Текст книги "Луд-Туманный"

Глава 17
Узаконенный мир

– Ну что ж, – сказал мастер Амброзий, отложив фолиант, – совершенно очевидно, что эта женщина виновна не больше, чем ты, например. И мне бы очень хотелось знать, какое отношение это дело имеет к сегодняшним неприятностям.

Мастер Натаниэль пододвинул свой стул по ближе к другу и сказал так тихо, словно опасался какого-то невидимого свидетеля:

– Амброзий, ты помнишь, как ты испугал Хитровэна своим вопросом – может ли у покойников идти кровь?

– Вряд ли я это забуду, – ответил мастер Амброзий с угрожающей улыбкой. – Но все объяснилось позапрошлой ночью на Полях Греммери.

– Да, но если предположить, что доктор подумал не о волшебных фруктах, а о чем-то другом… А что, если Эндимион Хитровэн и Кристофер Следопыт – одно и то же лицо?

– Но я не вижу никаких оснований, чтобы так думать. А если бы они и были, какая нам от этого польза?

– У меня такое чувство, что в этом деле кроется добрая пеньковая веревка, покрепче всех осенних паутинок фей.

– Ты имеешь в виду, что мы сможем повесить негодяя? Клянусь Урожаем Душ, ты – оптимист, Нат. Если кто-нибудь когда-нибудь и умирал спокойно в своей постели естественной смертью, то именно этот Бормоти. Но как бы там ни было, нельзя так просто проглотить эту возмутительную шутку, которую они вчера с тобой сыграли. Клянусь Копчиком Моей Двоюродной Бабушки, я думал, что у Полидора и всех остальных хватит ума не принимать участие в такой чепухе. Но дело в том, что этот негодяй Хитровэн может заставить их поверить во что угодно.

– Совершенно верно! – взволнованно воскликнул мастер Натаниэль. – Главное свойство фей – это иллюзия. Они способны на всяческие трюки – мы столкнулись с этим в зале с гобеленами. Как мы можем противостоять врагу, за которым стоит такая сила?

– Не хочешь ли ты сказать, что собираешься мириться с этим, Нат? – возмутился мастер Амброзий.

– Какое-то время я должен работать тайно, как крот. А теперь хочу, чтобы ты выслушал меня, Амброзий, и не ругал за то, что ты называешь «отклоняться от темы и быть банальным». Ты выслушаешь меня?

– Ну, конечно, если ты сможешь сказать что-то разумное, – ворчливо согласился мастер Амброзий.

– Тогда слушай! Как ты думаешь, для чего изобрели Закон?

– Для чего изобрели Закон? Куда ты клонишь, Нат? Я думаю, его изобрели, чтобы предотвратить грабежи, кражи, убийства и тому подобное.

– А ты помнишь, как мой отец говорил, что Закон заменил человеку волшебные фрукты? Все Волшебное таит в себе смутный обман, иллюзию. Но человек не может жить без иллюзий, поэтому он создал для себя другую форму иллюзий – узаконенный мир, объект, подчиняющийся единственному Закону – Закону человеческой воли, когда человек играет с фактами, как его душе заблагорассудится, говоря себе: «Если я захочу, то смогу сделать человека каким угодно старым, чтобы мой сын стал моим отцом; если я захочу, то превращу фрукты в шелк, а черное в белое, ибо этот мир я сам сотворил, и я в нем хозяин». И он населяет его чудовищем – человеком, похожим на механическую игрушку, который всегда ведет себя в точности так, как от него ожидают, и не больше похож на тебя или на меня, чем феи.

Даже если бы от этого зависела его жизнь, мастер Амброзий не смог бы удержать раздраженного мычания. Но он был человеком слова и не стал перебивать.

– За пределами узаконенного мира, – продолжал мастер Натаниэль, – другими словами, мира, который мы создали для собственного удобства, царит иллюзия – или реальность. И люди, живущие в ней, настолько же недосягаемы для нас, как если бы они жили на другой планете. Нет, Амброзий, не надо поджимать губы – все, что я говорил, в большей или меньшей степени можно найти в записках моего отца, а никто и никогда не считал его фантазером, – может быть, потому, что никто и никогда не брал на себя труд прочесть его книги. Должен признаться, что до вчерашнего дня я и сам их никогда не читал.

Говоря это, он взглянул на портрет покойного мастера Джошуа, сидящего в том же кресле, где в этот момент сидел он сам, и с лукавой улыбкой следящего за каждым движением своего сына. Нет, вне всяких сомнений, мастер Джошуа не был фантазером.

И все же… Было что-то не совсем обычное в этих ярких птичьих глазах и этом заостренном подбородке. Может быть, мастер Джошуа тоже слышал Звук?.. И спасался от него в узаконен ном мире?

Помолчав, мастер Натаниэль продолжал:

– Но то, что я собираюсь сказать сейчас, – это уже моя идея. Предположим, что все, происходящее на одной планете, планете, которую мы называем Иллюзия, отражается в другой, то есть в мире, каким мы хотим его видеть, узаконенном мире. Нет, нет, Амброзий! Ты обещал выслушать меня! (Ибо было очевидно, что мастер Амброзий забеспокоился.) Далее предположим, что одна планета реагирует на другую, но эти реакции могут быть прямо противоположны. Для примера: то, что на одной планете является духовным грехом, на другой превращается в уголовное преступление. А руки с пятнами сока от волшебных фруктов в мире иллюзий, в узаконенном мире превращаются в руки, запятнанные человеческой кровью! Одним словом, Эндимион Хитровэн превращается в Кристофера Следопыта!

Раздражение мастера Амброзия сменилось тревогой. Он стал опасаться, что у Натаниэля от недавних неприятностей помутился рассудок. Мастер Натаниэль рассмеялся:

– Мне кажется, ты думаешь, что я сошел с ума, Брози, но это не так, уверяю тебя. Скажу яснее: пока мы не сможем доказать, что этот тип Хитровэн виновен в чем-то в глазах Закона, он будет продолжать торжествовать над нами, смеяться над нами исподтишка и разрушать нашу страну во зло нашим детям, пока наконец весь сенат, кроме нас с тобой, последует, плача и завывая, за его гробом в Поля Греммери. Это наша единственная надежда разделаться с ним, Брози. Иначе мы с тем же успехом можем надеяться поймать мечту и посадить ее в клетку.

– Ну что ж, в соответствии с твоими представлениями о Законе, Нат, это будет несложно, – сухо заметил мастер Амброзий. – Ты, кажется, считаешь, будто в том, что ты называешь узаконенным миром, с фактами можно делать все, что угодно; выдвинь новую узаконенную фикцию; в таком случае ради твоего личного удобства Эндимион Хитровэн в будущем станет Кристофером Следопытом.

Мастер Натаниэль засмеялся.

– Надеюсь, мы сможем доказать это и без узаконенной фикции, – сказал он. – Суд над вдовой Бормоти происходил тридцать шесть лет назад, через четыре года после Великой засухи, когда, как обнаружила госпожа Златорада, Хитровэн уже был в Доримаре, хотя он всегда давал всем понять, что приехал значительно позже… А причина этого станет очевидной, если он уехал как Следопыт, а вернулся как Хитровэн. Кроме того, мы знаем, что он близок с вдовой Бормоти. Следопыт был травником, Хитровэн – тоже травник. А главное то, как ты испугал его своим вопросом: «Может ли у покойников идти кровь?» Ничто не заставит меня поверить, что этот вопрос мгновенно напомнил ему о липовых похоронах и о гробе с волшебными фруктами… Он мог подумать об этом потом, но не сразу. Нет, нет, надеюсь, смогу убедить тебя, и очень быстро, что в данном случае я прав, как был прав и в другом – это наша единственная надежда, Амброзий.

– Ну что ж, Нат, – ответил мастер Амброзий, – хоть ты и наговорил за полчаса больше чуши, чем многие люди за всю жизнь, я пришел к выводу, что ты не такой уж дурак, каким кажешься. И в конце концов в старой сказке Конопельки именно сельский дурачок насыпал дракону соли на хвост.

Мастер Натаниэль рассмеялся, весьма польщенный столь завуалированным комплиментом – Амброзий Жимолость редко говорил кому-нибудь комплименты.

– И как же ты собираешься ввести свою узаконенную фикцию, а? – спросил мастер Амброзий.

– О, я попытаюсь отыскать кого-нибудь из свидетелей этого суда, даже Копайри Карп, возможно, еще жив. В любом случае мне необходимо чем-то заняться. Сейчас Луд – не очень под ходящее для меня место.

Мастер Амброзий застонал.

– Неужели мы дожили до того, Нат, что ты вынужден покинуть Луд, и мы ничего не можем поделать против этой… этого… этой паутины лжи и всего этого шутовства и… иллюзии, если хочешь? Уверяю тебя, я совсем не защищаю Полидора и всех остальных, но, похоже, этот тип Хитровэн просто околдовал их.

– Но мы разрушим его чары, клянусь Золотыми Яблоками Запада, мы разрушим их, Амброзий! – бодро провозгласил мастер Натаниэль. – Мы выловим тени сетью Закона, и Хитровэн кончит на виселице, не будь я Шантиклером!

– Ну что ж, – сказал мастер Амброзий, – если ты уж так помешался на этом Хитровэне, то, может быть, тебе будет приятно иметь маленький сувенир на память о нем – вышивку, которую я нашел в гостиной у этой бормочущей старой уголовницы. И теперь, когда ее дело решилось, в вышивке больше нет надобности. (Разновидность «шелка», найденного в Академии, наконец определили: частично – как «барратиновую стеганую тафту», а частично – как «узорчатый мохер», после чего на мисс Примрозу наложили большой штраф и выпустили на свободу.) Я говорил тебе, как подпрыгнул доктор, когда увидел вышивку, хотя причина вполне понятна – он принял ягоды за разновидность волшебных фруктов. Я знаю, тебе так мало надо, чтобы пуститься во всякие фантазии! Бог знает, что ты способен обнаружить в этой вышивке! Я пришлю ее тебе сегодня вечером.

– Ты чрезвычайно добр, Амброзий. Уверен, что сувенир окажется весьма ценным, – с иронией сказал мастер Натаниэль.

Во время суда над мисс Примрозой судьи периодически передавали вышивку из рук в руки, но она ни в малейшей степени не помогла им определить различие между тафтой и мохером. У мастера Натаниэля она вызвала смутное чувство неловкости и скуки, так как напоминала бесконечную вереницу подарков от Черносливки ко дню рождения, вынуждавших его выдавливать из себя приличествующие случаю выражения благодарности и восторга. Он не надеялся, что сможет извлечь какую-нибудь полезную информацию из этой вышивки, но пусть Амброзию будет приятно.

Несколько минут они сидели молча, потом мастер Натаниэль встал и сказал:

– Это дело может затянуться, Брози, и, возможно, нам не удастся больше поговорить. Выпьем за здоровье друг друга чабрецового джина?

– Я не из тех, кто может отказаться от твоего чабрецового джина, Нат. Да и ты нечасто предоставляешь возможность его отведать, старый скряга, – ответил мастер Амброзий, пытаясь скрыть свои чувства под маской шутливости.

Когда приятель вручил ему стакан, наполненный ароматным напитком изумрудного цвета, он поднял его и, улыбаясь, начал:

– Ну что ж, Нат…

– Погоди минутку, Амброзий! – перебил его мастер Натаниэль. – У меня появилась идея. Давай дадим клятву, о которой я, должно быть, читал в какой-то старой книжке, когда был еще мальчишкой… Ее слова внезапно пришли мне на ум. Вот они: «Мы, Натаниэль Шантиклер и Амброзий Жимолость, клянемся живыми и мертвыми, прошлым и будущим, воспоминаниями и надеждами в том, что если Мечта придет просить милостыню к нашему порогу, мы впустим ее и обогреем у нашего очага, и мы не будем мудрее глупых и хитрее нищих духом и всегда будем помнить, что тот, кто оседлал Ветер, должен отправиться туда, куда понесет его этот Пегас». Повтори эту клятву, Брози.

– Клянусь Белоснежными Дамами Полей, ни когда в жизни не слышал такого напыщенного стиля! – проворчал мастер Амброзий.

Но, казалось, Нату во что бы то ни стало хотелось закончить эту абсурдную церемонию, и мастер Амброзий чувствовал, что в такую минуту наименьшее, что он может сделать, – это ублажить друга, ибо кто знает, что таит в себе будущее и когда они встретятся снова? Итак, уверенным и подчеркнуто будничным тоном он повторил за ним слова клятвы.

Когда и в какой книге нашел ее мастер Натаниэль? Ведь это была клятва, которую давали кандидаты на первую ступень посвящения в древние Мистерии Доримара.

Не забудьте, что в глазах Закона мастер Натаниэль был мертв.

Глава 18
Госпожа Плющ Перчинка

Задания, которые давали служащим в конторе у мастера Натаниэля, не всегда касались грузов и корабельных сборов. Однажды, например, они целых два дня не открывали своих гроссбухов, но, тем не менее, были очень заняты; они вырезали и скалывали булавками под бдительным оком своего работодателя причудливые бумажные костюмы ко дню рождения Ранульфа. Они привыкли к тому, что, отдав суровое распоряжение не беспокоить его ни под каким видом, мастер Натаниэль закрывался у себя в кабинете, а сам тем временем писал, скажем, шутливые стихи ко дню святого Валентина для старой госпожи Полли Пайпаудер и часто выглядывал из-за двери, прося помощи в подборе рифмы. Поэтому в то утро они совершенно не удивились, когда им велели закрыть книги и посвятить свои таланты выяснению в какой угодно форме, жили ли в Луде какие-нибудь родственники фермера с Запада по имени Бормоти, умершего почти сорок лет назад.

Велика была радость мастера Натаниэля, когда один из клерков после долгих поисков сообщил, что овдовевшая дочь покойного фермера, госпожа Плющ Перчинка, недавно купила небольшую бакалейную лавку в Зеленом Мотыльке, деревне, находящейся в двух милях от северных ворот города.

Не теряя времени, мастер Натаниэль приказал оседлать коня, надел костюм, в котором обычно ходил на рыбалку, надвинул шляпу низко на глаза и отправился в Зеленый Мотылек.

Приехав туда, он без труда отыскал лавку госпожи Перчинки, где она сидела за прилавком собственной персоной.

Это была миловидная женщина средних лет со щеками, похожими на румяные яблоки. По ее виду можно было догадаться, что она чувствовала бы себя более естественно среди коров и лугов, чем в душной маленькой лавке.

Она любила поболтать, поэтому мастер Натаниэль перемежал свои мелкие покупки остротами, шутками и дружелюбными расспросами.

К тому моменту, когда хозяйка лавки отвесила ему две унции нюхательного табаку и насыпала его в аккуратный маленький бумажный пакетик, она успела рассказать ему, что в детстве ее фамилия была Бормоти, что муж ее был капитаном корабля и до его смерти она жила в морском порту. К тому моменту, когда она снабдила его пакетиком леденцов, он уже знал, что госпожа Плющ Перчинка предпочитала сельскую жизнь торговле. Когда же был продан и упакован вызвавший его восхищение красный шерстяной шарф, она сообщила, что хотела бы поселиться неподалеку от дома своего детства, но, увы, некоторые причины мешают этому.

Чтобы выяснить, каковы же были эти причины, понадобились время, такт и терпение. Но никогда еще задумчивая любознательность мастера Натаниэля, принимавшая форму участливого сочувствия, не была ему так полезна. Наконец лавочница призналась, что у нее была мачеха, которую она не любила и, более того, имела серьезные основания ей не доверять.

В этом месте разговора мастер Натаниэль решил, что пора приблизиться к цели своих расспросов. Он многозначительно посмотрел на нее и спросил, хотелось бы ей, чтобы справедливость восторжествовала и мерзавцы получили по заслугам, а затем прибавил:

– Нет глупее поговорки, чем та, которая утверждает, что мертвые молчат. Помочь мертвым обрести способность говорить является одной из главных задач Закона.

Госпожа Перчинка немного испугалась.

– Простите, сэр, кто вы? – робко спросила она.

– Я – племянник фермера, который однажды нанимал работника по имени Копайри Карп, – быстро ответил он.

Женщина облегченно вздохнула.

– Кто бы мог подумать! – пробормотала она – А как же звали вашего дядюшку? Я знавала всех фермеров и их семейства у нас по соседству.

В искренних светло-карих глазах мастера Натаниэля сверкнул лукавый огонек:

– Кажется, я перестарался, – засмеялся он. – Видите ли, я работал в магистрате, поэтому у меня вошло в привычку дурачить людей… Закон – он, как коварная женщина. Нет у меня дядюшки на Западе, и я никогда не знал Копайри Карпа. Но я всегда интересовался проблемой преступности и очень люблю читать старые протоколы судебных процессов. Поэтому, когда вы сказали, что ваша девичья фамилия была Бормоти, я сразу вспомнил об одном судебном деле, которое всегда казалось мне очень странным, и подумал, что, может быть, имя Копайри Карп развяжет вам язык. Я всегда чувствовал, что здесь скрыто намного больше, чем кажется на первый взгляд.

– В самом деле? – уклончиво сказала госпожа Перчинка. – Вы, кажется, очень интересуетесь делами других людей, – и она посмотрела на него с большим подозрением.

Мастеру Натаниэлю это придало мужества.

– Послушайте, сударыня, я уверен, что вашему отцу доставляло удовольствие смотреть на хороший урожай, даже если он рос на чужом поле, а вашему мужу нравились хорошие корабли…

Тут ему пришлось прервать свою речь и, проявив терпение, выслушать целый ряд воспоминаний о вкусах и привычках ее покойного мужа.

– Так вот, как я уже говорил, – продолжал он, когда лавочница на минуту замолчала, чтобы вздохнуть, улыбнуться и краешком передника утереть слезу, – тем, чем для вашего отца являлось зрелище тучного поля с золотой, колосящейся пшеницей, а для вашего мужа – вид корабля, входящего в гавань, для меня является созерцание Правосудия, подстерегающего свою жертву и бросающегося на нее. Я – холостяк, мне удалось отложить на черный день кругленькую сумму, и ни на что я не трачу деньги с таким удовольствием, как на то, чтобы не дать Правосудию упустить свою законную добычу. Но прежде всего мне хочется отомстить за такого славного человека, каким был ваш отец. У нас, старых холостяков, есть свои радости… От них, конечно, спокойнее в доме, чем от толпы пострелят, но иногда они стоят довольно дорого! – И, потирая руки, он засмеялся.

Мастер Натаниэль наслаждался спектаклем и, кажется, в самом деле стал хитрым, честным и немного нудным стариканом, которого изображал. Когда он говорил о правосудии, его глаза горели фанатическим блеском. Он видел, как на картинке, свой уютный домик в Луде, с садом, радовавшим сердце цветами, крохотной лужайкой и шпалерами фруктовых деревьев, которым он посвящал часы досуга. А еще у него была собака, и канарейка, и старая служанка. Вероятно, вернувшись домой сегодня вечером, он будет ужинать сосисками с картофельным пюре, а после них последуют горячие бутерброды с сыром. Потом, отужинав, он достанет свою коллекцию «виселичных» сокровищ и за стаканом негуса[8]8
  Род глинтвейна.


[Закрыть] станет любовно перебирать куски веревки с виселицы, окровавленную перчатку убитой проститутки, обломок янтаря, который носил в качестве амулета известный главарь шайки бандитов. Да, его уединенная, ничем не выдающаяся жизнь была заполнена увлечениями, как его сад – цветами. Какое утешение чувствовать себя на месте других!

– Ну что ж, – сказала госпожа Перчинка, – если вы говорите, что вам хочется помочь наказать нечестивых людей, то я и сама не возражаю приложить к этому руку. Но все-таки почему вы думаете, что мой отец умер не своей смертью?

– Чутье, милая моя, чутье! – и Натаниэль Шантиклер многозначительно приложил палец к носу. – Я чую кровь. Не говорилось ли на суде, что у трупа шла кровь?

Она возмутилась:

– И вы, образованный человек, тоже верите в эти предрассудки! Разве вы не знаете, что сельские жители все подстраивают под мелодии старых песен? Когда эту историю рассказывали в таверне Лебеди, выдумки было две капли, а к тому времени, когда она дошла до Лунотравья – целый галлон. Я проходила мимо тела отца вместе с другими и не могу сказать, чтобы заметила какую-то кровь, правда, у меня тогда все глаза от слез опухли. Но все равно, именно поэтому Следопыт вынужден был покинуть страну.

– В самом деле? – воскликнул мастер Натаниэль, и голос его задрожал от волнения.

– Да. Моя мачеха была не из тех, кому можно дерзить. И хотя у меня нет никаких причин любить ее, должна сказать, что она держала себя, как королева. Но он ведь был иностранцем и не очень сильным малым, а деревенские ребята и все вокруг покоя ему не давали; выскакивали на него из-за каждого куста, гнали по улицам и кричали: «Из-за кого у фермера Бормоти шла кровь?» и тому подобное. Он не смог этого выдержать и удрал однажды ночью, и я никогда не думала, что увижу его еще когда-нибудь. Но я встретила его как-то случайно в Луде, и не очень давно, а он меня не заметил.

Сердце у мастера Натаниэля запрыгало от возбуждения.

– Как он выглядит? – спросил он, затаив дыхание.

– О! Он почти не изменился. А еще говорят, что ничто так не сохраняет молодость, как чистая совесть! – И она засмеялась. – Красавцем он никогда не был – такой маленький, толстенький, как бочонок, с веснушками и очень живыми и любопытными глазами.

Мастер Натаниэль не мог больше сдерживаться и охрипшим от возбуждения голосом воскликнул:

– Это был… вы имеете в виду доктора из Луда, Эндимиона Хитровэна?

Госпожа Перчинка поджала губы и многозначительно кивнула.

– Да, теперь он так себя называет… и многие люди очень носятся с ним как с доктором. Послушать их, так можно подумать, что и ребенок не может как следует родиться без его помощи, и взрослый человек не может как следует умереть, пока он ему глаза не закроет.

– Да, да. Но вы уверены, что он и Кристофер Следопыт – одно и то же лицо? Сможете вы testimonium in aliguem dicere[9]9
  Давать свидетельские показания против кого-то (лат.).


[Закрыть] в суде? – с волнением спросил мастер Натаниэль.

Госпожа Перчинка растерялась.

– Что вы, – сказала она смущенно – Я никогда ничего подобного не делала. Должна сказать, что мне всегда не нравилось, когда женщина сквернословит, и моему бедному Перчинке – тоже, хотя он и был моряком.

– Да нет же! – раздраженно воскликнул мастер Натаниэль и объяснил ей значение выражения.

Она улыбнулась своему промаху, а потом сдержанно спросила:

– А с чего бы мне оказаться в суде, хотела бы я знать? Прошлое давно миновало, его не воротишь, а что сделано, того не переделаешь.

Мастер Натаниэль устремил на нее испытующий взгляд и, забыв о выдуманном персонаже, заговорил от себя.

– Госпожа Перчинка, – сказал он торжественно, – разве у вас нет сочувствия к мертвым? Вы ведь любили своего отца, я в этом уверен. И если одно ваше слово может помочь отомстить за него, неужели вы не произнесете его? Кто может утверждать, что мертвые не испытывают благодарности за любовь живых и что им не спится спокойнее в могиле, если они отомщены? Неужели у вас не осталось сострадания к вашему покойному отцу?

Во время этой тирады лицо госпожи Перчинки начало кривиться и она разрыдалась.

– Не думайте так, сэр, – всхлипывала она, – не думайте так! Я хорошо помню, как мой бедный отец сиживал с ней вечерами, как он смотрел на нее, не произнося ни слова, но его глаза говори ли красноречивее, чем можно было сказать языком: «Нет, Клем (мою мачеху звали Клементина), я не верю тебе ни на йоту, но, невзирая на это, ты легко можешь обвести меня вокруг своего пальчика, потому что я глупый старый дурак, и мы оба это знаем». О! Я всегда говорила, что мой отец все видел, хотя и был рабом ее хорошенького личика. Дело не в том, что он не видел, он не мог не видеть. Ему просто не хватало мужества сказать ей об этом.

– Бедняга! А теперь, сударыня, я попрошу вас рассказать мне все, что вы знаете, особенно то, почему вы думаете, вопреки медицинскому заключению, что вашего отца убили? – и, упершись локтями о прилавок, он посмотрел ей прямо в глаза.

Но госпожа Перчинка была настороже:

– Я не сказала, что моего бедного отца отравили ивой. Он умер спокойно и мирно, да, это так.

– Но все-таки вы подозреваете, что дело там было нечисто. Скажу откровенно, у меня особый интерес, если в этом замешан Эндимион Хитровэн. У нас с ним кое-какие счеты.

Сначала госпожа Перчинка закрыла входную дверь и только потом, облокотившись о прилавок и почти вплотную приблизившись к собеседнику, тихо сказала:

– Вы правы, я всегда думала, что дело было нечисто, и я расскажу вам, почему. Незадолго до того, как умер отец, мы варили варенье. У моего бедного отца была одна трогательная слабость: он очень любил пенки с варенья и джема – поэтому мы всегда оставляли ему немного на блюдечке. Так вот, мой маленький братик Робин и ее девочка – трехлетняя малышка Полли суетились вокруг фруктов и сахара, словно пара маленьких ос, клянча одно, трогая пальчиком другое и думая, что помогают варить варенье. И вдруг моя мачеха, обернувшись, увидела, что у маленькой Полли ротик весь черный от шелковицы. Что тут с ней сделалось! Она схватила девочку, стала трясти ее и требовать, чтобы та выплюнула все, что у нее было во рту; но, поняв, что это шелковица, так же внезапно успокоилась и только сказала Полли, что она должна быть хорошей девочкой и никогда не брать ничего в рот, не спросив сначала разрешения.

Так вот варенье варилось тогда в больших медных тазах, но я заметила, что на очаге дымился еще какой-то глиняный горшочек, и спросила у мачехи, что это такое. Она беззаботно ответила: «О, здесь немного шелковичного варенья с медом вместо сахара для моего дедушки». Тогда я не обратила внимания на это. Но в тот вечер, когда умер мой отец… Я никогда еще не говорила об этом ни одной живой душе, кроме моего мужа… После ужина отец вышел на крыльцо, чтобы выкурить трубку, оставив Клементину в кухне наедине с тем парнем. Она была бесстыжей, а мой отец – слишком слабым, потому что позволил ему жить в доме. Мой отец был своеобразным человеком – слишком гордым, чтобы сидеть там, где чувствовал себя лишним, даже если речь шла о собственной кухне. Я тоже вышла, но из-за угла дома он не видел меня, а я ждала, пока сядет солнце, чтобы насобирать цветов и отнести их на следующий день больной соседке. И я слышала, как он раз говаривал со своим спаниелем Огоньком, который, словно тень, ходил за ним повсюду. Я помню его слова так ясно, будто слышала их вчера:

– Бедняга Огонек! – сказал он – А я-то думал, что сам вырою себе могилу. Но, кажется, этого не произойдет, Огонек, похоже, что нет. Старичок мой милый, завтра к этому времени я буду так же нем, как ты… А тебе, наверное, будет не хватать наших бесед, бедный мой Огонек.

А Огонек так завыл, что у меня кровь в жилах застыла. Я выбежала из-за угла и спросила отца, что с ним и не могу ли я чем-то помочь. Он засмеялся, но этот смех отличался от его обычного смеха, как карп от краба. Потому что мой бедный отец был искренним и открытым человеком и не из тех, кто копит свои огорчения, он и денег-то никогда не копил. Но этот смех был горек, как полынь.

– Да, Плющи, да, моя девочка, нарви пионов, ноготков и тимьяна на той горе, где танцевали Молчальники, и сделай мне из них салат, ладно? – И, увидя мое удивление, он снова засмеялся и сказал: – Нет, нет. Сомневаюсь, чтобы какие-нибудь цветы, растущие по эту сторону гор, смогли помочь твоему отцу. Иди поцелуй меня, ты хорошая девочка.

Так вот, эти цветы старухи использовали для изготовления приворотного зелья, как я узнала от бабушки, а она очень разбиралась во всяких травах и заклинаниях. Но отец всегда смеялся над ней, поэтому я и решила, что он страдает из-за мачехи и Следопыта и ему хотелось вернуть себе ее сердце.

Но в ту ночь он умер, и после этого я задумалась о том горшочке. Поскольку он очень любил пенки, и ему всегда оставляли их на отдельном блюдечке, то было совсем несложно сварить ему какого-нибудь яду без всякого риска, что его попробуют другие. А Следопыт знал толк в травах и всяких таких вещах и мог научить Клементину, что приготовить. Ведь было ясно как день – мой бедный отец знал, что умрет. А пионы – это хорошее очищающее средство. Я все время думала: может, он хотел выпить отвара этих цветов в качестве противоядия? Вот и все, что я знаю. Может быть, это и немного, но оказалось достаточно, чтобы мне не спать много ночей и думать, как бы я поступила, если бы была постарше. Ведь мне было тогда всего десять лет и совсем не с кем было посоветоваться, да и мачеху свою я боялась, как птичка – змею. Если бы я могла выступить свидетелем, дело можно было бы подать в суд, но я была слишком мала для этого.

– Может быть, нам удастся отыскать Копайри Карпа?

– Копайри Карпа? – удивленно повторила она – Да разве вы не слышали, что с ним случилось? О! Это печальная история! Видите ли, после того, как его отправили в тюрьму, было три или четыре ужасных голодных года, один за другим. И еда стала такой дорогой, что ни у кого, конечно же, не было денег на такой неходовой товар, как корзины, которые плела и продавала его жена. Поэтому, вернувшись из тюрьмы, Копайри узнал, что его жена и дети умерли от голода. Он, кажется, из-за этого повредился в уме. Однажды пришел к нам на ферму и стал кричать на мачеху, клялся, что когда-нибудь отомстит ей. И той же ночью повесился в саду на дереве, где его и нашли на следующее утро.

– Печальная история, – вздохнул мастер Натаниэль. – Ну что ж, значит, на него рассчитывать не приходится. Видимо, пока мы доберемся до той ниточки, которую я ищу, нужно еще многое распутать. Кстати, не знаете ли вы, что за историю Копайри Карп придумал с ивой? Не является ли это вымыслом?

– Бедный Копайри! Он, конечно же, не был человеком, слова которого нужно безоговорочно принимать всерьез, и свои десять лет он заслужил, потому что был нечист на руку. Но не думаю, что у него хватило бы ума выдумать все это. Мне кажется, что история, которую он рассказал, достаточно правдива в том смысле, что его дочь действительно продала Клементине лозу, но та намеревалась использовать ее только для плетения корзин. Виновность – забавная штука, она как запах, человек не всегда понимает, откуда он исходит. Думаю, что чутье не подвело Копайри, и он что-то учуял, но его повело не в ту сторону. Мой отец не был отравлен ивой.

– А чем же? Есть у вас какие-нибудь предположения?

Она покачала головой:

– Я рассказала вам все, что знала.

– Мне бы хотелось, чтобы это было что-то более конкретное, – сказал мастер Натаниэль серьезно. – Закон очень любит вещи, которые можно потрогать: отравленный нож и тому подобное. И еще одно меня озадачивает. Ваш отец, судя по всему, был очень терпеливым мужем и не показывал свою ревность. Каков же был мотив убийства?

– О! Это, думаю, я смогу вам объяснить, – воскликнула госпожа Перчинка – Видите ли, наша ферма была очень удобно расположена для… ну, для контрабанды определенного товара, о котором не принято говорить. Она находится в ложбине между Эльфскими Пределами и Западной дорогой, а контрабандисты любят такие спокойные места, где они могут хранить свой товар. А мой бедный отец, хотя и вел себя, как бессловесное, страдающее от боли животное, когда его молодая жена флиртовала со своим любовником, – но если бы он узнал, что хранится у него в амбаре, то вышвырнул бы Следопыта из дома! Мой отец проявлял изрядное терпение в некоторых вопросах, но было в нем что-то твердое как сталь, а женщина, если она не совсем дура (справедливости ради надо сказать, что моя мачеха совсем не была дурой), живя с мужчиной, всегда чувствует, когда может проявиться эта черта характера.