Текст книги "Черное сердце"

Я был с девчонками, к которым что-то испытывал, и с теми, к которым не испытывал ничего. Но никогда не был с той, которую люблю больше всего на свете. И теперь меня охватывает страстное желание сделать все правильно.

Дотрагиваюсь губами до шрама на ее шее. Ногти Лилы впиваются мне в спину.

Лила отстраняется, сдергивает через голову свою рубашку, швыряет ее на пол. На ней голубой кружевной лифчик с бабочками. Вот она снова у меня в объятиях, губы приоткрыты. Дотрагиваюсь обнаженными руками до ее мягкой, нежной кожи, и Лила выгибается.

Непослушными пальцами расстегивает мой ремень.

– Ты уверена? – спрашиваю я, чуть отпрянув.

Вместо ответа она делает шаг назад, расстегивает лифчик и бросает его поверх рубашки.

– Лила, – беспомощно говорю я.

– Кассель, если мне придется это обсуждать, я тебя убью. В самом прямом смысле. Удавлю твоим же собственным галстуком.

– А я думал, галстук остался внизу, – я изо всех сил пытаюсь вспомнить, что это я собирался обсуждать, и тут она снова меня целует. Запускает пальцы мне в волосы, притягивая меня поближе.

Сделав два шага назад, мы падаем на кровать, раскидывая подушки.

– А у тебя есть?.. – выдыхает Лила, прижимаясь ко мне обнаженной грудью.

Я вздрагиваю от каждого слова, заставляю себя сконцентрироваться. Но все равно не сразу понимаю, что она имеет в виду.

– В бумажнике.

– Ты знаешь, у меня в этом деле опыта мало, – голос у нее дрожит, будто от внезапно нахлынувшего волнения. – Один раз только было.

– Мы можем остановиться, – я убираю руки, прерывисто втягиваю воздух. – Надо…

– Если ты остановишься, я тебя тоже убью.

И я не останавливаюсь.

Глава тринадцатая

Когда я просыпаюсь, солнце уже вовсю светит в грязное окно. Протягиваю руку, но голые пальцы натыкаются не на теплую Лилу, а на скомканные простыни. Ее уже нет.

«Кассель, я всегда тебя любила».

Мое тело помнит прикосновения ее рук. Я лениво потягиваюсь, и в позвоночнике приятно щелкает. В голове кристально ясно – никогда со мной такого еще не бывало.

Лежу и с улыбкой пялюсь на потрескавшуюся штукатурку на потолке. Представляю, как Лила на цыпочках выбралась из комнаты, пока я спал, чуть помедлила, решая, не вернуться ли – не поцеловать ли меня на прощание. Записку не оставила, как сделала бы на ее месте обычная девчонка. Нет, конечно. Не захотела показаться сентиментальный. Оделась в ванной, сполоснула лицо, подхватила сапоги и побежала в одних чулках к машине. Тайком пробралась в свой роскошный пентхаус, пока ее папочка, преступный гений, не проведал, что его дочка провела ночь дома у парня. У меня.

Улыбка никак не желает сходить лица.

Она меня любит.

Наверное, теперь можно умереть счастливым.

Откапываю в родительской спальне потрепанную кожаную сумку, запихиваю туда пару футболок и самые нелюбимые джинсы. Нет смысла брать с собой нормальные вещи – я ведь не знаю, куда отвезет меня Юликова и увижу ли я потом еще когда-нибудь эту сумку. Прячу бумажник и удостоверение личности под матрас.

Цель у меня простая – выяснить, не собирается ли Юликова меня подставить; поработать над Пэттоном, чтобы он не смог навредить маме, а потом вернуться домой.

А там посмотрим. Никаких бумаг я не подписывал, так что официально я не состою в ПЮО. И могу от них уйти. По крайней мере, мне хочется в это верить. Это же правительство, а не криминальный клан, где дают клятвы на крови и чуть что режут глотки.

Конечно, если я не стану агентом, мне все равно придется иметь дело со всеми, кто позарится на мой колдовской дар.

Я представляю, как после выпускного уеду в Нью-Йорк: буду работать официантом, встречаться с Лилой поздно вечером за чашечкой эспрессо. Никто не узнает, кто я. Какой у меня дар. Будем вместе в моей маленькой квартирке пить дешевое вино, смотреть черно-белые фильмы и жаловаться – каждый на свою работу. Лила будет рассказывать о войне гангстерских кланов, о нечестно нажитом добре, а я… Мотаю головой – слишком уж замечтался.

Лучше не увлекаться пустыми фантазиями, а успеть к Уортону. Иначе я и Веллингфорд не закончу.

Смотрю на мобильник: у меня в распоряжении где-то полчаса. Успею заскочить в общежитие за Сэмом и придумать, что сказать Уортону про Мину. Времени в обрез, но должно хватить.

Закинув на плечо кожаную сумку, иду к машине, и тут в кармане звонит телефон. Это Баррон.

– Привет, – удивленно здороваюсь я.

– Я тут и правда кое-что разнюхал, – голос у брата нарочито спокойный.

– Что именно? – прислоняюсь к своему «бенцу», вертя в руках ключи.

– После того как ты мне позвонил, я уболтал одну свою подружку – одолжил ее удостоверение и покопался в кое-каких документах. Ты был прав. Кассель, тебя собираются подставить. В итоге ты должен попасться.

– Арестовать меня хотят? – я весь похолодел.

– Самое прекрасное во всей этой ситуации то, – смеется Баррон, – что ты должен превратить Пэттона в тостер или еще какую-нибудь дрянь, чтобы прикрыть их задницы. Они могли бы и сами прийти по его душу, но есть одно но: Пэттон слетел с катушек именно из-за них.

Я оглядываю лужайку. Деревья почти облетели, голые черные ветви тонкими пальцами тянутся в небо.

– В каком смысле?

– Как только помощники Пэттона поняли, что мама над ним поработала, они побежали к федералам. Если бы она сделала все как надо, ты бы так не влип.

– У нее времени было мало, да и политика – не ее конек.

– Ну да. Но я откопал в тех документах эпичнейшую историю. Когда к Пэттону вызвали федералов, те послали официально сертифицированного мастера эмоций, чтобы его «починить». Но в правительстве работают идиоты с гиперинтенсивными гамма-волнами, которых учат пользоваться колдовством только в самом крайнем случае. Вот и мастер, которого они послали, был знатным неумехой. Он заставил Пэттона ненавидеть маму, бояться ее. Решил, что только сильными эмоциями можно устранить ее воздействие. И в итоге у Пэттона крыша поехала. С концами. То рвет и мечет, то рыдает.

Я содрогаюсь, представив себе, каково это – когда тебя заставили одновременно ощущать две взаимоисключающие эмоции. Еще хуже мне становится, когда я понимаю, что именно об этом просил Данику. Если бы у нее получилось, внутри у Лилы сражались бы сейчас любовь и безразличие. И неизвестно, чем бы это все кончилось. Я будто смотрю вниз в глубокую пропасть, в которую чудом не загремел впотьмах.

– Что касается второй поправки, – продолжает Баррон, – то главная идея заключалась том, чтобы ее поддержали те мастера, которые являются законопослушными гражданами. Они бы добровольно согласились на тестирование, выставив остальных негодяями, и поправка выглядела бы прекрасным, безопасным и гуманным начинанием. А тут вдруг Пэттон пошел вразнос. И начал увольнять всех, у кого подтвердилась гиперинтенсивные гамма-волны. А потом заявил, что нужно тестировать федеральных служащих. Припер их к стенке. Призывал упразднить те федеральные подразделения, где работают мастера.

– Например, ПЮО, – я вспоминаю Юликову и агента Джонса. – Но таких полномочий у него нет.

– Я же тебе говорил, тут сплошная комедия ошибок. Конечно, ничего такого он сделать не может. Зато может их скомпрометировать – например, рассказать прессе, как они работали над ним против его воли. И что, ты думаешь, сделали эти умники, эти правильные и хорошие ребята?

– Понятия не имею.

Кто-то звонит по второй линии, но я не обращаю внимания.

– Послали еще одного мастера, чтобы он исправил ту халтуру.

– Вряд ли это хорошо закончилось, – смеюсь я.

– Точно. Пэттон его убил.

– Убил?

Баррон вполне способен преувеличивать, а то и врать напропалую. Но его история гораздо больше похожа на правду, чем слова Юликовой. В ней полно случайных совпадений, ошибок, нелепостей. Я сам умею врать и потому знаю: главный признак лжи – когда все выглядит просто и складно. Так, как хотелось бы, а не так, как бывает на самом деле.

– Именно. Того агента звали Эрик Лоуренс. Женат, отец двоих детей. Когда Пэттон понял, что именно пытается сделать Лоуренс, он его удавил. Зашибись, да? Теперь у них на руках губернатор-убийца, а вышестоящее начальство приказало все подчистить, пока не разразился грандиозный скандал.

Я набираю в грудь побольше воздуха и медленно выдыхаю.

– Так что должно случиться, когда я трансформирую Пэттона? Видимо, меня арестуют. Мотив у меня есть – из-за мамы. Посадят в тюрьму. Но какой им от меня прок в тюрьме? Там я не смогу на них работать. Сокамерников разве что трансформировать. Сигареты обращать в золото.

– Кассель, в этом-то вся и прелесть. Ты еще не понял. У них не только появится козел отпущения – ты превратишься в преступника, а значит никакого больше иммунитета от уголовного преследования, все твои гражданские свободы будут сильно ограничены. Они смогут тебя контролировать. Целиком и полностью. И получат идеальное оружие.

– Ты выяснил, где это все будет? – я открываю дверь машины.

– В понедельник он произносит речь неподалеку от Карни – на месте бывшего лагеря для мастеров. Рядом с памятником установят палатки. Федералы договорились с охраной, но, Кассель, какое тебе до всего этого дело? Ты же туда не пойдешь.

Но я не могу не пойти. Если не пойду, то Пэттону все сойдет с рук, а маме нет. Возможно, мама не самый хороший человек, но она уж точно лучше Пэттона.

А еще я не хочу, чтобы это сошло с рук федералам.

– Пойду. Слушай, спасибо тебе большое. Я знаю, тебе не обязательно было это делать, и ты очень помог – теперь я, наконец, понимаю, что происходит.

– Ну, хорошо, иди. Ты же можешь просто саботировать. Ну что они сделают – отругают тебя? Все лажают. Ты вот лажаешь вообще всегда.

– Тогда они просто подставят меня еще раз.

– Но теперь ты будешь этого ждать.

– Я и так этого ждал. И все равно проворонил. К тому же, кто-то должен остановить Пэттона. И у меня есть шанс.

– Конечно, кто-то должен. Только не тот, кого хотят подставить. Только не ты.

– Федералы грозились взяться за маму, если я не сделаю, как они хотят. И это еще в самом лучшем случае, потому что, если до нее доберется Пэттон, он точно ее убьет. Один раз уже пытался.

– Что? Ты о чем?

– Ее недавно подстрелили, она не хотела нам говорить. Я бы тебе рассказал, но во время нашего последнего разговора ты бросил трубку.

– С ней все в порядке?

– По-моему, да, – я пристегиваюсь и со вздохом завожу машину. – Слушай, нам нужно что-то сделать.

– Нет. Я свое дело сделал, документы тебе раскопал. Теперь я сам за себя. И тебе очень рекомендую.

– У меня есть план, – меня обдувает холодным воздухом из вентиляции, и я врубаю печку на полную. А потом кладу голову на руль. – Ну, не совсем план – кое-какая идея. Тебе только и надо – задержать Пэттона. Выясни, где он будет в понедельник, и задержи, чтобы он опоздал на свою речь. Ради мамы. Можешь даже в тюрьме меня не навещать.

– Тогда и ты кое-что для меня сделай, – после паузы говорит Баррон.

У меня практически нет шансов провернуть это дело и выйти сухим из воды, поэтому мне в общем-то плевать, какую дьявольскую схему брат замыслил на этот раз.

В некотором смысле у меня развязны руки.

– Ладно, буду тебе должен. Но потом. Сейчас у меня на это времени нет, – я смотрю на часы на приборной панели. – Вообще времени нет, честно говоря. Нужно в Веллингфорд. Я уже и так опоздал.

– Позвони после школы, – и Баррон вешает трубку.

Я бросаю мобильник на пассажирское сидение и выруливаю на дорогу. Какая жалость, что единственный мой план целиком и полностью зависит от двух людей, которым я доверяю меньше всего на свете, – от Баррона и меня самого.

В десять минут десятого заезжаю на веллингфордовскую парковку.

В комнату заглянуть времени не осталось, поэтому я хватаю телефон и бегу через лужайку. Надо позвонить Сэму – пусть прихватит фотографии. При мысли о фотографиях меня охватывает жуткое чувство, будто я что-то важное проглядел. Тогда в закусочной я сказал, что Мина хотела, чтобы мы их увидели. Но она не просто хотела их показать, а провернула все так, что снимки оказались у нас в руках.

По спине пробегает холодок. Мина хотела, чтобы кто-нибудь шантажировал Уортона вместо нее. И нам даже не обязательно говорить, что это мы сделали фотографии, и требовать денег. Просто все должно именно так выглядеть.

Идиот, идиот! Какой же я идиот. Телефон в руке начинает звонить. Это Даника.

– Привет, я сейчас не могу говорить. Страшно опаздываю, мне надо сегодня отбывать наказание у Уортона, если он мне всобачит еще одно взыскание…

Даника громко и протяжно всхлипывает.

– Что случилось?

– Сэм обо всем узнал, – придушенным голосом говорит она. – Узнал, что я встречалась с твоим братом. Утром мы вместе сидели в библиотеке, занимались. Все как обычно. Не знаю, я хотела его увидеть… Понять, остались ли еще между нами какие-то чувства…

– Ого-го, – вздыхаю я, перебегая газон.

Надеюсь, Уортон еще не ушел из своего кабинета. Надеюсь, я ошибся насчет Мининых планов. Надеюсь, Сэм сейчас сжигает фотографии. Хотя вряд ли ему до того. И вряд ли бы он сообразил, как мы вляпались, даже если бы был в себе.

– Может, он со временем тебя простит.

Какой смысл вспоминать о том, что они рассорились именно из-за того, что не хотели друг друга прощать. Сэм будет страшно злиться на Данику, а еще больше на меня, я ведь не рассказал ему про Баррона. Вполне понятно – я это заслужил.

– Нет, послушай. Я на секунду вышла, а когда вернулась… Наверное, Баррон отправил мне сообщение. И Сэм его прочитал… И остальные тоже. Кричал на меня. Ужасная была сцена.

– Ты как, в порядке?

– Не знаю, – судя по голосу, она вот-вот заплачет. – Сэм всегда был такой спокойный, добрый. Я никогда не думала, что он может так рассвирепеть. Он меня напугал.

– Он тебя ударил? – я распахиваю дверь в административный корпус, пытаясь все обдумать на ходу.

– Нет, конечно, нет.

Бегу к лестнице. Все кабинеты пусты. Мои шаги гулко отдаются в коридоре. Судя по всему, кроме меня, здесь никого нет. Все разъехались на выходные. Сердце колотится как бешеное. Уортона уже нет. Мина, наверное, сказала ему, что мы с Сэмом собираемся его шантажировать. Завуч нагрянет в нашу комнату и найдет там фотографии… О боже, пистолет. Он найдет пистолет.

– Сэм швырнул об стенку свои книги, а потом вдруг сделался таким отстраненным, холодным, – рассказывает Даника, но мне трудно сосредоточиться на ее словах. – Будто у него внутри что-то выключилось. Сказал, что должен с тобой встретиться и ему все равно, придешь ты или нет. Сказал, что все сделает как надо, хоть раз в жизни. Сказал, у него есть…

– Погоди! Что? – тут уж у меня мгновенно получается сосредоточиться. – Что он сказал, у него есть?

Этажом выше раздается выстрел. Грохот эхом разносится по пустому зданию.

Я врываюсь в кабинет Уортона. Сам не знаю, что я рассчитывал увидеть, но точно не Сэма и завуча, которые сцепились на старинном восточном ковре. Уортон, лежа на полу, тянется к валяющемуся поодаль пистолету, а Сэм пытается его удержать.

Хватаю пистолет.

Уортон оторопело смотрит, как я наставляю на него дуло. Его седые волосы торчат дыбом. Сэм со стоном оседает на пол. И только тут до меня доходит, что красное пятно вокруг него – это не узор на ковре.

– Вы его подстрелили, – ошарашено говорю я Уортону.

– Прости, – стонет Сэм, стиснув зубы. – Кассель, я все запорол.

– Сэм, все будет хорошо.

– Шарп, вы опоздали на целых двадцать минут, – лежа на полу, отчитывает меня Уортон. Может, он в состоянии шока? – У вас и так уже большие неприятности, если не хотите усугубить свое положение, немедленно отдайте пистолет.

– Да вы издеваетесь, что ли? Я сейчас же звоню в скорую.

– Нет! – Уортон вскакивает, бросается к телефону и рывком выдергивает провод из гнезда. Взгляд у него дикий, дыхание прерывистое. – Я запрещаю вам это делать. Категорически. Вы не понимаете. Если попечителям станет об этом известно… Вы совершенно не понимаете, в каком затруднительном положении я окажусь.

– Могу представить, – отвечаю я, помахивая мобильником.

Получится ли набрать номер держа при этом Уортона на мушке?

Завуч, пошатываясь, подходит ко мне.

– Нельзя никому звонить. Уберите телефон.

– Вы его подстрелили! – ору я. – Назад, а не то я подстрелю вас!

– Кассель, мне больно, – снова стонет Сэм. – Очень больно.

– Это все не по-настоящему, – бормочет Уортон и оглядывается на меня. – Я им скажу, что это вы! Скажу, что вы вдвоем пришли меня ограбить, поссорились, а потом вы его подстрелили.

– Уж я-то знаю, кто меня подстрелил, – возражает Сэм и морщится, двинув раненой ногой. – Я не стану сваливать все на Касселя.

– Неважно. Чей это пистолет, Шарп? Готов поспорить, что ваш.

– Не мой. Я его украл.

Вид у Уортона делается растерянный. Он привык иметь дело с хорошими мальчиками в аккуратной форме, которые только притворяются плохишами, а потом все равно делают, что им велят. И сейчас его, видимо, слегка выбило из колеи осознание, что я не из таких.

– Верно, – завуч кривит губы. – Всем прекрасно известна ваша подноготная. Кому поверят – вам или мне? Я уважаемый член общества.

– А что будет, когда все увидят фотографии с вами и Миной Лэндж? Весьма живописные фотографии. Вряд ли вам удастся сохранить репутацию. Вы ведь больны? Появились проблемы с когнитивной деятельностью. Сначала вы начали забывать мелочи, потом кое-что поважнее, и доктор сообщил, что дальше будет только хуже. Самое время уйти в отставку. Официально вы мало что могли сделать… Но есть же и незаконные методы. Можно, например, купить ребенка – маленькую девочку, такую, как Мина. Исцелить она вас не может, потому что заболевание дегенеративное, но кое-что у нее получается. Вам не становится хуже, зато заболевает она. Сначала вы пытаетесь перед собой оправдаться: она молодая – поправится. Ну и что, что пришлось пропустить несколько уроков? Не из-за чего расстраиваться. В конце концов, вы для нее выбили стипендию в престижном Веллингфорде, чтобы она всегда была под рукой. А потом Мина сказала, что у нас есть фотографии, и вы, наверное, даже собирались заплатить. Но тут заявился Сэм и что-то такое сболтнул – вы поняли: деньги нужны для Мины. Незавидное у вас положение. Если она уедет, вам снова станет хуже. А если кто-нибудь увидит фотографии, вы вылетите с работы. И вы схватились за пистолет.

Уортон оглядывается на свой рабочий стол, где лежат фотографии. На лбу у него блестят капельки пота.

– Мина тоже в этом замешана?

– Она все это и устроила. Это Мина сделала фотографии. Одного не ожидала – что кто-нибудь действительно решится ей помочь. А Сэм решился, потому что он хороший человек. И вот куда это его завело. Сейчас я позвоню в скорую, и вы не сможете мне помешать.

– Нет, – упорствует Уортон.

Я оглядываюсь на Сэма. Он весь побледнел. Интересно, сколько крови уже потерял?

– Слушайте, мне плевать на Мину и на деньги, плевать на ваши проблемы со здоровьем. Забирайте снимки. Пусть все останется в тайне. Придумайте, что сказать врачам скорой помощи. Но ему действительно больно.

– Ладно. Дайте подумать. Вы же должны кого-нибудь знать? – говорит завуч тихим умоляющим голосом. – Доктора, который не станет сообщать об огнестрельном ранении?

– Вы хотите, чтобы я позвонил мафиозному врачу?

На лице у Уортона расцветает безумная надежда.

– Пожалуйста. Пожалуйста! Просите что угодно. Вы оба сможете выпуститься с высшим баллом. Хотите – прогуливайте уроки. Если получится все это замять, я со своей стороны во всем буду вам потакать.

– И никаких больше взысканий, – слабо требует Сэм.

– Ты уверен? У такого доктора нет нормального больничного оборудования…

– Кассель, сам подумай, если приедет скорая, у всех нас будут большие неприятности. Победителей не будет.

Я молча обдумываю ситуацию.

– Родители… – продолжает Сэм. – Я не могу… Нельзя, чтобы они узнали.

До меня не сразу доходит, что это именно Сэм протащил пистолет в кабинет завуча и угрожал Уортону. Нормальным родителям обычно не очень нравятся подобные шалости. И судья такое наверняка не одобрит. В этой игре не будет победителя, здесь есть что терять и завучу, и Сэму, и мне. Нас ждут очень большие проблемы.

Со вздохом ставлю пистолет на предохранитель, засовываю его в карман и делаю наконец звонок.

Кривозубый доктор приезжает где-то через полчаса. Его секретарь не спрашивает у меня имени и его имя тоже не говорит. Поэтому я так и называю его про себя «доктор Док».

Одет он почти так же, как и в тот раз: свитшот, джинсы и кроссовки. Я подмечаю, что на нем нет носков, а на лодыжке темнеет что-то вроде коросты. Щеки еще больше впали. В зубах сигарета. Интересно, сколько ему лет? Где-нибудь за тридцать, наверное. На голове непослушная копна кудряшек, а на лице щетина – бриться каждый день ему явно некогда. Доктора в нем можно угадать только по черной сумке.

Я успел задрать Сэмову ногу и прижать к ране свою футболку. Когда приходит доктор, я как раз сижу на полу и придерживаю ее руками. Уортон накинул на Сэма мое пальто, чтобы тот не дрожал от холода. Мы с завучем сделали все, что было в наших ничтожных силах, и теперь я чувствую себя наихудшим другом на свете – я ведь не настоял на том, чтобы, несмотря ни на что, немедленно отправить Сэма в больницу.

– Где тут у вас туалет? – спрашивает доктор, оглядывая комнату.

– В эту дверь и дальше по коридору, – Уортон неодобрительно смотрит на зажженную сигарету – по всей видимости, все еще хочет сохранить хоть какой-то контроль над происходящим. – В этом здании нельзя курить.

Доктор бросает на него удивленный взгляд.

– Мне нужно помыть руки перед операцией. А вы пока уберите все со стола. Надо положить туда пациента. И света побольше. Я должен видеть, что делаю.

– Вы доверяете этому человеку? – спрашивает меня Уортон, сгребая со стола бумаги и кое-как запихивая их в архивный шкаф.

– Нет.

Сэм тихонько всхлипывает.

– Не в этом смысле, – поправляюсь я. – С тобой все будет в порядке. Просто я очень злюсь. В основном на себя… Хотя нет уж – больше на Уортона.

Завуч подтаскивает к своему столу торшер, включает его. Расставляет на книжных полках лампы и направляет их на стол – будто вокруг арены собрались зрители, жаждущие взглянуть на представление.

– Помогите его поднять, – прошу я.

– Не надо меня поднимать, – говорит Сэм чуть заплетающимся языком. – Я допрыгать могу.

Не очень удачная идея, но с раненым лучше не спорить. Подставляю Сэму плечо, он обнимает меня рукой за шею, и мы кое-как поднимаемся. В горле у соседа булькает, как будто он сдерживает крик. Сэм вцепляется затянутыми в перчатку пальцами в мое голое предплечье. На сосредоточенном лице гримаса боли, глаза крепко зажмурены.

– Не опирайся на раненую ногу, – напоминаю я.

– Да иди ты, – выдавливает Сэм сквозь стиснутые зубы.

Значит, не совсем умирает.

Мы ковыляем к столу, и я буквально тащу Сэма. Моя футболка падает, из раны начинает вытекать кровь. Сэм карабкается на стол.

– Ложись, – приказываю я и тянусь за футболкой.

Понятия не имею, насколько она чистая. Промокнув рану, прикладываю ее обратно.

Уортон стоит неподалеку и смотрит на нас со смесью ужаса и отвращения во взгляде. Наверное, оплакивает испорченный стол.

Заходит доктор, уже без сигареты. На нем нечто вроде полиэтиленового пончо, на руках одноразовые перчатки. Волосы убраны под бандану.

– Что… – стонет Сэм. – Что он собирается делать?

– Мне понадобится ассистент, – заявляет доктор, глядя на меня. – Ты нормально переносишь вид крови?

Киваю.

– Повезло вам. Мой последний вызов был недалеко отсюда. Иногда у меня очень много работы – так просто и не поймаешь.

– Могу себе представить, – говорю я.

Хоть бы он уже заткнулся. Доктор кивает.

– Итак… Мне нужны деньги. Пять сотен вперед, как и сказал секретарь. Может, понадобится и больше, в зависимости от ситуации, но пять сотен прямо сейчас.

Я оглядываюсь на Уортона, и тот торопливо бросается к столу и открывает нижний ящик. Там лежит толстая пачка денег – наверно, ему часто приходится расплачиваться наличкой.

– Вот вам тысяча, – говорит завуч, трясущейся рукой протягивая деньги. – Давайте сделаем так, чтобы все кончилось благополучно. И чтобы никаких осложнений, вы меня поняли?

– На деньгах всегда очень много микробов. Грязная штука. Возьми их, пацан, и положи мне в сумку, – приказывает доктор Док. – Достань оттуда банку йода. Но прежде иди и помой руки.

– В перчатках? – спрашиваю я.

– Нет, сами руки. У тебя будет пара одноразовых перчаток. Твоим все равно конец.

Я отправляюсь в туалет и яростно тру мылом ладони. И предплечья. Про перчатки он прав: они все в крови, и руки под ними тоже. Брызгаю водой в лицо. Я голый по пояс, надо бы чем-то прикрыться, но нечем: футболка в ужасном виде, а пальто осталась на полу в кабинете.

Возвращаюсь к Сэму. Черная сумка уже открыта: там полно пузырьков, бинтов и зажимов. Доктор раскладывает жуткого вида металлические инструменты на маленьком столике. Я достаю пару тонких одноразовых перчаток и бутылку йода.

– Кассель, – слабым голосом говорит Сэм. – Со мной ведь все будет хорошо?

– Я тебе обещаю.

– Передай Данике, что мне очень жаль, – в уголках глаз у него слезы. – Передай маме…

– Заткнись, Сэм. Я же сказал, с тобой все будет в порядке.

Доктор фыркает.

– Возьми-ка марлевый тампон, смажь его йодом и обработай рану.

– Но… – я не очень понимаю, как это сделать.

– Разрежь ему штаны, – сердится доктор. У него в руках коричневый пузырек и большая игла.

Стараясь унять дрожь в руках, я достаю из сумки ножницы и разрезаю Сэмовы штаны с накладными карманами. До самого бедра. Вот она – рана, прямо над коленом, маленькая дырочка, из которой льется кровь.

Когда я промокаю рану смоченным в йоде тампоном, Сэм дергается.

– Все хорошо, Сэм, – успокаиваю я.

На другом конце комнаты Уортон опускается в кресло и закрывает лицо ладонями.

К нам подходит доктор. Легонько постукивая по шприцу, он объясняет:

– Это морфий. Чтобы обезболить.

Сэм смотрит на него, вытаращив глаза.

– Тебе нужно седативное перед операцией.

Сэм сглатывает, берет себя в руки и кивает. Доктор вкалывает ему иглу вену. Сосед издает полустон-полубульканье.

– Как думаешь, он ей действительно нравится?

Я понимаю, кого Сэм имеет ввиду – Баррона. И не очень понимаю, что ответить.

Доктор переводит взгляд с него на меня.

– Нет, – говорю я. – Но, наверное, тебе сейчас не об этом надо волноваться.

– Это отвлекает… – глаза у Сэма закатываются, он обмякает.

Может, уснул.

– Теперь ты должен его держать, – приказывает доктор. – Пока я буду доставать пулю.

– Что? Как его держать?

– Главное, чтобы сильно не дергался. Нога должна быть неподвижной, – он оглядывается на Уортона. – Эй вы, идите сюда. Мне нужно, чтобы кто-нибудь подал мне щипцы и скальпель, когда потребуется. Наденьте эти перчатки.

Завуч встает и нетвердой походкой идет к нам. Обойдя стол, я кладу одну руку Сэму на живот, а другую на бедро, придавливая их всем своим весом. Сэм поворачивает голову и стонет, он без сознания. Я тут же отскакиваю.

– Держи его! Он ничего не запомнит, – велит доктор.

Слабое утешение. Я сам многого не помню, но это не означает, что всего этого не было.

Снова прижимаю Сэма к столу.

Доктор Док наклоняется и надавливает на рану. Сэм снова стонет и дергается. Но я держу крепко.

– Он будет в полубессознательном состоянии. Так безопаснее, но тебе обязательно нужно его держать. Думаю, пуля еще внутри.

– И что это значит? – спрашивает Уортон.

– Это значит, что надо ее достать. Дайте скальпель.

Когда кончик скальпеля надрезает кожу, я отворачиваюсь. Сэм извивается, вырывается – приходится всем своим весом прожимать его к столу. Когда я снова поворачиваю голову, то вижу глубокий надрез, из которого выливается кровь.

– Расширитель, – командует доктор.

Уортон протягивает нужный инструмент.

– Кровоостанавливающий зажим.

– А что это такое? – спрашивает завуч.

– Серебристая такая штучка с загнутым концом. Вы не торопитесь. Это же не я истекаю кровью.

Я бросаю на доктора самый злобный взгляд, на какой только способен, но он и не смотрит – втыкает инструмент прямо в ногу Сэму. Тот тихонько стонет и чуть дергается.

– Тихо, – говорю я. – Уже почти все. Почти все.

И вдруг из раны прямо мне в лицо брызгает кровь. Я в ужасе отпускаю Сэма, делаю шаг назад, и сосед едва не падает со стола.

– Идиот, держи его! – орет доктор.

Я бросаюсь вперед прямо на Сэма. Кровь вытекает из раны толчками, в такт пульсу. Так много крови. От нее слипаются мои ресницы, она размазалась у меня по животу, по груди. Пахнет кровью, во рту вкус крови.

– Если я говорю, что нужно держать, это не шутка! Ты что, хочешь, чтобы твой друг умер? Держи его! Нужно найти сосуд, который я задел. Где там зажим?

Кожа у Сэма бледная и холодная. Губы чуть посинели. Я снова отворачиваюсь, прижимаю его ногу – так крепко, как только могу. Стиснув зубы, пытаюсь не смотреть, как доктор перевязывает ногу, как вытаскивает пулю, как зашивает рану черной нитью. Я смотрю, как поднимается и опускается Сэмова грудь. Напоминаю себе, что раз он дышит, стонет, дергается, значит, ему больно, значит, он жив.

Когда операция заканчивается, я оседаю на пол. Доктор инструктирует Уортона. У меня все болит, все мышцы скрутило.

– Ему две недели нужно принимать антибиотики. Иначе есть серьезный риск заражения, – он накладывает марлевую повязку, а потом снимает и комкает свое окровавленное пончо. – Рецепт я выписать не могу, но вот вам лекарство на первую неделю. Кто-нибудь из вас пусть потом позвонит моему секретарю, вам объяснят, как достать следующую дозу.

– Понятно, – кивает завуч.

И мне все понятно. Доктор Док не может выписать рецепт, потому что его лишили лицензии. Именно поэтому он обслуживает Захарова и нас.

– Если вам нужно все здесь почистить, я знаю подходящих людей – умелых и неболтливых.

– Это было бы очень кстати.

Два цивилизованных человека обсуждают вполне цивилизованные дела. Умудренные опытом господа – один медик, второй преподаватель. И наверняка ни один не считает себя преступником.

Когда доктор уходит, я достаю из кармана телефон.

– Что вы делаете? – строго спрашивает Уортон.

– Звоню его подружке. Кто-то должен остаться с Сэмом сегодня ночью. Я не могу, а вас он вряд ли захочет видеть.

– У вас какие-то другие – более важные дела?

Смотрю на Уортона. Я так устал. Я бы очень хотел остаться с Сэмом. Ведь все случилось из-за меня. Это был мой пистолет. Это я глупо подшутил над Миной. Я засунул руку в карман куртки, чтобы напугать того восьмиклассника, и подсказал идею.

– Я не могу.

– Шарп, я строго-настрого запрещаю вам звонить еще какому-нибудь ученику. Ситуация и так вышла из-под контроля.

– Иначе что – укусите меня?

Пальцы в перчатке оставляют на телефоне липкие коричневые следы.

– Ты его нашел? – спрашивает Даника, даже не поздоровавшись. – С ним все в порядке?