Текст книги "Черное сердце"

Глава десятая

Открыв наконец письмо, я невольно улыбаюсь. И почему-то от этого исчезновение Лилы кажется еще ужаснее.

9// 6/323 2//5/2/5/6\4\4//2\ 6//7//4\6/9\69// 6// 5\359// 53 5/7//359\ 5//5/4//6//7//2\36/69// 4\ 5//6\5/82\6/9\69// 6/5/3/3 9// 2/632//3\2\ 3//52\4//2\ 4/35\ 66/2\56// 4/5/2//3\2\ 2/8//6\2\66/6// 5//5/ 7//9\4\5\ 66/5/5//2\5\ 5//5/43\6// 54\4/5/2//3\2\ 96/5/2//5/ 53 2//5/2/5/6\4\4//2\ 55/ 9// 3//2\2/4\3\5/2/2\4//2\ 6/323 2/33\9\ 6/2/5/9// 3/4\3//59\ 53 28//4//2\ 6\2\65//4\62\52\ 3//2\6\2\533 3//52\9/ 4\55/2//3\2\ 6/323 5//6\4\75/3\4\4//5/69\ 535//6\5/66/5/ 6 6/5/25/4 5/26\2\82\4//4\69\ 26//3\6/5/ 6/8// 76//3/3 5//6\5/7//4\7 55/ 6/8// 28//4// 62/5/25/3\58//5\

4\ 2/63 383 5\5/3/38\9\ 28//6/9\ 62/5/25/3\58//5\ 55/ 3\4//9// 96/5/2//5/ 5//6\4\3\36/69// 75/6\5/8\359\4/5/ 5//5/66/2\6\2\6/9\69//

4//4\4//2\

Я тут же узнаю этот шифр: мы с Лилой еще в детстве писали друг другу такие сообщения. Он очень простой – им не станет пользоваться тот, кто хоть чуточку смыслит в криптографии и хочет сохранить свою тайну. Чтобы зашифровать слово, нужно взять мобильник и набрать цифру, которая указана на кнопке с соответствующей буквой. Например, буква «л» – это цифра четыре, «а» – это цифра два. Но поскольку на одной кнопке указано четыре буквы, рядом с цифрой ставится еще один символ, который обозначает местоположение буквы. Нужно использовать , \, / или //. Один слэш – для буквы в центре, прямой – для той, что справа, а обратный – для той, что слева. Так буква «в» превратится в 2/, а буква «б» – в 2. Двойной слэш точно так же работает для букв по краям. «Л» – это 4//, а «а» – это 2\. И так далее. Переводить обратно в буквы долго, но легко, особенно если телефон под рукой.

У меня горло перехватывает: она оставила это письмо, знала, что я приду и найду его, вспомнила наш старый шифр и понадеялась, что я тоже не забыл. Никто и никогда не видит меня таким, какой я есть, там внутри. Но она видела. И видит до сих пор.

Разглаживаю на полу письмо и принимаюсь расшифровывать его, записывая буквы на обратной стороне чека из закусочной:

Я тебе говорила: учиться у меня не очень получается. И прощаться тоже. Я всегда знала, кем стану, когда вырасту. По чьим стопам пойду. Никогда этого не говорила, но я завидовала тебе – ведь твоя жизнь не была расписана заранее. Знаю, иногда тебе приходилось непросто: с тобой обращались, будто ты хуже прочих. Но ты был свободным.

И все еще можешь быть свободным. Но для этого придется хорошенько постараться.

Лила

Провожу пальцами по строкам. Наверное, она долго писала это письмо, лежала на кровати, выводила цифру за цифрой. Я представляю себе эту картинку, и тут вдруг звенит мобильник.

Хватаю его, чтобы поскорее ответить. До меня внезапно доходит: мне нельзя находиться в женском общежитии. Если кто-нибудь услышит звонок – тут же побегут проверять. Все ученики должны сейчас быть на уроках.

– Алло, – я стараюсь говорить как можно тише.

– Кассель? Это ты? – спрашивает Юликова.

Встаю, подхожу к двери и прислоняюсь локтем к косяку.

– Да, это я. Извините.

– Вовсю идет подготовка к операции. Мы тебя заберем в следующую среду, хорошо? Ты никому ничего не должен говорить, тебя, скорее всего, не будет несколько дней. Придумай какую-нибудь историю. Например, у тебя кто-то из родственников попал в больницу – что-нибудь в этом роде. И сумку собери.

– Несколько дней? А когда именно…

– Прости. Я не уполномочена тебе сообщать, хотя, разумеется, мне бы очень хотелось это сделать.

– Но какой план – это-то по крайней мере можете сказать?

– Скажем, – смеется Юликова, – конечно, скажем. Кассель, мы хотим, чтобы ты по возможности был в курсе дела. Но это не телефонный разговор.

«Разумеется». «Конечно».

Так говорят, когда очень надо убедить собеседника. Слишком уж сильно надо.

– Ладно. Значит, на следующей неделе?

– Мы хотим обеспечить твою безопасность, так что, пожалуйста, веди себя как обычно. Встречайся с друзьями, а сам тем временем планируй, как уехать из школы на несколько дней, не привлекая внимания. Загодя продумай правдоподобную историю, благовидный предлог. Если нужно, то мы можем…

– Нет. Я все понял.

Они мне не доверяют. Я нужен Юликовой, но она мне не доверяет. Вернее, доверяет, но не до конца. Не совсем. Может, Джонс ей что-то сказал, но это, наверное, и не важно. Я все понял, но ситуация мне не нравится.

Сидя на дневных уроках, стараюсь не думать о тех, что пропустил утром. Не думать о том, что вот-вот вылечу из Веллингфорда. И о том, как мало меня это волнует. Не думать о Лиле.

На тренировке я бегаю кругами.

При первой же возможности под благовидным предлогом смываюсь с тренировки, переодеваюсь и бегу к машине. Ужин пропущу. Руки в перчатках лежат на руле, а меня охватывает странная отстраненность. В душе теплится темная надежда – к ней не хочется приглядываться слишком пристально. Она ведь очень хрупкая и может разлететься от неосторожного взгляда.

Еду к Лиле. На парковку за закрытыми воротами с кодовым замком даже не суюсь – ставлю машину в паре кварталов от дома. Надеюсь, ее не эвакуируют. Захожу внутрь.

В фойе за стойкой седой консьерж, наблюдающий за несколькими мониторами, спрашивает мое удостоверение. Протягиваю ему права, и он, нацепив обшарпанную серую гарнитуру, звонит Захаровым. Коверкая, произносит мое имя.

Ему что-то отвечают. Сквозь треск помех голос не узнать. Консьерж кивает, снимает гарнитуру, отдает права.

– Поднимайтесь, – говорит он с легким восточно-европейским акцентом.

Холодный блестящий лифт мне хорошо знаком. Когда двери открываются в пентхаусе, сразу вижу Захарова: он расхаживает туда-сюда перед телевизором. На нем строгие костюмные брюки и наполовину расстегнутая белая рубашка.

– Я ему голову оторву, – вопит Захаров. – Голыми руками.

– Здравствуйте, – мой голос эхом разносится по комнате. – Простите… Я… Консьерж сказал, что я могу подняться.

– Знаешь, что выкинул этот недоумок? – Захаров разворачивается ко мне.

– Что? – я не очень понимаю, о чем речь.

– А ты посмотри, – он машет в сторону телевизора.

На плоском экране Пэттон пожимает руку какому-то седому мужчине. Внизу текст: «На встрече с губернатором Грантом Пэттон предложил устроить совместное тестирование государственных служащих».

– Это губернатор Нью-Йорка. Знаешь, сколько денег я вбухал в его переизбрание? А теперь он идет на поводу у этого полоумного.

«Не стоит так волноваться из-за Пэттона. Скоро его устранят», – хочется сказать мне, но нельзя.

– Может, Грант просто решил подыграть.

Захаров снова поворачивается ко мне – будто только сейчас по-настоящему меня заметил. Смаргивает.

– Ты к матери пришел? Она отдыхает.

– Я хотел поговорить с Лилой.

Захаров, нахмурившись, окидывает меня долгим взглядом, а потом тыкает в сторону лестницы, ведущей на второй этаж. Наверное, забыл, что я здесь не ориентируюсь. А может, ему плевать.

Бегом поднимаюсь по ступенькам.

– Я слыхал, твой полоумный братец работает на федералов, – кричит Захаров снизу. – Это же неправда?

Поворачиваюсь, стараясь изобразить на лице спокойное и чуть озадаченное выражение. Сердце болезненно сжимается в груди.

– Неправда, – я выдавливаю смешок. – У Баррона с властями отношения не очень.

– А у кого очень? – Захаров тоже смеется. – Передай ему, пусть не сует нос куда не надо. Я очень расстроюсь, если придется сломать ему шею.

– Вы обещали… – я перегибаюсь через перила.

– Кассель, кое на что даже я не могу закрыть глаза. Если он переметнется к федералам, то предаст не только меня. Он предаст и тебя, и твою мать. Подвергает тебя опасности. И Лилу тоже.

Киваю. Я будто оцепенел, но сердце так и колотится – как плоский камушек-блинчик, который скачет по поверхности и вот-вот уйдет под воду. Если бы Захаров знал, что́ я натворил, знал о Юликовай, о ПЮО, он бы пристрелил меня на месте. Да еще и не один раз. Но он не знает. По крайней мере, мне так кажется. Не могу его прочитать – это выражение лица, чуть приподнятый уголок губ.

Поднимаюсь на второй этаж, с каждой ступенькой шаги мои все тяжелее.

За арочным проемом начинается коридор.

– Лила? – зову я тихонько, проходя мимо нескольких отполированных деревянных дверей с массивными металлическими петлями и ручками.

Открываю одну наугад – спальня, пустая. Такая чистая и аккуратная – явно гостевая. Значит, у них можно не только мою маму разместить. Квартира еще больше, чем я предполагал.

Стучу в следующую дверь. И тут в конце коридора открывается другая. Из нее выходит Лила.

– Это бельевая, – говорит она. – Там стиралка и сушилка.

– И даже наверняка постирать можно без монетки.

Лила улыбается, вспомнив наше общежитие, прислонятся к дверному косяку. Видимо, только что вышла из душа. На ней белая майка и черные джинсы в обтяжку. Ноги босые, и ногти на них покрашены серебристым лаком. К щеке прилипло несколько мокрых порядок, и еще несколько к шее – там, где шрам.

– Ты получил мое письмо, – говорит она тихо, подходя ближе. – Или может…

Мои пальцы невольно тянутся к карману куртки, и я криво улыбаюсь.

– Пришлось попотеть, чтобы расшифровать.

– Тебе не следовало приходить, – Лила убирает с лица волосы. – Я обо всем написала, чтобы нам не надо было…

Она замолкает, будто позабыв, о чем собиралась сказать. Лицо не сердитое. Лила делает еще один шаг мне навстречу. Теперь мы стоим так близко, что я расслышал бы даже шепот.

Смотрю на нее, а сам вспоминаю, как она сидела на кровати в моей спальне в старом доме, когда я еще не знал, что она проклята, и все казалось возможным. Мягкая линия губ, блестящие глаза – помню, как мечтал о ней, когда еще думал, что она может стать моей.

Я эпически втрескался в Лилу еще в детстве. Она стала моей любовью. Стала трагедией, из-за которой я заглянул внутрь себя и увидел свое порочное сердце. Стала моим грехом и спасением, когда вернулась из могилы, чтобы навсегда меня изменить. В очередной раз изменить. Когда Лила, сидя на той кровати, сказала, что любит меня, я желал ее больше всего на свете.

Но это было еще до того, как мы обманом пробрались в многоэтажку и смеялись до слез, как говорили по душам на похоронах, так я ни с кем и никогда не говорил и, наверное, не буду говорить. Еще до того, как она из воспоминания превратилась в того единственного человека, радом с которым я чувствую себя собой. Еще до того, как она меня возненавидела.

Как же я желал ее тогда. И теперь едва ли желаю чего-либо другого.

Подаюсь ей навстречу. Вот сейчас она отпрянет, но нет. Мои затянутые в перчатки пальцы смыкаются чуть повыше ее локтей. Прижимаю Лилу к себе, ловлю губами ее губы. Вот сейчас она меня остановит. Но Лила льнет ко мне. Губы у нее теплые и мягкие, с легким вздохом она приоткрывает их.

А мне только того и надо.

Прижав Лилу к стене, я целую ее так, как никогда не позволял себе раньше. Мне хочется проглотить ее целиком. Хочется, чтобы в этом поцелуе она почувствовала все мое сожаление, все мое обожание. Издав легкий полустон-полувздох, Лила притягивает меня ближе. Глаза у нее закрыты. Я ощущаю сейчас только ее дыхание, ее кожу, ее зубы.

– Нужно… – шепчет она, ее голос доносится будто издалека. – Нужно остановиться. Нужно…

Отрываюсь от нее.

Коридор кажется ужасно ярким. Лила стоит, прислонившись к стене, опираясь на нее одной рукой. Губы у нее покраснели, лицо разрумянилось, глаза широко распахнуты.

А я будто пьяный. Дышу тяжело, как после пробежки.

– Наверное, тебе лучше уйти, – нетвердым голосом говорит она.

Я киваю, хотя уходить мне сейчас хочется меньше всего.

– Но мне нужно с тобой поговорить. Про Данику. Поэтому я и пришел. Я не собирался…

– Ладно, – Лила бросает на меня встревоженный взгляд. – Тогда говори.

– Даника встречается с моим братом. Думаю, уже давно.

– С Барроном? – Лила отлипает от стены.

– Помнишь, я решил, будто ты ей рассказала о моем даре? Так это на самом деле был Баррон. Точно не знаю, что он ей наплел, но кое-какая правда в его россказнях была, потому что я не смог убедить Данику держаться от него подальше. Вообще не смог ее ни в чем убедить.

– Быть того не может. Ей такие не нравятся. Даника же умная.

– Ну, ты тоже с ним встречалась, – слова слетают с губ, прежде чем я успеваю хорошенько их обдумать.

– А я никогда и не говорила, что я умная, – взгляд у Лилы убийственный. Она очевидно имеет в виду: была бы умной – не целовалась бы только что с тобой взасос, стоя возле стенки. – И я тогда маленькая была.

– Пожалуйста, просто поговори с ней.

– Поговорю, – вздыхает Лила. – Конечно, поговорю. И не ради тебя. Просто Даника этого не заслуживает.

– Лучше б она осталась с Сэмом.

– Мы все хотим чего-то, что для нас не очень хорошо. Обманываемся.

– Только не я.

– Как скажешь, – смеется Лила.

В конце коридора открывается дверь, и мы оба подскакиваем от неожиданности. Из комнаты выходит мужчина в джинсах и свитшоте, на шее у него болтается стетоскоп. На ходу снимая одноразовые перчатки, он подходит ближе.

– С ней все будет в порядке. Самое важное для нее сейчас – отдохнуть, но через неделю нужно проверить, как двигается рука. Как только пройдет боль, сразу пусть начинает разрабатывать.

Лила смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Словно пытается уловить мою реакцию. На что?

Ловлю подсказку.

– Ваша пациентка – моя мать.

– А… Я не знал. Конечно, можешь ее проведать, – доктор вынимает из кармана визитку и вручает мне, обнажив в улыбке кривые зубы. – Звони, если появятся вопросы. У тебя или у Шандры. С огнестрельными ранениями бывает много мороки, но тут все чисто. Навылет.

Сунув карточку в карман, торопливо иду к двери в конце коридора.

– Кассель, – кричит Лила, но я не замедляю шаг.

Толкаю дверь. Передо мной такая же гостевая комната – та же большая кровать с четырьмя столбиками, только на ней лежит моя мать и смотрит телевизор. Рука перевязана. Бледное лицо не накрашено. Волосы не уложены – просто копна кудряшек. Никогда не видел маму такой. Она выглядит постаревшей, уязвимой. Совсем не похожа на себя обычную, неукротимую.

– Я убью его. Я убью Захарова.

– Кассель? – мама изумленно смотрит на меня, голос у нее испуганный.

– Мы сейчас уйдем отсюда, – обхожу кровать – надо помочь ей встать.

Оглядываю комнату в поисках хоть какого-нибудь оружия. На стене висит массивный латунный крест. Грубо сделанный, с зазубренными краями.

– Нет, ты не понимаешь. Зайчик, успокойся.

– Ты шутишь?

Открывается дверь, на пороге стоит Лила, вид у нее чуть оробевший. Она протискивается мимо меня и, переглянувшись с мамой, говорит:

– Прости. Я бы тебе сказала, но твоя мать взяла с нас всех обещание молчать. С ней все в порядке. Иначе я бы тебе сказала. Честное слово, Кассель.

Перевожу взгляд с одной на другую. Трудно даже представить их вдвоем в одной комнате. Может, это Лила ее подстрелила.

– Иди сюда, детка, присядь.

Присаживаюсь на кровать. Лила стоит у стенки.

– Иван очень хорошо со мной обращается. В прошлое воскресенье разрешил сходить в храм, в сопровождении его людей. Видишь, какой он милый?

– Так тебя в церкви подстрелили?

Интересно, в какой именно храм она попросилась? Лучше сейчас не уточнять.

– По пути оттуда. Ларс – такая лапушка, если бы не он, мне бы конец. Рядом с нами притормозила машина, я и не заметила, зато заметил Ларс. Видимо, такая уж у телохранителя работа. Он меня толкнул, и я упала. Очень разозлилась в тот момент, но оказалось, он спас мне жизнь. Первая пуля угодила в плечо, зато остальные не попали в цель. А машина укатила.

Мама будто пересказывает сюжет увлекательной мыльной оперы, а не реальные события.

– Думаешь, покушались на тебя? Именно на тебя? Может, это был кто-то из врагов… – я перевожу взгляд на Лилу. – Может, они просто перепутали?

– На машине были правительственные номера. Я не заметила, зато заметил Ларс. Потрясающая реакция.

Правительственные номера. Пэттон. Неудивительно, что Захаров так злится.

– Почему ты сразу мне не позвонила? Или Баррону? Да хоть дедушке. Мама, ты ранена.

– Не могла бы ты на пару минут оставить нас одних? – с улыбкой просит мать Лилу.

– Да, конечно.

Лила выходит и закрывает за собой дверь.

Мама хватает меня за шею и притягивает к себе. Перчаток на ней нет, и ногти больно впиваются в кожу.

– Что вы там творите? Спутались с федералами? – тихо и яростно шипит она.

Я вырываюсь из ее хватки. Поцарапанную шею саднит.

– Я тебя не так воспитывала. Где твои мозги? Знаешь, что они с тобой сделают, если узнают, кто ты такой? Воспользуются тобой, чтобы навредить другим мастерам. Твоему же деду. Всем, кого ты любишь. А Баррон… Он думает, что из чего угодно выпутается, но, если ты его в это втравил, ему конец. Эти мерзавцы сажали нас в лагеря. И снова посадят, если найдут способ официально все обстряпать.

Мне вспоминаются недавние Лилины слова: «Она же умная». Наверное, все мы в чем-то умные, а в чем-то глупые. Но работа на правительство – это не просто дурацкий бойфренд. Если бы мама знала, чего они от меня хотят, наверное, отнеслась бы к ним иначе. Когда я смотрю на нее, лежащую на кровати, бледную и разъяренную, мне еще сильнее хочется избавиться от Пэттона.

– Баррон может сам себе позаботиться.

– Так ты ничего не отрицаешь.

– А что плохого, если я хочу сделать со своей жизнью что-то хорошее?

– Да ты хорошее от плохого не отличишь, даже если их тебе сунуть под нос, – смеется мать.

– А Лила… Она знает? – я оглядываюсь на дверь.

– Никто не знает наверняка. Но они подозревают. Именно поэтому я не хотела сообщать тебе об этом маленьком происшествии. Не хотела, чтобы ты сюда приходил… И твой брат тоже. Это опасно. Один парень описал тебя, сказал, ты связан с агентами.

– Ладно. Сейчас я уйду. Рад, что с тобой все в порядке. Я, кстати, был в том ювелирном. Все глухо, но кое-что я узнал. Папа заказал две подделки. Могла бы сразу мне сказать, что это он договаривался с Бобом.

– Две? Но зачем ему… – мать замолкает, будто до нее наконец дошло очевидное. Ее облапошил собственный муж. – Фил бы никогда так не поступил. Ни за что. Твой отец не был жадным. Он даже продавать камень не хотел. Сказал, надо сохранить его как страховку на тот случай, если нам вдруг понадобятся деньги. «Наш пенсионный фонд» – так он его называл.

– Может, он узнал о твоей интрижке и разозлился, – пожимаю плечами я. – Может, думал, что тебе ни к чему красивые украшения.

Мама снова смеется, но теперь беззлобно. На мгновение она становится похожа на себя прежнюю.

– Кассель, ты слыхал про трюк с влюбленным дурачком? Думаешь, твой отец не знал?

После смерти отца мама именно такими трюками и зарабатывала. Надо найти богатенького простачка. Поработать над ним, чтобы в себя влюбить. И забрать денежки. Одна такая афера закончилось не очень удачно, и мать угодила в тюрьму, хотя ее и освободили после апелляции. Но я не думал, что она занималась этим при жизни отца.

Смотрю на нее, раскрыв от удивления рот.

– Так папа знал про тебя и Захарова?

– Кассель, – фыркает она, – ты и вправду у нас чересчур правильный. Конечно, знал. И ведь нам удалось раздобыть камень.

– Ладно, – я изо всех сил стараюсь не думать о том, что она творила. – Тогда зачем ему так поступать?

– Не знаю, – мама чуть отворачивается и принимается сосредоточенно разглядывать декоративную штукатурку. – Видимо, у каждого мужчины должны быть свои секреты.

Я смотрю на нее долгим внимательным взглядом.

– Только не очень много секретов, – поправляется она с улыбкой. – Иди поцелуй мамочку.

Когда я выхожу из спальни, Лила, скрестив руки на груди, ждет в коридоре, прислонившись к стене рядом с картиной какого-то современного художника. Эта картина, наверное, стоит больше чем весь наш старый дом.

Я вытаскиваю телефон и демонстративно вбиваю туда номер доктора. На визитке имя не указано, поэтому я вписываю его как «доктор Док».

– Надо было все-таки тебе сказать, – наконец говорит она.

– Да, надо было. Но мама умеет убеждать. И она взяла с тебя обещание.

– Некоторые обещания можно и не выполнять, – Лила понижает голос: – Глупо было думать, что, если я уйду из школы, мы больше не увидимся. У нас с тобой ведь все дико перепуталось, да?

– Ну быть со мной – это же не приговор, – сухо говорю я. – Вся эта история с мамой когда-нибудь закончится, ты поговоришь с Даникой, и тогда… – я неопределенно машу рукой.

И тогда я исчезну из ее жизни, более или менее.

– Наверное, так ты тогда себя и чувствовал, – Лила отрывисто смеется. – Будто это был приговор. Я таскалась за тобой повсюду, требовала внимания, зациклилась на тебе… Даже запорола эти твои странные отношения с Одри, которые вы то начинали, то заканчивали.

– Думаю, их я целиком и полностью запорол сам.

Лила хмурится. Я вижу, что она мне не верит.

– Тогда зачем, Кассель? Зачем говорить, что любишь, а потом просить Данику надо мной поработать, чтобы я к тебе ничего не чувствовала? И снова говорить, что любишь? Зачем приходить сюда и целовать, прижав к стенке? Тебе что – просто нравится с ума меня сводить?

– Я… Нет!

Но Лила не слушает.

– Раньше ты был моим самым лучшим другом, а потом внезапно по твоей милости я превратилась в животное, меня заперли в клетке, а ты вел себя так, будто тебе плевать. Да, они стерли твои воспоминания, но тогда-то я об этом не знала. Как я тебя ненавидела. Хотела, чтоб ты сдох. А потом ты освободил меня, и не успела я со всем этим свыкнуться, как меня заставили в тебя влюбиться. Теперь при виде тебя я чувствую все разом. А я не могу себе позволить расклеиться. Может, ты был прав. Может, было бы лучше, если бы я вообще ничего не чувствовала.

Не знаю, что ей ответить.

– Прости, – вот и все, что я могу придумать.

– Нет, не надо просить прощения. Я этого не хочу, – шепчет Лила. – Хорошо бы, чтобы хотела, но нет. Просто сейчас я в полном раздрае.

– Ничего подобного.

– Не надо меня дурить, – смеется она.

Очень хочется подойти поближе, но Лила решительно скрестила на груди руки. Поэтому я иду к лестнице. На верхней ступеньке поворачиваюсь к ней:

– Не важно, что случилось, не важно, что еще я чувствую, не важно, во что еще ты веришь – я надеюсь, ты веришь, что я всегда буду твоим другом.

– Хотелось бы, – краешек ее рта приподнимается в улыбке.

Спустившись, вижу Захарова – он стоит возле камина с каким-то парнем. Я сразу узнаю эти косички, блестящие золотые зубы. Парень смотрит на меня темными глазами, его взгляд невозможно прочесть, он приподнимает ухоженную бровь.

Я замираю.

Сегодня на нем не худи с капюшоном, как тогда, когда я гнался за ним по улицам Квинса, а лиловая мотоциклетная куртка. В ушах золотые серьги-конусы. Глаза накрашены.

Гейдж. Так он назвался.

Захаров, видимо, заметил, как мы переглянулись.

– Вы знакомы?

– Нет, – быстро говорю я.

Вот сейчас Гейдж ему все расскажет.

– Нет, по-моему, мы не встречались.

Он обходит меня по кругу, хватает за подбородок рукой в перчатке, поворачивает лицо туда-сюда. Гейдж чуть ниже меня. Я вырываюсь и отступаю. Он смеется.

– Трудно представить, чтобы я забыл такое лицо.

– Расскажи Касселю то, что рассказал мне, – приказывает Захаров. – Кассель, присядь…

Я оглядываюсь на лифт. Наверное, успею до него добежать, но сколько еще ждать, пока откроются двери. Даже если доберусь до первого этажа, из здания вряд ли выйду.

– Присядь, – настойчиво повторяет Захаров. – Я попросил Гейджа зайти. Чем больше думаю, что твой брат мог связаться с федералами, тем больше убеждаюсь в том, что ты бы в таком случае непременно кинулся его покрывать. Особенно учитывая, что я обещал его убить. Беру свои слова назад. Но раз уж Филип оказался крысой, думаю, мы оба понимаем, что́ стоит на кону, если и у второго братца развяжется язык.

Шумно вздохнув, я усаживалась на диван. Из-за горящего в камине пламени на стенах пляшут причудливые тени. У меня потеют ладони.

– Папа? – Лила наклоняется, перегнувшись через перила. – Что происходит?

Ее слова эхом отдаются в огромной комнате, отскакивая от деревянных потолков и каменных полов.

– К нам тут Гейдж заглянул. Насколько я понимаю, у него были осложнения.

Гейдж смотрит наверх и улыбается Лиле. Интересно, как давно они знакомы?

– Я сделал то, о чем ты просила. Дельце выгорело быстро. Встретил его в первом же месте, куда пошел проверять.

Лицо у Лилы в тени, выражения не разобрать.

– Проблем с Чарли Уэстом не было? – спрашивает Захаров.

Лила спускается.

Гейдж пренебрежительно цыкает.

– Я быстро сработал, никаких проблем.

Лила идет по черно-белому мраморному полу почти беззвучно, она ведь босиком.

– Ничего, что Кассель все это слышит?

А ведь когда-то я считал, что она принадлежит к особой категории людей – к мастерам. Я знал: есть обычные люди и мастера, и мастера гораздо круче обычных людей. Так считали все в Карни, всяком случае, так говорили мне. В детстве двоюродный брат Лилы, лучший друг моего собственного брата, не хотел, чтобы я вокруг нее ошивался, потому что думал, что я не мастер.

Но и среди мастеров не все равны. Лила – наследница Захарова, такие, как она, заказывают убийства, им не приходится самим марать руки. Она не стреляет – только передает деньги.

– Пусть Гейдж сам все расскажет, – командует Захаров. – Мы же доверяем Касселю?

Лила поворачивается ко мне. Пламя в камине высвечивает изгиб ее скулы, острый подбородок.

– Конечно, доверяем.

Как-то Захаров спросил меня, готов ли я подчиняться его дочери. Тогда я ответил, «конечно». А вот теперь думаю: каково это будет? Ничего не екнет?

– Ну и вот, – начинает Гейдж, – я его коснулся, а потом один полоумный, возомнивший себя героем, погнался за мной и чуть руку мне не сломал, – он смеется. – Схватил доску и выбил у меня пистолет. Еще пара секунд, и я бы его пристрелил.

Я изо всех сил пытаюсь не дергаться, изображаю легкий интерес.

– Судя по твоему описанию, тот парень был очень похож на Касселя, – говорит Захаров.

Гейдж кивает, не сводя с меня взгляда. В этом взгляде плещется смех.

– Точно. Черные волосы, смуглая кожа, высокий. Милашка. Пистолет у меня спер.

Захаров подходит к Лиле и кладет затянутые в перчатки руки ей на плечи.

– А может, это был его брат?

– Баррона при всем желании трудно назвать героем, – говорю я.

– Фотографию надо, без нее точно не скажу, – качает головой Гейдж, – но вряд ли.

– Расскажи, что было дальше, – кивает Захаров.

– Пришлось перелезть через забор, а квартала через три меня сцапали трое бугаев в черных костюмах. Затолкали в машину, и я решил, что конец мне, но тут они и говорят: расскажи, что случилось, а мы не будем мокруху раскручивать.

– И ты рассказал? – спрашивает Захаров, хотя, судя по всему, эту историю он слышит не в первый раз.

Лила отходит от отца и усаживается на краешек дивана.

– Сначала отказался, я же не стукач. Но им плевать было, кто заказчик и кого заказали. Они хотели только знать про того полоумного. Я им рассказал про парня, с которым минуту поболтал, и меня отпустили. Сказал им, что он забрал мой пистолет.

На меня накатывает головокружение. Я будто падаю.

– Они спрашивали, знаем ли мы друг друга. Назвался ли он федеральным агентом. Я и говорю: «нет». Когда меня отпустили, я пришел к мистеру З. Решил, что неплохо бы вам узнать обо всем.

– На брата совсем не похоже, – я стараюсь смотреть как можно более прямо.

– Осторожность никогда не помешает, – говорит Захаров.

– Простите, больше ничем помочь не могу, – пожимает плечами Гейдж. – Если еще что понадобится, дайте знать.

– А мне пора, – я встаю. – Можно идти?

Захаров кивает. Подошвы моих ботинок отбивают четкий ритм на каменном полу. И вдруг я слышу за спиной еще чьи-то шаги.

– Погоди-ка, – говорит Гейдж. – Я с тобой спущусь.

Оглядываюсь на Лилу с Захаровым. Они смотрят нам вслед. Лила поднимает руку, прощаясь.

Захожу в лифт и закрываю глаза, двери захлопываются. Воцаряется тишина.

– Ты меня убьешь? – наконец спрашиваю я. – Ненавижу ждать.

– Что?

Открываю глаза и вижу, что Гейдж хмурится.

– Это же ты на меня набросился.

– А ты мастер смерти. Я так понял, ты соврал, чтобы потом лично меня прикончить, – я вздыхаю. – Зачем соврал? Почему не сказал Захарову, что это я?

– А что тут такого? Ты меня отпустил, а я по долгам плачу.

У Гейджа заостренные, почти изящные черты лица, но под курткой накачанные мышцы. Видно по плечам.

– Я просто хочу вернуть свой пистолет. Это беретта тысяча девятьсот сорок третьего, семейная. Еще моей бабушке принадлежала. Досталась ей от дружка-итальянца после войны… Она мне отдала этот пистолет, когда родители меня выставили. Всю дорогу до Нью-Йорка я проспал в автобусе, а под тем, что служило мне подушкой, лежала эта самая беретта. С ней мне безопасно.

– Верну, – киваю я.

– Просто отдай Лиле, она передаст. Слушай, чего от тебя хотели агенты – не мое дело. Ты вроде не один из них, а Лила вряд ли бы сказала мне спасибо, натрави я на тебя ее папашу.

– Что ты имеешь ввиду? – хмурюсь я.

– Ты же младший Шарп, правильно? Кассель. Она мне про тебя все уши прожужжала, – Гейдж с ухмылкой окидывает меня оценивающим взглядом и приподнимает брови. – Не думал, что ты и правда весь из себя такой, но меня не всякий поймает.

Я смеюсь.

– А сколько вы уже знакомы?

– Я взял заказ у ее отца, когда мне было тринадцать. А ей тогда, наверное, двенадцать было. Мы сразу друг к дружке прикипели. Залезали в спальню к ее мамочке и примеряли наряды, пели перед большим зеркалом. Собирались группу сколотить, «Небо над Токио», хотя оба не умели ни играть, ни петь.

До меня не сразу доходит, что именно он только что сказал: Гейдж совершил убийство для Захарова, когда был еще ребенком. Ужасно. Но тут я вспоминаю, что занимался тем же самым для Антона.

А потом понимаю, что скоро мне снова придется это сделать, на этот раз для Юликовой. А Юликова знает, что я, по крайней мере, один раз ей соврал.

Двери лифта открываются. У меня скручивает живот. Словно землю выбили из-под ног.