Текст книги "Черное сердце"

Глава одиннадцатая

На следующее утро сразу после утренних объявлений меня вызывают к Уортону.

Стоя перед его полированным рабочим столом, я стараюсь не вспоминать о фотографиях, на которых Мина обнаженной рукой раздвигает воротничок завучевской накрахмаленной рубашки. Наверное, у каждого есть темная сторона, но я как-то не думал, что в понятие «все» входят и престарелые преподаватели из Веллингфорда.

К Уортону я никогда особенно не приглядывался. Он завуч и, скоро, наверное, уйдет на пенсию. На голове торчат тщательно расчесанные клочки седых волос. Ко мне он особенно теплых чувств никогда не питал, но по вполне понятным причинам: я держал подпольную букмекерскую контору, ходил во сне, моя мать сидела.

Теперь Уортон предстал передо мной в совершенно новом свете. Я внимательно оглядываю кабинет. На столе среди бумаг затесалась сегодняшняя газета, раскрытая на разделе кроссвордов, на полях что-то нацарапано синими чернилами, неровным почерком, будто рука тряслась. Под столом валяются пластиковая таблетница и одна желтая пилюля. И самый красноречивый признак – левая рука Уортона дрожит. Может, это и нервный тик, но мне кажется, он дошел до предела. Хотя может, я все истолковал превратно – так, как мне хочется. Я жду, что он будет волноваться, потому что знаю о его темных делишках.

Вот только бы знать наверняка, что это за делишки.

– Шарп, за две недели вы уже во второй раз оказываетесь в моем кабинете, а это обычно ничем хорошим для учеников не заканчивается, – тон такой же строгий, как и всегда.

– Да, сэр, я знаю, – отвечаю я, приняв как можно более покаянный вид.

– Вчера, молодой человек, вы прогуляли утренние занятия. Думали, не будет никаких последствий?

– Простите, сэр. Я себя плохо чувствовал.

– Неужели? А справка из кабинета медсестры у вас имеется?

– Я просто вернулся в общежитие и немного поспал. Когда почувствовал себя лучше, пошел на занятия.

– Значит, никакой записки? – он в притворном удивлении приподнимает седые брови.

Ладно, допустим, Мина – мастер удачи. И допустим, у Уортона проблемы с азартными играми. Может, собирался уйти на пенсию, но выяснилось, что по какой-то причине отложенных денег не хватает. С виду он не из тех, кто сворачивает на кривую дорожку. Но ведь и честным людям случается оступиться. Финансовый кризис шарахнул. Заболел член семьи, а страховка этого не покрыла. И вот, допустим, по какой-то причине Уортон покатился по наклонной. Мой взгляд намертво прилип к желтой пилюле на ковре.

Нанять мастера удачи проще простого. И совершенно незачем искать его среди учеников. Но, может, такой правильный парень, как Уортон, просто не знал, к кому еще обратиться. Использовать магию удачи для азартных игр – дело ненадежное. Чаще всего на ипподромах и в казино такое колдовство отслеживают, хотя иногда охрану удается обойти.

Конечно, удача могла понадобиться Уортону для чего-то совсем другого. Например, Норткатт собралась в отставку, а он хочет занять ее место.

– Нет, записки нет.

– Кассель, в качестве наказания вам придется остаться в школе в эти выходные. В субботу прямо здесь в моем кабинете. Приходите в десять утра. И никаких отговорок. Иначе схлопочете третье, последнее взыскание.

– Да, сэр.

Может, пилюля под столом ничего и не значит – таблетка аспирина или противоаллергическое. Но у меня так мало улик – эта точно не будет лишней. Нужно что-нибудь уронить, но все вещи в рюкзаке. С собой ни ключей, ни ручки.

– Можете идти, – Уортон, не глядя, протягивает мне пропуск.

Уронить его? Но листок бумаги может упасть совсем не там, где надо, – им трудно прицелиться.

Встаю, делаю пару шагов по направлению к двери, а потом у меня появляется идея. Не самая удачная, конечно.

– Извините… Мистер Уортон?

Он поднимает взгляд, хмурится.

– Простите, я ручку уронил.

Подхожу и, нагнувшись, хватаю пилюлю. Уортон отодвигается на стуле и заглядывает под стол, но я уже распрямился.

– Спасибо, – я быстро выхожу, пока он не успел ничего сообразить.

Спускаюсь по лестнице, уставившись на лежащую на ладони таблетку. Любую пилюлю можно идентифицировать с помощью интернета. Надо только ввести подробное описание: цвет, форма, маркировка – а потом разглядывать картинки, сравнивая их с образцом. Ничего такого делать не придется, потому что на этой пилюле написано «Арисепт», а на другой стороне стоит цифра десять.

Я знаю, что это за лекарство. Видел рекламу по телевизору.

Средство против болезни Альцгеймера.

Перед обедом натыкаюсь на Данику – она поджидает меня на скамейке возле столовой. Глаз не видно из-за падающих на лицо каштаново-фиолетовых кудряшек. Она машет мне рукой и отодвигает в сторону холщовую сумку для книжек, приглашая присесть.

Сажусь, откидываюсь на спинку и вытягиваю ноги. На улице холодно, сгущаются темные тучи, но пока еще кое-где проглядывает солнышко – можно погреться.

– Привет, – здороваюсь я.

Даника поворачивается, и я наконец понимаю, почему она завесила волосами лицо: глаза у нее покраснели, веки припухли. На щеках соленые дорожки от слез.

– Так тебе Лила позвонила? – не хочется казаться черствым, но получается как-то само собой.

Вытерев глаза рукой, Даника кивает.

– Мне очень жаль, – я лезу в карман в поисках бумажного платка. – Честное слово.

Даника фыркает и показывает на лежащий у нее на коленях мобильник.

– Десять минут назад я порвала с Барроном. Надеюсь, ты счастлив.

– Счастлив. Баррон – настоящая скотина. Он мой брат, уж я-то знаю. Сэм гораздо лучше.

– Знаю. И всегда знала, – она вздыхает. – Прости. Я очень злюсь на тебя за то, что ты оказался прав, а злиться не стоит. Это нечестно.

– Баррон – социопат. Социопаты очень хорошо умеют убеждать. Особенно если ты из тех девчонок, которые уверены, что смогут направить парня на путь истинный.

– Да уж. Видимо, я именно из тех девчонок. Я так хотела ему верить.

– Да, тебя тянет на темную сторону.

Даника переводит взгляд с меня на затянутое облаками небо.

– Мне так хотелось верить, что в нем есть нечто скрытое, видное мне одной. Что где-то в глубине души ему хочется доброты и любви, но он не знает, как об этом попросить. Глупая я, да?

– Ага. На темную сторону тянет, но кишка тонка.

– Наверно, я это заслужила, – морщится Даника. – Прости, Кассель, что поверила в то, что он про тебя наговорил. Знаю, ты о многом умалчивал, но…

– Нет, – вздыхаю я. – Это я сейчас веду себя как идиот. Злюсь, потому что хотел видеть в тебе человека, который всегда отличит плохое от хорошего. Но это нечестно – ни от кого нельзя такого требовать. И наверное… Наверное, я думал, что, несмотря на все взаимные подколки, у нас более крепкая дружба.

– Иногда и друзья лажают.

– Может, если я выложу все карты на стол, это немного исправит ситуацию. Расскажи мне, что тебе наговорил Баррон, а я расскажу, как было на самом деле. Сейчас или никогда.

– Потому что завтра ты опять начнешь врать?

– Проблема в том, что я не знаю, что буду делать завтра.

И это чистейшая правда.

– Ты никогда не говорил мне, какой ты мастер, но об этом сказали Лила и Баррон. Я не виню тебя – это очень опасный секрет. И ты действительно узнал только прошлой весной?

– Ага. Раньше я вообще не считал себя мастером. В детстве играл и прикидывался, будто я мастер трансформации. Воображал, что могу сотворить что угодно. А оказалось, это почти правда.

Даника задумчиво кивает.

– Баррон сказал, что ты сообщил федеральным агентам… о своем даре в обмен на иммунитет от уголовного преследования, чтобы избежать наказания за прошлые преступления.

– Так и есть.

– Например, за убийство Филипа.

– Так вот что думает Баррон? – я качаю головой и невесело усмехаюсь. – Что я убил Филипа?

Даника кивает. Вся подобралась, будто готовясь услышать страшную правду. Может, ждет, что я сейчас обзову ее идиоткой, или действительно боится моей исповеди.

– Он сказал, что мужчина, которого обвинили в убийстве Филипа, умер гораздо раньше самого Филипа.

– Это правда.

Даника сглатывает.

– Да брось, не убивал я Филипа! Но я знаю, кто это сделал. Нет, тебе я об этом не расскажу, даже если ты попросишь, потому что к нам это никакого отношения не имеет. Скажем так, тот мертвец вдобавок к своим многочисленным преступлением вполне мог взять на душу и этот грех. Он был отнюдь не ангел.

– Баррон сказал, что ты его убил… И держал дома в морозильнике. Что ты убийца. И убил тех людей из досье, которое показал мне после похорон.

– И я отнюдь не ангел.

Даника обдумывает мои слова. В глазах у нее испуг, ну, – хоть не убегает, сломя голову.

– Лила все мне объяснила. Сказала, что они… Что Баррон работал над твоими воспоминаниями. И ты не помнил о том, что сделал. О том, кто ты есть и что случилось с ней.

Меня мучает очень эгоистичный вопрос: о чем еще рассказала Лила? Но как это вытянуть из Даники – непонятно.

– Он действительно держал ее в клетке? – жалобно спрашивает она.

– Ага. Магия памяти… Она уничтожает личность. Если мы те, кем себя помним, то что происходит, когда исчезают воспоминания? Ты не помнишь, как встретил сидящую рядом девушку. Что ел вчера на ужин. Как провел каникулы с родными. Про что читал в учебнике по юриспруденции на прошлой неделе. Все эти дырки Баррон затыкает своими выдумками. Я даже не знаю, помнил ли он на самом деле, в кого превратилась Лила и что это была за кошка.

Даника кивает, заправляя за ухо выбившуюся прядь.

– Я ему сказала, что то, что он совершил, – отвратительно. Что я никогда не прощу его за вранье. Назвала придурком.

– Хорошенькая, наверное, получилась отповедь, – смеюсь я. – Надеюсь, он проникся.

– Не смейся надо мной, – Даника встает и хватает сумку. – Кассель, у него действительно был очень грустный голос.

Я много чего могу сказать: Баррон – исключительный лжец, король лжецов, сам Люцифер мог бы у него кое-чему поучиться.

– Сейчас обед закончится, – вместо этого говорю я. – Пошли хоть пару сэндвичей перехватим.

Дневные занятия пролетают быстро: я прилежно пишу конспекты и контрольные. На уроке по керамике моя чашка выходит из печи целой и невредимой, и я почти сорок минут раскрашиваю ее в темно-красный и рисую поверх расплывающуюся надпись большими черными буквами.

Перед тренировкой по бегу заглядываю в кабинет к Стюарту. При виде меня он хмурится.

– Шарп, вы в этом семестре на мои занятия не ходите, – судя по тону, Стюарт полагает, что это и к лучшему – и для меня, и для него. Он поправляет очки в толстой черной оправе. – Надеюсь, вы явились не выпрашивать разрешения исправить прошлые оценки? Тот, кто пропускает столько уроков, вообще не может…

– Меня попросила зайти к вам Мина Лэндж – передать кое-что, – я вытаскиваю из рюкзака бумажный пакет.

Стюарт, конечно, вряд ли имеет отношение к шантажу, к Уортону или Мине. Но нужно все проверить.

Он скрещивает руки на груди. Разозлился – я ведь прервал его пламенную речь и не дал в который раз поведать мне о том, что ученики, которых временно исключили за то, что они едва не загремели с крыши, должны хотя бы летнюю школу посещать, чтобы наверстать упущенное.

– Мина Лэндж в этом семестре тоже у меня не занимается.

– Так это не вам?

– Да что там у вас? Ума не приложу, что она такое могла мне передать.

– Хотите, посмотрю? – говорю я как можно более невинным голосом. – Я просто посланник, ничего такого не знаю.

– Да, сделайте милость, – Стюарт, скривившись от отвращения, поднимает руки. – Хватит зря тратить мое время.

Я нарочито медленно открываю пакет.

– Тут какой-то доклад и книжка. Ой, это же для мистера Найта. Извините. Я все перепутал.

– Ну да, хорошего мисс Лэндж выбрала себе курьера.

– Ей нездоровится. Поэтому сама и не смогла отнести.

Стюарт вздыхает, на его лице ясно читается: какая морока – вечно приходится терпеть этих недоумков.

– До свидания, Шарп.

Стюарт, конечно, не самый приятный на свете человек, но он точно никогда и никого в жизни не шантажировал.

Мне очень нравится бегать. Нравится, что даже во время марафона волноваться нужно только об одном: переставляй ноги, не обращая внимания на боль в мышцах. И никакой вины, никакого страха. Просто беги как можно быстрее, и никто тебя не остановит. Мне очень нравится чувствовать, как холодный ветер обдувает спину, как по разгоряченному лицу течет пот.

Иногда, когда я бегаю, в голове у меня пусто. А иногда я не могу не думать, не прокручивать мысленно события, снова и снова.

Сегодня я прихожу к нескольким выводам.

Вывод первый: Мину Лэндж никто не шантажирует.

Вывод второй: Мина Лэндж – мастер физической силы и лечит Уортона от Альцгеймера.

Вывод третий: поскольку Альцгеймер вылечить нельзя, ей приходится постоянно над ним работать, а значит, ей самой становится все хуже и хуже, а ему при этом не становится лучше.

Вывод четвертый: хотя Мина и врет на каждом шагу, она, видимо, серьезно вляпалась.

Когда я возвращаюсь в комнату, Сэм лежит на кровати. У меня вокруг талии повязано полотенце – я только-только из душа.

Перед Сэмом на покрывале разложены рекламные проспекты – это те колледжи, в которые его надеются запихать родители. Ни в одном из них нет факультета, где преподают визуальные эффекты. Ни в одном из них у него не получится изготавливать резиновые волчьи морды. Зато все из Лиги плюща. Браун. Йель. Дартмут. Гарвард.

– Привет, – здоровается Сэм. – Слушай, я вчера за обедом с Миной поговорил. Она просит прощения. В общем-то, как ты думал, так и оказалось. Она хочет, чтобы мы вместо нее шантажировали Уортона.

– Да? – я копаюсь в шкафу, выуживаю из-под кучи одежек спортивные штаны и надеваю их. – А зачем ей деньги – не сказала?

– Сказала, ей надо уехать. Я не совсем понял, но вроде кто-то выступает посредником между ней и Уортоном. И этот кто-то не даст ей уехать, поэтому она хочет сбежать. Думаешь, это ее родители?

– Нет, вряд ли.

Я вспоминаю Гейджа, себя, Лилу и то, что говорила миссис Вассерман тогда на кухне: «Гораздо больше тех, кого выгоняют на улицу, вербуют в криминальные кланы, а потом продают богатым».

– Так может, мы ей поможем?

– Сэм, в этой истории многое не вяжется. Если ей нужны деньги, пусть сама Уортона и шантажирует.

– Но она не может. Она его боится.

– Сэм… – вздыхаю я.

– Ты чуть с нее парик не сорвал прилюдно. Тебе не кажется, что нужно как-то это компенсировать? К тому же, я ей сказал, что детективное агентство «Шарп и Ю» все еще занимается ее делом.

Сэм ухмыляется. Хорошо, что он переключился. Ему все-таки нравится Мина? Очень-преочень надеюсь, что нет.

– Сэм, я думаю, ей сильно нездоровится. Думаю, она лечит Уортона и поэтому сама болеет.

– Но тогда точно надо что-то предпринять. Сказать ему, чтоб отдал ей деньги. Объяснить ситуацию. Дать понять, что она не одна. Это же Уортон ее втянул. У нас есть фотографии.

– Она манипулирует людьми. Может, и нами до сих пор пытается манипулировать.

– Да брось, Кассель, это же дама в беде.

– Она сама – ходячая беда, – я чешу царапину на шее – в том месте, где порезался во время бритья. – Слушай, мне в субботу придется отбывать наказание в кабинете у Уортона. Мы там будем с ним вдвоем. Может, и поговорим.

– А что если она не может ждать до выходных?

– Будем жечь мосты, когда до них дойдем, – я открываю ноутбук. – Что это у тебя за проспекты?

– Да нужно писать заявление на поступление в колледж. А ты сам как?

– А мне нужно убийство планировать, – подключаюсь к школьному Wi-Fi и открываю поисковик. – Знаю-знаю, стремно звучит.

– «Кассель Шарп – юный убийца». Про тебя нужно комикс нарисовать.

– Только если ты в нем будешь моим коротышкой-подручным в обтягивающем трико, – ухмыляюсь я.

– Коротышкой? Да я выше тебя! – Сэм распрямляется, и пружины в матрасе в подтверждение его слов жалобно взвизгивают.

– Только не в моем комиксе, – снова ухмыляюсь я.

Когда планируешь кого-нибудь убить, все очень похоже на будущую аферу. Точно так же нужно как можно лучше изучить жертву.

Пусть федералы все от меня скрывают, но я буду следовать собственным инстинктам. Если их план пойдет наперекосяк, придется импровизировать. А для этого нужно побольше знать.

Пэттон – фигура публичная. Навести про него справки – плевое дело: журналисты обсасывают мельчайшие подробности его жизни, политические конкуренты смакуют его промахи. Я снова и снова просматриваю фотографии, пока, наконец, его лицо не вырисовывается у меня перед глазами во всех подробностях. Во время интервью на телевидении у него на шее видно линию, где заканчивается грим. Пэттон всегда аккуратно приглаживает свои три седые волосинки и подбирает костюм в соответствии с речью. Вот он дома, на партийном съезде, целует детишек. Я просматриваю новостные статьи, колонки в желтой прессе, ресторанные обзоры, чтобы понять, с кем он встречается (много с кем), какая у него любимая еда (спагетти «Болоньезе»), что он обычно заказывает в закусочной (яичницу-глазунью, обжаренную с двух сторон, тост из белого хлеба с маслом, сосиску из мяса индейки) и даже какой кофе пьет (со сливками и сахаром).

Я изучаю, как организована его охрана. При Пэттоне всегда двое громил. Не одни и те же, но у всех его телохранителей ломаные носы и кривые ухмылочки. Я раскопал несколько статей – там рассказывается, как Пэттон на государственные средства нанимает в свою службу безопасности бывших заключенных – тех, кого он лично помиловал. И без них нигде не появляется.

Смотрю несколько видео в YouTube, где он распинается про теории заговора, про мастеров, про тоталитарное правительство. Прислушиваюсь к его речам, запоминаю особенности произношения. Пэттон каждый раз делает паузу перед тем, как сказать что-то, с его точки зрения, важное. Приглядываюсь к жестам. Он часто протягивает руки к зрителям, будто хочет их обнять.

Звоню маме и выпытываю еще несколько подробностей – притворяюсь, будто мне интересно, как ей удалось втереться к нему в доверие. Узнаю, где он одевается (у Бергдорфа, у них есть его мерки, так что он иногда прямо накануне выступления звонит и заказывает костюм). На каких языках говорит (на французском и испанском). Какие лекарства от сердца принимает (таблетка «Капотена» и одна маленькая аспирина). Как ходит (с пятки на носок, так что сперва изнашивается задняя часть подошвы).

Я читаю, смотрю и слушаю до тех пор, пока мне не начинает казаться, что губернатор Пэттон стоит у меня за плечом и нашептывает мне прямо на ухо. Неприятное чувство.

Глава двенадцатая

Когда в пятницу вечером я возвращаюсь с учебы, в кармане форменных брюк начинает вибрировать мобильник. Номер не определяется.

– Алло?

– Заберем тебя завтра вечером, – это Юликова. – Будь готов. Заедем в шесть.

Что-то пошло не так. Совсем не так.

– Но вы говорили, в следующую среду, а не в эту субботу.

– Прости, Кассель. Планы меняются. Приходится подстраиваться.

– Послушайте, – я чуть понижаю голос, – тот мастер смерти, которого я преследовал… Простите, что не рассказал о пистолете. Я знаю, что вы знаете. Просто запаниковал. Пистолет у меня. Я с ним ничего не делал. Могу принести его вам.

Не надо бы отдавать пистолет Юликовой. Я же обещал вернуть его Гейджу.

Но отдать надо. Нужно было отдать сразу же.

Юликова молчит.

– Это не самый умный твой поступок, – наконец говорит она.

– Знаю.

– Почему бы тебе не отдать пистолет завтра вечером, и мы забудем об этом недоразумении.

Мне все больше и больше не по себе, хотя я не могу четко сформулировать, почему именно. Что-то не так у нее с голосом. Она будто уже отстранилась от ситуации.

Очень странно, что Юликова готова с такой легкостью простить мне пистолет.

Вообще все очень странно.

Надо как-то ее разговорить.

– Я тут читал о Пэттоне…

– Мы можем это обсудить, когда тебя заберем, – голос у Юликовой спокойный, но она явно хочет поскорее закончить разговор.

– Его везде сопровождают телохранители. Двое громил. Я просто хотел узнать, как мы будем с ними вопрос решать.

– Кассель, я же обещала тебе, что этим займутся наши опытные сотрудники. У тебя важная, но небольшая роль. Мы обо всем позаботимся.

– Вам сложно, что ли, – я вкладываю в эту фразу чуточку своей злости.

– Прости, – вздыхает Юликова. – Конечно, ты волнуешься. Мы понимаем, на какой риск тебе приходится идти. И очень это ценим.

Я молчу.

– Одного из них мы подкупили. Он должен задержать второго, чтобы ты успел сделать свое дело. А еще он будет тебя страховать.

– Ладно. Встретимся в Веллингфорде. Позвоните, когда приедете.

– Постарайся не волноваться. До свидания, Кассель.

Убираю телефон, а сердце колотится, как бешеное, желудок скрутило. Ужасно мерзко, когда тебя терзает нарастающее смутное предчувствие, и еще хуже, когда наконец понимаешь, чего именно надо было бояться. Понимаешь, что это были не просто страхи. Осознаешь опасность.

Я не нужен федералам, чтобы устранить Пэттона. Совершенно не нужен. Они могли отделаться от него в любой момент, раз один из телохранителей подкуплен.

Присев на ступеньки у входа в библиотеку, звоню Баррону.

Брат берет трубку. Судя по звукам, он где-то на улице.

– Чего тебе?

– Да ладно, – я тоже не особенно счастлив его слышать. – Чего ты бесишься? Думал, я не смогу убедить ее, что ты врешь, когда ты, и правда, врешь?

– Поглумиться звонишь?

– Юликова перенесла дату операции, и у нее уже внедрен к Пэттону свой человек. Который справился бы гораздо лучше меня. Не складывается как-то, тебе не кажется?

– Возможно.

– А еще ее люди сцапали того мастера смерти, за которым я гонялся. Чтобы проверить, соврал я или нет.

– А ты соврал?

– Да. Я у него кое-что забрал и… В общем-то, я его отпустил. Она об этом знала и ничего мне не сказала.

– И правда, очень странно. Вляпался ты, Кассель. Не завидую я тебе. Выходит, федералы тебе вовсе не друзья.

И он вешает трубку.

Сам не знаю, чего еще я от него ожидал.

Я все сижу и сижу на ступеньках – на тренировку по бегу не иду, на ужин тоже. Просто кручу в руках телефон, пока до меня наконец не доходит, что нужно все-таки встать и куда-нибудь пойти.

Без особой надежды набираю Лилу. Но она все-таки берет трубку.

– Мне нужна твоя помощь.

– Мы уже достаточно друг другу помогли, – тихим голосом говорит Лила.

– Мне просто нужно с кем-то все обсудить.

– Только не со мной.

Я набираю в грудь побольше воздуха:

– Лила, я сотрудничаю с федералами. И у меня неприятности. Очень большие.

– Сейчас куртку возьму. Где ты?

Мы договариваемся встретиться в моем старом доме. Прихватив ключи, иду к машине.

Я сижу один на темной кухне и вспоминаю, как пахли отцовские сигариллы, вспоминаю беззаботное детство. Входит Лила. Когда она включает свет, я смаргиваю.

– Ты в порядке? – Лила подходит к столу и кладет руку в перчатке мне на плечо.

На ней черные джинсы в обтяжку и потертая кожаная куртка. Светлые волосы сияют золотом.

Я качаю головой.

А потом рассказываю ей все: про Пэттона, про Мору, про то, как я хотел быть хорошим, а у меня не получалось, про то, как следил за ней в тот день, как погнался за Гейджем, сам не зная почему, про Юликову и про пистолет. Про все.

Конец моей истории Лила дослушивает, сидя верхом на стуле и положив подбородок на скрещенные руки. Уже без куртки.

– Ты очень сильно на меня злишься? В смысле, если по десятибалльной шкале, где один – надрать мне задницу, а десять – закинуть в бассейн к акулам?

– В смысле, из-за того, что ты видел, как я заплатила Гейджу и как потом он выполнил заказ? Или из-за того, что ты сотрудничаешь с федералами или даже работаешь на них? Или из-за того, что ты никогда и ни о чем не рассказывал? Я, скажем так, не особенно рада. Тебя это напрягает – то, что ты увидел, когда следил за мной?

– Не знаю.

– Думаешь, я совсем бесчувственная? – она спрашивает будто между делом, но я вижу, ей важен мой ответ.

Интересно, каково это, когда тебя воспитывают наследницей криминального клана?

– Ты та, кем всегда собиралась стать.

– Помнишь, в детстве, – Лила чуть улыбается, но взгляд у нее серьезный. – Ты думал, это я буду заключать сделки и расправляться с врагами, лгать и бить в спину. А ты пошлешь все к черту и отправишься путешествовать. Не станешь во всем этом участвовать.

– Что наглядно демонстрирует, насколько стоит полагаться на мои планы.

– Кассель, ты уже очень давно играешь в серьезную игру. В очень опасную игру.

– Я же не собирался заходить так далеко. Сначала одно, потом другое. Нужно было все исправить. Кто-то должен был помочь Море, а кроме меня никто не знал. А потом остановить Баррона, чтобы он не переметнулся к Бреннанам. И самого себя остановить, чтобы… – я замолкаю, потому что дальше говорить нельзя. Нельзя объяснять, как я запрещал самому себе быть с ней. Как едва не сорвался.

– Ладно, тогда просто брось все это, – Лила широко взмахивает руками, будто это так очевидно, что и вслух говорить незачем. – Ты сделал то, что считал себя обязанным сделать, но все еще можешь все бросить. Воспользуйся этой возможностью. Уходи от федералов. Не захотят отпускать – спрячься, заляг на дно. Я помогу. Поговорю с отцом. Может, он согласится чуть повременить с твоей матерью, по крайней мере до тех пор, пока ты не сможешь заняться этим делом. Не дай им с собой манипулировать.

– Но я не могу все бросить, – отворачиваюсь и смотрю на отклеивающиеся обои над раковиной. – Не могу. Это слишком важно.

– Почему ты с такой охотой и по любому поводу готов разбрасываться своей жизнью?

– Неправда. Я вовсе не…

– Это все не твоя вина. Почему ты чувствуешь себя настолько виноватым? Ведешь себя так, будто твоя жизнь ничего не значит? – Лила повышает голос, обходит стол и ударяет меня кулаком в плечо. – Почему возомнил, что именно ты обязан решать проблемы всех и каждого, даже мои?

– Да не почему, – я качаю головой и снова отворачиваюсь.

– Это из-за Джимми Греко, Антанаса Калвиса и остальных? Я их знала, это были очень плохие люди. Без них на свете стало гораздо лучше.

– Прекрати меня утешать. Ты знаешь, что я этого не заслуживаю.

– Почему ты этого не заслуживаешь?! – орет Лила, слова будто вырываются у нее из самого нутра. Она хватает меня за плечо и пытается развернуть так, чтобы я посмотрел ей в глаза. Но я не смотрю.

– Из-за тебя, – я встаю. – Из-за тебя.

Мы оба долго молчим.

– То, что я сделал… – я никак не могу закончить предложение и начинаю снова: – Я не могу простить себя… Я не хочу себя прощать, – опускаюсь на линолеум и говорю то, чего не говорил никогда раньше: – Я тебя убил. Помню, как я тебя убивал. Я тебя убил, – слова снова и снова срываются с губ. Горло перехватывает. Голос не слушается.

– Я жива, – Лила опускается на колени, так что мне некуда деваться – я смотрю ей в глаза. – Я здесь.

Набираю в грудь побольше воздуха, меня трясет.

– Мы оба живы, – говорит она. – У нас получилось.

Я будто сейчас развалюсь на куски.

– Я ведь все запорол, да?

Теперь уже Лила не смотрит мне в глаза.

– Я не позволила Данике над собой поработать, – она выговаривает это медленно и очень тщательно, как будто одно неверное слово способно все разрушить. – Но я все это время тебя любила. Кассель, я всегда тебя любила. С самого детства. Вспомни: на собственном дне рождения я дефилировала перед тобой в нижнем белье.

У меня вырывается смешок. Я машинально дотрагиваюсь до мочки уха, которую она проколола. Дырочка заросла. Неужели я не единственный тогда что-то чувствовал?

– Но я не думал…

– Потому что ты идиот. Полный. Когда действие проклятия ослабло, нельзя было показывать тебе, что у меня остались чувства. Я ведь думала, что влюблена я одна, – Лила сцепила пальцы, и кожа перчаток натянулась на костяшках. – Ты ведь такой добрый. Всегда был добрым. Я решила, что ты притворялся влюбленным, а потом тебе это осточертело. Нельзя было, чтоб ты думал, что и дальше нужно притворяться. Поэтому каждый раз, когда вспоминала тебя, тыкала в руку ножницами или ручкой – чем-нибудь острым. Чтобы при встрече можно было сконцентрироваться на боли… И все равно хотела тебя видеть.

– Лила, я не притворялся. Никогда не притворялся. Я знаю, что́ ты подумала – когда я попросил Данику поработать над тобой. Но вспомни, я ведь целовал тебя еще до того, как узнал о мамином колдовстве. Целовал потому, что очень долго этого хотел.

– Не знаю, – Лила мотает головой.

– Лила, той ночью в твоем общежитии… Ты была под действием проклятия! А я почти на это наплевал. Ужасно, ведь ты вела себя так, будто влюблена, и мне приходилось постоянно себе напоминать, что это не по-настоящему. Иногда это ощущение ужаса меня буквально захлестывало. Мне хотелось от него как-то избавиться. Я знал, что это неправильно, и все равно не остановился.

– Все хорошо. Хорошо.

– Но я бы никогда…

– Я знаю, Кассель. Но ты мог бы все объяснить.

– И что бы я сказал? Что действительно хочу быть с тобой? Но сам себе не доверяю? Что я…

Наклонившись вперед, Лила прижимается своими губами к моим. Никогда еще в жизни я так не радовался, что мне затыкают рот.

Закрываю глаза, ведь даже видеть ее сейчас – это слишком.

Я чувствую себя человеком, который долго перебивался с хлеба на воду, а потом попал на роскошный пир. Человеком, который долго сидел прикованный во тьме и теперь боится света. Сердце так и рвется из груди.

Лилины мягкие губы касаются моих. Один поцелуй следует за другим, я будто тону. Мои пальцы в перчатке очерчивают ее щеку, ямочку на шее, и Лила тихонько стонет. Кровь у меня вскипает, приливает к животу.

Лила быстро развязывает мой галстук. Я чуть отстраняюсь, чтобы взглянуть на нее. И она с улыбкой одним движением сдергивает его с моей шеи.

Я вопросительно поднимаю брови.

Она со смехом поднимается на ноги и протягивает мне руку.

– Пошли.

Я тоже встаю. Рубашка успела вылезти штанов. Мы снова целуемся, наощупь поднимаясь по лестнице. На минутку останавливаемся, и Лила скидывает сапоги, цепляясь за стенку и за меня. Я стряхиваю с себя пиджак.

– Лила… – но больше ничего сказать не успеваю – она расстегивает мою рубашку.

И рубашка летит прямо с лестницы на пол прихожей.

Мы вваливаемся в мою комнату, где я столько раз мечтал о Лиле, где боялся, что больше никогда ее не увижу. Все эти воспоминания сейчас меркнут, становятся неважными, когда ее такая настоящая затянутая в прохладную кожу рука скользит по моему напрягшемуся животу, по предплечьям. Я с шумом втягиваю воздух.

Чуть отступив, Лила зубами стягивает перчатку со своей руки. Роняет ее на пол. Перчатка падает, и я провожаю ее взглядом.

Хватаю обнаженную Лилину руку и целую ее пальцы, Лила смотрит на меня широко распахнутыми глазами. Прикусываю основание ладони, и она стонет.

Трясущимися руками стягиваю собственные перчатки. Я ощущаю на языке вкус Лилиной кожи. Меня лихорадит.

Если завтра, когда за мной явятся федералы, мне суждено умереть, пусть это будет последнее мое сокровенное желание. Вот это. Смотреть, как легонько опускаются ее ресницы. Как пульсирует жилка на шее. Чувствовать, как она дышит мне в губы. Вот это.