом принимается мерить шагами комнату. – Поверить не могу, что ты произнес эту речь. Поверить не могу, что ты чуть не погиб.

– Ты спасла мне жизнь.

– Спасла! Именно так! – Она тыкает в меня затянутым в перчатку пальцем. – А что если бы у меня не получилось? Если бы меня там не было? Если бы я не догадалась, что это ты? Если бы тот федерал решил, что у Пэттона помимо отца есть еще более могущественный враг?

– Я… – набираю в грудь побольше воздуха и медленно вдыхаю. – Наверное, я… Сейчас был бы мертв.

– Вот именно. Кончай уже придумывать планы, в которых промежуточным этапом значится твоя смерть. В конце концов какой-нибудь из этих планов сработает.

– Лила, клянусь тебе, я не знал. Я, конечно, понимал, что вляпаюсь в неприятности, но понятия не имел о Джонсе. Он вдруг взял и сорвался, – я не рассказываю ей, как я испугался. Как думал, что меня убьют. – Все это в план совершенно не входило.

– Ты все болтаешь и болтаешь, а толку ноль. Ты многих в правительстве разозлил. Ты притворился губернатором штата Нью-Джерси и признался в преступлениях.

Не могу сдержать улыбку, уголки губ против воли чуть приподнимаются.

– И как все прошло?

Лила качает головой, но у нее на губах тоже улыбка.

– Это была настоящая бомба. Крутят по всем каналам. Говорят, теперь вторую поправку ни за что не примут. Доволен?

– А если бы его все-таки убили… – посещает меня неожиданная догадка.

– Да, наверное, ты прав, – хмурится Лила. – Тогда приняли бы наверняка.

– Слушай, – я встаю с кушетки и подхожу к ней. – Это ты права. Никаких больше сумасшедших планов. Честное-пречестное слово. Я буду очень хорошим.

Лила внимательно смотрит на меня, будто пытаясь поймать на вранье. Легонько обнимаю ее за плечи, надеясь, что она меня не оттолкнет, прижимаюсь к ее губам своими.

С тихим вздохом она хватает меня за волосы и притягивает к себе. Поцелуй получается яростным, агрессивным. Я чувствую вкус ее помады, ощущаю языком ее зубы, выпиваю ее всхлипы.

– Я жив, – выдыхаю я ей в губы ее же собственные слова. – Я здесь.

– Кассель, я убила федерального агента, – Лила уткнулась мне в шею и говорит так тихо, что я едва ее слышу: – Мне придется уехать. Пока все не уляжется.

– Ты о чем? – от страха мысли мешаются. Так хочется притвориться, что я неправильно расслышал.

– Это не навсегда. Полгода, может, год. К моменту твоего выпуска все, наверное, уже забудется, и я смогу вернуться. Но это значит… Я не знаю, что будет с нами. Мне не нужны обещания. Мы ведь даже не…

– Ну почему ты должна уезжать? Это же все из-за меня. Это моя вина.

Выскользнув из моих объятий, Лила подходит к туалетному столику и промокает глаза салфеткой.

– Кассель, не ты один способен на жертвы.

Она оборачивается, и я замечаю едва заметные следы растекшейся туши, которые она только что стерла.

– Я попрощаюсь с тобой перед отъездом, – обещает Лила, уставившись на красивый и, наверное, страшно дорогой ковер у себя под ногами.

Потом поднимает взгляд на меня.

Нужно сказать, как я буду по ней скучать, сказать, что несколько месяцев – это ерунда, но я молчу, потому что меня захлестывает невыносимая ярость, от которой перехватывает горло. «Это нечестно», – хочется мне крикнуть во все горло. Я только-только узнал, что Лила меня любит. Все только-только начиналось, все было так прекрасно, а теперь ее у меня отняли. Снова.

«Невыносимо больно», – хочется мне завопить. Я так устал от боли.

Но, поскольку этого говорить нельзя, я молчу.

Кто-то стучится в дверь. Заходит моя мать. Нам пора. Домой нас отвозит Стенли.

Глава семнадцатая

Когда я просыпаюсь на следующее утро, внизу на кухне жарит яичницу Баррон. Мама сидит там же в халате и пьет кофе из фарфоровой кружки с отколотым краем. Ее черные волосы уложены локонами, заколоты наверху и повязаны ярким шарфом.

Она курит сигарету и стряхивает пепел в синюю стеклянную пепельницу.

– Кое по чему я определенно буду скучать. Конечно, мало радости быть пленницей, но уж если тебя заперли… О, привет, зайчик. Доброе утро.

Я, зевая, потягиваюсь.

Как же здорово снова оказаться в своей одежде, в своем теле. Как удобно в старых потертых джинсах. Даже думать сейчас не хочется о школьной форме.

– Черный, как твоя душа, – ухмыляется брат, протягивая мне чашку кофе.

На нем оксфорды и темные брюки. Волосы лежат в нарочито живописном беспорядке, и вид у него абсолютно беззаботный.

– У нас молоко кончилось, – жалуется мама.

– Сейчас сбегаю, куплю, – отвечаю я и, проникнувшись благодарностью к Баррону, делаю большой глоток.

Мать с улыбкой убирает мне волосы со лба. Сжимаю зубы и не дергаюсь, когда обнаженные пальцы касаются моей кожи. Слава богу, ни один амулет не треснул.

– Сбе́гаешь? Знаешь, как турки про кофе говорят? Он должен быть чернее ада, крепче смерти и слаще любви. Красиво, правда? Мне дедушка рассказывал, когда я была маленькой, а я запомнила. Но я, к несчастью, предпочитаю кофе с молоком.

– Может, он родом был из Турции, – Баррон снова поворачивается к плите.

Вполне возможно. Наш собственный дед рассказывал о нашем происхождении разные байки, которые могли бы объяснить смуглую кожу: в одной наш род якобы произошел от индийского махараджи, в другой мы оказывались потомками беглых рабов, кое-где даже фигурировал Юлий Цезарь. А вот про Турцию я ни разу не слышал. Пока еще.

– А может, он про это в книге вычитал, – говорю я. – Или на коробке турецких сладостей.

– Какой ты у нас циник, – мама бросает в мусорное ведро корочки от тостов и ставит тарелку в раковину. – Мальчики, не шалите. Я пойду одеваться.

Она выходит из кухни, слегка задев нас плечами. Я слышу ее шаги на лестнице. Делаю еще один глоток.

– Спасибо, – поворачиваюсь я к брату. – Что задержал Пэттона. Просто спасибо.

– По радио говорили, что его взяли под арест, – кивает Баррон. – Он там много всего наговорил про правительственный заговор, это уже моя персональная заслуга. Хорошо получилось. После той речи все, конечно, поняли, что он того. Понятия не имею, откуда ты…

– Да ладно, – ухмыляюсь я. – По-моему, это все сила ораторского искусства.

– Да уж, а ты у нас современный Авраам Линкольн, – он ставит передо мной тарелку с яичницей и тостами. – «Отпусти народ мой!»

– Это Моисей, а не Ланкольн, – я хватаю перечницу. – Что ж, видимо, многолетнее пребывание в дискуссионном клубе, наконец, принесло свои плоды.

– Ага. Ты у нас герой дня.

Пожимаю плечами.

– И что теперь? – спрашивает Баррон.

Качаю головой. Нельзя рассказывать ему о том, что случилось после речи. О том, как агент Джонс хотел меня убить, а в результате убили его. О том, что Лиле придется уехать. Баррон, наверное, думает, я просто устроил Юликовой большой розыгрыш.

– Дальше мне с федералами не по пути. Очень надеюсь, что они разделяют это мнение. А ты как?

– Ты шутишь? Да я в полном восторге. Мы с ними вместе надолго. Я стану самым коррумпированным федералом в истории, про меня в Карни будут легенды слагать, – Баррон присаживается напротив и с улыбкой утаскивает с моей тарелки тост. – Ты кое-что мне должен.

– Конечно, – меня охватывает мрачное предчувствие. – И я готов расплатиться. Просто скажи, чего ты хочешь.

– Я хочу, – Баррон оглядывается на дверь, – чтобы ты рассказал Данике о том, что я для тебя сделал. О том, как я помог. Совершил хороший поступок.

– Ладно, – нахмурившись, отвечаю я. В чем подвох? – И все?

– Да, просто скажи ей. Так, чтобы она поняла: я не обязан был этого делать, но все равно сделал.

– Да ладно, Баррон, – фыркаю я.

– Я серьезно. Ты мне должен, и это мое желание.

На лице брата непривычное выражение, до странности неуверенное, будто он ждет от меня какой-нибудь гадости.

– Без проблем, – качаю я головой. – Это легко сделать.

Баррон улыбается обычной своей беззаботной улыбкой и тянется к банке с джемом. Я вливаю в себя остатки кофе.

– Пойду куплю маме молока. Можно взять твою машину?

– Конечно, – Баррон машет в сторону стоящего у двери шкафа. – Ключи в кармане пальто.

Хлопнув себя по карману, я вспоминаю, что бумажник остался наверху под матрасом, куда я спрятал его перед свиданием с федералами.

– А пять баксов?

– Да уж бери, – закатывает глаза Баррон.

Я шарю во внутреннем кармане его кожаного пальто, вытаскиваю ключи и бумажник. Вынимая деньги, вдруг замечаю в прозрачном кармашке фотографию Даники.

Вынимаю ее вместе с пятеркой и быстро выхожу на улицу, второпях хлопнув дверью.

Сидя в машине на парковке возле магазина, смотрю на фотографию. Даника на скамейке в парке, ее волосы раздувает легкий ветерок. Она улыбается в камеру – так она никогда не улыбалась ни мне, ни Сэму. Как будто вся светится, излучает счастье.

На обратной стороне снимка рукой Баррона нацарапано: «Это Даника Вассерман. Она твоя девушка. Ты ее любишь».

Смотрю и смотрю на фотографию, пытаясь разгадать скрывающийся за ней тайный смысл, лишь бы не признавать очевидного – это правда. Не знал, что Баррон способен на такие чувства.

Но Даника больше не его девушка. Она его бросила.

Облокотившись о капот, бросаю последний взгляд на снимок, а потом рву его в клочки. А клочки выкидываю в мусорный бак возле магазина – всего лишь россыпь цветных конфетти поверх бумажных оберток и пустых бутылок из-под колы. Захожу внутрь и покупаю пакет молока.

Я убеждаю себя в том, что Баррон и сам собирался выбросить фотографию Даники, а потом просто забыл. Что я сделал это ради его же блага. У него в памяти сплошные дыры, и такое уже не актуальное напоминание только поставит его в неловкую ситуацию. Вдруг он забудет, что они расстались, и опозорится перед ней. Я убеждаю себя в том, что из их отношений все равно ничего бы не вышло, долго бы они не продержались, Баррону будет лучше, если он о ней забудет.

Я убеждаю себя, что сделал это ради него, но понимаю: это неправда.

Я хочу, чтобы Сэм и Даника были счастливы вместе, чтобы у них все было как раньше. Я сделал это ради себя. Чтобы получить желаемое.

Может, следовало бы испытывать сожаления по этому поводу, но я их не испытываю. Иногда приходится поступать дурно в надежде на хороший исход.

Возле нашего дома рядом с подъездной дорожкой стоит черная машина.

Проезжаю мимо, паркуюсь, выхожу. Пассажирская дверь открывается, и из машины выходит Юликова. На ней бежевый костюм и ее фирменное ожерелье. Интересно, сколько среди этих бусин амулетов?

Делаю шаг навстречу и останавливаюсь – ей приходится самой ко мне подойти.

– Здравствуй, Кассель. Нам кое-что нужно обсудить. Сядь, пожалуйста, в машину.

– Извините, – я поднимаю повыше пакет с молоком. – Сейчас я немного занят.

– То, что ты сделал… Ты же понимаешь, у твоего поступка обязательно будут последствия.

Не очень понятно, что именно она имеет в виду: ту речь или что похуже, но мне плевать.

– Вы меня подставили. Провернули настоящую аферу. Так что нечего винить меня в том, что я оказался недостаточно легковерным. Нельзя винить простачка. Это против правил. Имейте к ним хоть какое-то уважение.

– Как ты узнал? – спрашивает Юликова поле долгой паузы.

– Какое это имеет значение?

– Я не собиралась предавать твое доверие. Это все делалось и ради твоей безопасности, именно поэтому я согласилась…

Поднимаю руку в перчатке.

– У меня нет желания выслушивать ваши оправдания. Я думал, вы работаете на порядочных людей, но порядочных людей не существует.

– Это неправда, – она как будто искренне расстроилась, но я уже знаю, что не могу ее прочитать. В том-то и проблема с отъявленными лжецами – приходится всегда исходить из того, что они врут. – Ты бы и ночи не провел в тюрьме. Кассель, мы не собирались сажать тебя за решетку. Мое начальство решило, что нам необходим дополнительный рычаг воздействия, вот и все. Ты же и сам показал себя не слишком заслуживающим доверия человеком.

– Но вы-то должны были быть порядочнее меня. В любом случае все кончено.

– Тебе кажется, что ты знаешь правду, но есть множество факторов, про которые ты даже не подозреваешь. Ты не видишь общую картину. И сам не понимаешь, какой бардак устроил.

– Потому что вы хотели избавиться от Пэттона, но при этом вам нужно было, чтобы прошла вторая поправка. И вы решили сделать из него мученика. Убить одним выстрелом двух зайцев.

– Дело не в том, чего я хотела. На кону нечто более значимое.

– Полагаю, нам больше не о чем говорить.

– Ты же понимаешь, что это невозможно. Теперь о тебе знает еще больше людей, весьма высокопоставленных людей. И все жаждут с тобой познакомиться. Особенно мой начальник.

– А мне это все до лампочки.

– Кассель, ты подписал контракт. Это юридически обязывающий документ.

– Разве? – ухмыляюсь я. – Проверьте-ка еще разок. Думаю, вы очень скоро выясните, что ничего такого я не подписывал. Моего имени нигде нет. Было да сплыло.

Мысленно благодарю Сэма. Никогда бы не подумал, что исчезающие чернила могут прийтись так кстати.

На этот раз на лице Юликовой отчетливо угадывается раздражение, и я ощущаю извращенное торжество.

– Где агент Джонс? – спрашивает она после паузы. Будто козырную карту достала.

– Понятия не имею, – пожимаю плечами я. – Вы его потеряли? Надеюсь, что он найдется, хотя… Признаем честно, мы с ним никогда не были близкими друзьями.

– Ты не такой, – Юликова машет в мою сторону рукой. Не знаю, чего она ожидала. Моя реакция ее явно разозлила. – Ты не такой… бессердечный. Ты хочешь сделать этот мир лучше. Очнись, Кассель, пока не слишком поздно.

– Мне пора, – я киваю в сторону дома.

– Можно предъявить обвинения твоей матери.

Лицо у меня перекашивается от ярости. Пусть видит – мне все равно.

– И вам тоже. Слыхал, вы воспользовались малолетним мастером, чтобы подставить губернатора. Можете разрушить мою жизнь, но тем самым вы разрушите и свою. Это я вам обещаю.

– Кассель, – Юликова повышает голос, – я наименьшая из твоих проблем. Думаешь, в Китае ты бы разгуливал на свободе?

– Хватит с меня.

– Прямо сейчас ты представляешь собой гораздо большее затруднение, чем представлял Пэттон. А ты видел, как мое начальство собиралось с ним поступить. Единственный способ это уладить…

– Мы никогда не сможем это уладить! – кричу я. – За мной всегда будет кто-нибудь охотиться. Всегда придется иметь дело с последствиями. ДАВАЙТЕ СЮДА ВАШИ ПОСЛЕДСТВИЯ. Мне надоело бояться, и мне надоели вы.

Подхожу к дому. Но на крыльце останавливаюсь. Дожидаюсь, когда Юликова сядет в блестящую черную машину и уедет. Присаживаюсь на ступеньку.

Долгое время смотрю на двор. В голове пусто. Меня трясет от избытка адреналина и от злости.

Правительство – серьезный противник, которого никому не переиграть. Они могут прийти за теми, кто мне дорог, или за мной самим, выкинуть что-то такое, чего я не предусмотрел. Могут сделать свой ход прямо сейчас или через год. И мне нужно быть начеку. Всегда и везде быть начеку, иначе придется распрощаться со всем, что я люблю и чем владею.

Например, они могут взяться за Лилу – она же хладнокровно застрелила агента ФБР. Если им удастся это вычислить и повесить на нее убийство Джонса, я сделаю что угодно, чтобы ее освободить.

Или они могут взяться за Баррона, который на них работает.

Или…

Внезапно я понимаю, что все это время смотрел на наш сарай. Туда уже сто лет никто не заходил. Там полно старой мебели, ржавых инструментов и краденого добра, которое в итоге так и не понадобилось моим родителям.

Именно там отец учил меня вскрывать замки. Там он хранил свои инструменты, в том числе тот самый супернадежный ящик. Я вспоминаю отца за работой: вот он смазывает замок, в уголке рта зажата сигарилла. Память услужливо дорисовывает картинку: штифт, цилиндр, стержень.

Никто так и не смог открыть тот ящик. Мы знали, что там внутри конфета, но все усилия были тщетны.

В сарае ни я, ни дедушка так и не убирались.

Оставив пакет с молоком на крыльце, подхожу к большим видавшим виды двойным дверям, поднимаю щеколду. Последний раз я был тут во сне. Теперь я тоже будто сплю. Под ногами с каждым шагом поднимается облачко пыли, свет проникает сюда лишь через щели в стенах, потому что окна намертво затянуло паутиной и грязью.

Пахнет гнилым деревом и каким-то зверьем. На мебель накинуты изъеденные молью покрывала – чуточку похоже на привидения. Вот мусорный бак, набитый пластиковыми мешками, несколько потертых картонных коробок с бутылками из-под молока. Старый сейф – так проржавел, что дверь почти отвалилась. В сейфе кучка мелких монет, позеленевших и намертво слипшихся.

На папин верстак тоже накинуто покрывало. Я сдергиваю его на пол. На верстаке навалены инструменты: тиски, съемник цилиндров, декодер, молоток со сменными головками, супернадежный ящик, моток бечевки, набор ржавых отмычек.

Если папа действительно заполучил Бриллиант Бессмертия, если продать его не мог, но хотел сохранить, то почему бы не спрятать его там, где не догадается искать никто из посторонних и не сможет достать никто из домашних. После недолгих размышлений я делаю то, что никогда не додумался бы сделать в детстве.