Текст книги "Чужая дуэль"

Глава 10. Огонь на себя.

После объявления о гибели Селиверстова я два дня не вылезал из дома. Несмотря на браваду перед Прохоровым, который теперь все время пропадал в столице, решая какие-то глобальные вопросы, грудь болела так, что тяжко было не то что двигаться, а даже дышать. А на третий день, когда немного полегчало, за мной пришли.

Приказом заместителя директора департамента сыскной полиции исполнение обязанности околоточного надзирателя было возложено на Никодима Ананьевича Колесникова. Именно он, воспользовавшись отсутствием Прохорова, по-хозяйски заявился в имение в сопровождении двух незнакомых мне горилоподобных городовых в форме, при револьверах и шашках.

Колесников, нервно заикаясь и глотая окончания слов, предъявив мне какое-то абсурдное обвинение, махнул перед носом бумагой, с расплывчатой синей печатью. На самом деле, отбрить этих с позволения сказать стражей порядка, даже, несмотря на столь грозный вид, не представляло особого труда, стоило лишь позвать на помощь многочисленную дворню.

Однако раз именно подобного развития событий я и добивался, было бы нелепо оказывать им сопротивление. Тем более что обыскивать комнату они не рискнули, спеша как можно быстрее вывести меня за пределы поместья.

Как только дожидавшаяся у парадного черная карета с наглухо зашторенными окнами на всех парах вырвалась за ворота, один из городовых бесцеремонно завязал мне глаза. Когда же я попытался возмутиться, второй без всякого предупреждения ткнул локтем точно в то место, куда попала пуля, словно заранее зная, куда нужно бить. Задохнувшись от невыносимой боли, я оставил всякие попытки сопротивления.

Везли долго, по субъективным ощущениям, не менее двух часов и повязку с глаз сняли прямо перед тем, как бросить в одиночку. А до этого пришлось вслепую спускаться по крутой каменной лестнице глубоко под землю.

Камера представляла собой каменный мешок два на два шага. Необычайно высокий потолок терялся в мутном мареве. Сквозь прорезанные в толстенной, обитой железом двери две узкие вертикальные щели сочился жиденький свет, с трудом позволяющий различать детали скудной обстановки: узкие нары из плохо оструганных досок, да воронкообразное углубление в углу с узкой дыркой посредине.

Судя по отсутствию аммиачных испарений, камера давно не использовалась по прямому назначению и я с тоской представил, какая вонь в ней будет стоять, если придется здесь задержаться.

В узилище было очень сыро, так что по покрытым испариной стенам на пол сбегали шустрые струйки, но на удивление тепло, как в подвале с протекающими трубами отопления. Я потоптался несколько минут осматриваясь, затем, подстелив пальто, предварительно вытащив из кармана едва распечатанную пачку папирос с коробкой спичек, завалился на нары и закурил.

Тонкий фасонистый драп не мог заменить самый завалящий матрас и твердые доски довольно скоро намяли бока. Я уже пытался ходить, сидеть, но в крайне ограниченном объеме это помогало мало. К тому же в напитанном испарениями и табачным дымом воздухе дышать становилось все труднее, а одежда неприятно напитывалась влагой.

Однако стоило мне, в конце концов, прикорнуть, как в замке заскрежетал ключ. В камеру ввалился успевший сменить мундир на штатское платье городовой, один из тех, что проводили арест.

Не говоря ни слова он бесцеремонно сдернул меня с нар и не давая прихватить с собой пальто выпихнул за порог. Узким сумрачным коридором, в котором под ногами откровенно хлюпала вода, мы дошли до гигантского, ярко освещенного множеством свечей и факелов на стенах, помещения. Тут он впервые подал голос, грубо рыкнув: «В кресло».

Щуря еще не успевшие привыкнуть к свету глаза, я действительно рассмотрел между двух столов с обитыми порыжевшим железом столешницами странную конструкцию. Только человек с развитым воображением смог бы с ходу распознать в ней именно кресло. Диковинного вида деревянная рама, ощетинившаяся зловещими приспособлениями, с первого взгляда внушила мне отвращение и я в замешательстве остановился. Но грубый толчок в спину бросил вперед, а тяжелые ладони, надавив на плечи, заставили упасть на твердое сиденье.

Тут же непонятно откуда вывернулся низкорослый, голый по пояс, блестящий от пота азиат. Не успел я моргнуть глазом, как мои руки были пристегнуты к подлокотникам металлическими зажимами, а голова обездвижена специально приспособленным для этого обручем, болезненно защемившим кожу на лбу.

Тем временем азиат схватил со стола лоснящийся бордовый фартук и пока он, кривляясь, на ощупь пытался завязать лямки за спиной, кто-то невидимый насмешливо произнес:

– И ничего в нем особенного нет. Таких ты, Ахмед, как семечки щелкаешь, правда?

Азиат, справившийся с фартуком, сложил ладони перед грудью и быстро закивал головой.

– Только прикажи, хозяин. Ахмед этот баран на кусочки порежет.

Я ощутил, как лицо покрыла испарина и по спине побежали щекотные струйки. И дело было совсем не в жаре, царившей в помещении. Запоздало пришло понимание того, что я заигрался и основательно влип. Похоже, шансов выбраться невредимым из этого подземелья не было никаких.

Пока я пытался справиться с эмоциями, в поле зрения появился низенький человек, с огромным, переваливающимся через пояс брюк животом, в распахнутой на жирной груди белой рубахе с закатанными рукавами и темными кругами подмышками. Точно учуяв мой страх, он довольно дернул обвисшей, расписанной фиолетовой сеткой лопнувших капилляров щекой и успокаивающе похлопал азиата по плечу.

– Не горячись, Ахмед. Все бы тебе кого-нибудь мучить, изверг. Степан Дмитриевич сам все сделает, как полагается. И тогда обойдемся без истязаний. Правильно, господин Исаков?

Во время монолога его до меня внезапно дошло, в чьи лапы угораздило попасть на этот раз. Уверенности в завтрашнем дне догадка не прибавила.

– Подосинский, – с трудом справился я с прыгающими губами, – вы же все равно меня живым не выпустите. Зачем спектакль устраивать?

Толстяк с неподдельным изумлением уставился на меня:

– Откуда вы меня знаете? Разве мы раньше встречались?

Помимо воли я усмехнулся:

– Нет, Бог миловал. Но наслышан, наслышан.

– Ах да, – хлопнул он себя по лбу. – Верно ваш дружок Селиверстов про меня всяких небылиц наплел. Но вы ему не верьте. Наговаривает, как есть наговаривает… Ну да ладно, потехе час, а делу время. Вас сейчас отведут обратно в камеру и дадут ваши показания. Внимательно их изучите, перепишите собственноручно и под каждым листом поставите свою подпись. Если все сделаете правильно, то в добром здравии доживете до суда. А там, смотришь, сумеете обаять присяжных и получить бессрочную каторгу. Правда, я, не скрою, сделаю все, чтобы вас отправили на виселицу. Но даже виселица покажется райским местом, в том случае, если вы все же откажитесь и попадете в руки Ахмеда. Кстати, не хотите ли прямо сейчас раскрыть, где схоронили копии уголовных дел?

Не имея возможности отрицательно покачать головой, я сомкнул веки и промолчал.

– Дело ваше, – не стал настаивать Подосинский. – Для меня они уже не страшны. Так, на всякий случай спросил. Может, образумитесь и проявите добрую волю, – он вытащил из брючного кармана луковицу часов, щелкнул крышкой. – Сейчас без четверти восемь вечера. Срок вам до восьми утра. Если что, не обессудьте. О последствиях я предупредил…

За время моего отсутствия в камере появился шаткий столик, до крайности сузив и без того невеликое жизненное пространство. На нем чадила свеча в потемневшем от времени, заляпанном воском подсвечнике. Рядом двумя стопками лежали исписанные и чистые листы бумаги, а на самом углу, того и гляди свалится, приютился примитивный письменный прибор.

Под аккомпанемент щелчков запираемого конвоиром замка, я протиснулся к нарам и обессилено упал на сбившееся в бесформенный ком пальто. Прислонился спиной к мокрой стене, не обращая внимания на то, что обильно покрывающая ее вода моментально впиталась в одежду. С трудом растянул отсыревшую, каменной твердости папиросу, закрыв глаза и долго курил, пребывая в состоянии полной безысходности, а затем незаметно провалился в сон.

Когда я пробудился, ватную тишину подземелья нарушал лишь слабый треск горящего фитиля, да скрип нар при малейшем шевелении. Часы у меня отобрали, но по заметно укоротившейся свечке было ясно, что на дворе глубокая ночь. Судя по всему, спал я не менее четырех часов.

Несмотря на повышенную влажность в камере, во рту пересохло, а после очередной папиросы жажда только усилилась. Сознательно, или по недосмотру, но в любом случае ни поить, ни кормить тюремщики меня явно не собирались.

В конце концов, я не выдержал и преодолев брезгливость начал слизывать набухшие капли с неровных каменных стен. Незаметно для себя увлекшись этим занятием, скоротал еще как минимум час, а когда обратил внимание на стремительно уменьшающийся в размерах огарок, то понял, что вот-вот опять останусь в темноте.

Само собой ни одному слову Подосинского я не поверил и писать ничего не собирался. Но посмотреть, как мне предлагалось себя оговорить, однозначно стоило.

Читать я закончил за несколько минут до того, как слабый огонек на остатке фитиля, плавающего в заполненной расплавленным воском чаше подсвечника, нервно дернулся и испустив дух в виде сизой струи дыма, окончательно погас.

Бросив листы на стол, я сидел в полной темноте обхватив голову руками и не знал, плакать мне или смеяться. Расставленные силки сработали как нельзя лучше. Злоумышленники польстились на наживку и раскрыли себя. Только вот приманке от этого легче не стало. Подосинскому, что бы он не пел, нет никакого резона оставлять меня в живых в независимости от того, напишу я требуемые показания, или нет. Скорее, реальный шанс потянуть время появлялся в случае отказа. Утвердившись в этом решении, я на ощупь расправил пальто на занозистых досках и улегся с твердым намерением уснуть…

Из беспробудного сна меня вырвал яркий свет и опаливший лицо жар факела, который давешний громила городовой сунул прямо под самый нос. Пока я, спустив ноги с нар, протирал глаза, пытаясь спросонок понять, что происходит, в камеру ввалился Подосинский и первым делом бросился к столу. Схватив листы, на которых должны были быть записаны собственноручные показания, он через секунду в ярости швырнул их на пол, неожиданно для его комплекции резво развернулся и на пороге сквозь зубы прошипел: «К Ахмеду».

Тут же в камеру заскочил еще один знакомый бугай. Мне моментально заломили руки за спину и загнув чуть не до пола шустро поволокли по коридору в пыточную.

Азиат, такой же, как и при первой встрече голый по пояс и потный, все в том же фартуке, прохаживался между столами, в нетерпении потирая руки. Повинуясь его жесту, охранники отпустили меня. Пока палач, удовлетворенно цокая языком, кружил вокруг, я вдруг осознал, что фартук красный для того, чтобы не так бросались в глаза кровавые пятна на нем.

От этого понимания земля под ногами качнулась, а в ушах поплыл звон. Наверно поэтому я прослушал, как он что-то буркнул под нос и в наказание получил режущий удар в солнечное сплетение.

Когда удалось разогнуться и кое-как восстановить дыхание, азиат с издевательской улыбкой повторил:

– Быстро скидай одежу, тупой ишак. Или Ахмед опять будет тебя бить.

Я не торопясь, разделся до пояса, но он отрицательно покачав головой, гаркнул:

– До голый раздевайся, – и сделал резкий обманный выпад, словно пытаясь еще раз ударить, довольно захихикав, когда я испуганно шарахнулся в сторону.

Было странно и неприятно смотреть, топчась босыми ногами по влажному, холодному камню пола, как новоявленный инквизитор по хозяйски перетряхивает мою одежду. Отложив на стол приглянувшиеся, остальное он небрежно оттолкнул ногой и махнул охранникам. А перед тем как меня поволокли вглубь помещения, мимо прошмыгнул хромой горбун, закутанный в грязный плащ с надвинутым на глаза капюшоном, на ходу подхвативший остатки облачения и бесследно растворившийся в темноте коридора.

«Безотходное производство, – сжалось сердце в тяжелом предчувствии. – Точно в расход списали… И ведь никто не узнает, где могилка моя… Спасибо огромное, господа Странники и иже с ними. Устроили приключение несчастному пенсионеру… Лучше бы я от скуки дома на диване помирал, чем под ножом у этого косоглазого изверга …»

Мысли прыгали в такт рывкам конвоиров, железной хваткой вцепившихся в мои руки. Им, казалось, доставляло особое удовольствие лишний раз причинить боль. Повинуясь указаниям азиата, громилы грубо завалили меня лицом вниз на высокую скамью и шустро накинули на руки и ноги ременные петли, веревки от которых тянулись к укрепленным на обоих торцах скамьи блокам.

Ахмед, круговыми движениями разминая плечи, прогулялся взад-вперед. От избытка чувств звонко хлопнул ладонью по моей обнаженной спине. Затем, заклекотав горлом точно гриф над падалью, подскочил к большому колесу, связанным тягами с блоками у скамьи и начал интенсивно его вращать.

Когда механизм ожил, в голове полыхнуло: «Так это ж дыба!» Тем временем азиат вовсю накручивал колесо и не успело сердце отсчитать десяток ударов, как затрещали разрываемые сухожилия. В глазах поплыла багровая муть. Я, до крови прикусив нижнюю губу, пытался протолкнуть в легкие раскаленный, уплотнившийся до каменной твердости воздух.

Молчание жертвы настолько поразило палача, что он даже ослабил натяжение, тем самым, давая мне возможность вдохнуть. Однако, убедившись в работоспособности устройства, вновь привел его в действие. Но и на этот раз я не порадовал изувера мольбами о пощаде, но продержался совсем недолго. Не имя больше сил переносить нестерпимую боль скользнул в спасительное беспамятство.

Обрушившийся сверху ледяной водопад вернул меня в кошмарную действительность. Ахмед, дыша смрадом гнилых зубов, склонился над самым лицом. Косо разрезанные глаза азиата пылали такой лютой ненавистью, что и без слов было понятно – остаться в живых, шансов нет.

Удостоверившись в моем возвращении в реальность, изверг решил сменить тактику. В его руках появилась короткая увесистая дубинка. Я не мог и предположить, что правильно поставленный удар по ягодицам, пробивающий плоть до седалищного нерва, может доставить такие мучения. Вся боль сосредоточилась в голове, взрываясь бесшумной гранатой в такт со свистом рассекающему воздух орудию пытки.

Но я продолжал молчать. И не потому, что был героически стоек. Просто уже не оставалось сил не только кричать, а даже стонать. После очередного удара, когда казалось, глаза выскочат из орбит, я вновь провалился в забытье.

В себя пришел на мокром столе, все так же привязанный, но уже лицом вверх. Азиат, что-то бормоча на непонятном языке, раскачивал над моим животом потрескивающую и роняющую колючие искры до бела раскаленную кочергу. Стоило мне разлепить веки, как он тут же опустил железку.

В первое мгновение я ничего не почувствовал, лишь приглушенно зашипело и приятно пахнуло жареным мясом. Однако через секунду внутренности разорвала такая боль, что уже не было никакой возможности удержаться от истошного вопля. Затем, обессилев от крика, я окончательно сорвался в непроглядный мрак бездонного колодца…

Глава 11. Мышеловка.

Где-то недосягаемо высоко дрожало маленькое светлое пятнышко. Я рвался к нему сквозь упруго сопротивляющуюся, вязкую муть. Легкие полыхали нестерпимой болью от недостатка воздуха. Каждый гребок вверх давался с невероятным трудом. Руки и ноги отказывались повиноваться. Я обреченно понимал, что вырваться на поверхность не хватит сил, и соскальзывал обратно в ледяную беспросветную бездну.

Так продолжалось бесчисленное множество раз. Я бы давно давным-давно отказался от этих измотавших меня неудачных попыток всплыть, и уже исподволь растворялся в окружающей мгле… только вот голос. Едва слышный на самой грани восприятия, бубнивший что-то неразборчивое, но, тем не менее, чудесным образом вынуждавший снова и снова собираться силами в упрямом стремлении пробиться к свету.

И однажды липкий мрак сдался. Голова с ходу пронзила упругую пленку, грудь наполнилась опьяняюще чистым кислородом и… я сумел расклеить веки.

Свет керосиновой лампы резанул глаза, моментально наполняя их слезами. Сморгнув искажающую перспективу влагу, я увидел близкий, крашеный белым потолок, а скосившись в сторону, прикорнувшую в кресле женщину.

Словно уколовшись о мой взгляд, она внезапно встрепенулась, вскочила и, бросившись к кровати, склонилась над подушкой. Затем, истово перекрестившись, свистящим шепотом произнесла: «Слава Богу».

Голову приподняла мягкая ладонь, а к губам прикоснулся теплая кромка кружки. Я захлебываясь пил, пил, пил, и никак не мог напиться. Когда же, наконец, снова упал на подушку, то забылся уже не бредовым, а настоящим, глубоким, оздоровляющим сном...

Пробудился я по внутренним ощущениям около полудня и первым делом увидел счастливую улыбку Селиверстова. Заметив мои открывшиеся глаза, он радостно хлопнул себя по коленке и тут же скривился, ухватившись за раненое плечо.

– Болит? – прохрипел я, ворочая непослушным языком.

– Да ну, ерунда, – отмахнулся околоточный. – Ты-то как? А то я уж, грешным делом, похоронил тебя.

– Не дождетесь, – мои губы растянулись в подобии улыбки, но попытка приподнять голову породило столь сильное головокружение, что сознание вновь куда-то упорхнуло.

…Солнечный зайчик разбился на тысячи разноцветных осколков на внутренней поверхности век. Еще не открывая глаз, я почувствовал, как щеки коснулась прохладная струйка, напоенная ядреным холодком прозрачного морозного дня. Почему-то не оставалось никаких сомнений, что за стенами белым-бело от свежевыпавшего снега.

Но когда подручные Подосинского бросили меня в подземелье, на дворе стоял гнилой, бесснежный декабрь. Взгляд, бесцельно блуждающий по комнате, ярко освещенной бьющим прямо в окно солнечными лучами, уперся в сидящую в кресле с высокой спинкой Шепильскую, как обычно наглухо затянутую в черное платье. Слабая улыбка чуть тронула тонкие губы графини:

– С возвращением, Степан Дмитриевич.

До меня не сразу дошло, к чему она это сказала. Немного полежав и собравшись с мыслями, поинтересовался:

– И как долго я отсутствовал?

– Без малого четыре недели.

– Ну вот, Новый год пропустил, – почему-то именно это обстоятельство расстроило меня больше всего.

Шепильская поднялась и успокаивающе потрепала меня по плечу:

– Было бы из-за чего горевать. Сколько их у вас еще впереди, праздников-то всяких разных?

– Ваши слова, да Богу в уши, – прикрыл я отвыкшие от дневного света глаза. – Такими темпами до ближайшего бы дотянуть.

Графиня вздохнула и, уходя от скользкой темы, нарочито бодро продолжила:

– Я, пожалуй, пойду, а то к вам еще один посетитель рвется. Прямо спасу нет.

Еще не успела закрыться дверь за Шепильской, как в комнату влетел Селиверстов и с размаху плюхнулся в кресло, где до него сидела графиня. Едва сдерживая кипевшие внутри эмоции, в пол голоса спросил:

– Говорить-то в силах? Или как в прошлый раз?

– Ты, Петр Аполлонович, хотя бы поздоровался ради приличия, – дернул я уголком губ, изображая приветливую улыбку и выпростав из-под одеяла руку, протянул околоточному ладонь.

Тот пожал ее с такой осторожностью, словно хрустальную, на что я не смог удержаться:

– Прям как с девицей. Тогда уж и поцеловать не забудь.

– Да ну тебя, – прыснул околоточный. – Вас болезных не поймешь. Когда намедни после пары слов в бесчувствие впал, я уж решил – все, Богу душу отдал. Страсть как перепугался.

Наблюдая за цветущим, несмотря на недавнее ранение, Селиверстовым я неожиданно ощутил прилив сил. Без посторонней помощи подоткнул под спину подушку, сел, опершись на спинку, и уже в полный голос съязвил:

– Сказал же – не дождетесь… Да и ты, Петя, смотрю, оклемался. Бодрячком смотришься.

Околоточный, явно обрадованный происходящими со мной переменами, облегченно выдохнул:

– Графиня-то просто волшебница. Глазом моргнуть не успел, как на ноги поставила. Вон, даже рукой вовсю шевелю. Почти и не больно, – он несколько раз поднял и опустил левый локоть, слегка прикусив нижнюю губу. – Только вот на погоду ноет, зараза.

Я усмехнулся, огладив отросшую за время пребывания в беспамятстве бородку:

– Нет худа без добра. Зато теперь барометра не нужно. Лучше всяких бабок будешь дождь предсказывать… Ты мне лучше вот что скажи – до сих пор в покойниках числишься или уже воскрес?

Селиверстов провел указательным пальцем по усам, подкрутил кончики, и то ли с осуждением, то ли с восхищением, сказал:

– Да-с, ваше благородие, заварил ты кашу. Даже не знаю, с чего и начать.

– А ты с начала начни и все по порядку, как есть, изложи, – я повозился, устраиваясь удобнее в ожидании долгого рассказа.

Околоточный, не сумев до конца удержать важный вид, вдруг хлопнул в ладоши, и по-мальчишески, звонко рассмеялся, а затем выдал:

– Да меня самого распирает тебе все быстрее рассказать. Столько всего приключилось, что, наверное, и часа не хватит.

– Давай, давай, – подбодрил я Селиверстова, – мне спешить некуда. Выспался на десять лет вперед. Можешь болтать хоть час, хоть два.

Полицейский машинально вытащил из кармана портсигар и тут же, замешкавшись, вопросительно посмотрел на меня:

– Дыми, не стесняйся, – махнул я рукой. – Только форточку шире открой, пусть воздух свежий идет. А то натопили, дышать нечем.

Околоточный, все же отойдя к окну, закурил и начал рассказывать:

– Значит, дело было так – Прохоров, что тебя прямо у него в доме схватили, узнал только на следующий день, как вернулся. Уж и не знаю, кто и сколько из дворни плетей получил, но рассвирепел он знатно. Слава Богу, я к тому времени уже на ногах был и первым делом в часть к себе заявился. А там уж Никодим вовсю хозяйничает. Он спервоначалу опешил, перепугался, а потом отошел, запетушился. Мол, знать ничего не знает, поставлен должность исполнять личным указанием самого Подосинского и передо мной отчитываться не собирается. Но, мы тоже не лыком шиты, – злорадно оскалился Селиверстов, – у Буханевича под трактиром замечательный погребок имеется. Там-то я с этим красавцем и побеседовал предметно, благо их превосходительство народцем подсобил.

Я удивленно покачал головой:

– Господин околоточный надзиратель, ты меня пугаешь.

– А что? – обиженно взвился Селиверстов. – Им все можно, а я по головке гладь, да?

– Не обращай внимания, – успокаивающе махнул я рукой в его сторону. – Это шутка неудачная. Все правильно сделал. Давай, продолжай.

– А дальше, – околоточный раздавил в пепельнице окурок и тут же зажег новую папиросу, – самое интересное началось. Приемничек-то мой не той закваски оказался. Ломался не долго. А когда заговорил, то у меня волосы дыбом встали… Никакой он ни Никодим Колесников, а Николай Палкин, из донских казаков, осужденный за убийство вдовы-дьяконицы, которую перед смертью зверски пытал. Содержался он в Рыковской кандальной тюрьме и был прикован вместе со знаменитым убийцей тридцати двух человек Пащенко. Каким-то образом они на пару умудрились отковаться и бежали. Сначала прятались в руднике, где их рабочие кормили. Когда же рискнули вылезти на поверхность, то Пащенко пристрелили, а этот прохвост скрылся. И пока его искали по всему Сахалину, он спокойно пересидел зиму в Рыковской вольной тюрьме.

Тут я перебил Селиверстова:

– В вольной тюрьме – это как?

Он удивленно посмотрел на меня, но, тем не менее, пояснил:

– В кандальной тюрьме содержаться за тяжкие преступления и на работу не водят. А в вольной сидит всякая мелочевка и их можно выводить за территорию. Вот этим Нико… тьфу ты, то есть Палкин и воспользовался. Как потеплело, сразу ушел в тайгу. Мало того, умудрился выжить и добраться до Петербурга. Тут-то он и обратился по каторжанской протекции к некоему Старосте – редкостному негодяю, насильнику и убийце. А староста, между прочим, по описанию одноногий старик, ни много, ни мало, состоял в услужении у самого Подосинского. Вот тут круг и замкнулся. А дальше – все просто. Мерзавец Подосинский снабдил Палкина документами убитого уголовниками студента сироты и пристроил ко мне в полицейскую часть.

Околоточный скрипнул зубами от ненависти.

– Верно ты тогда угадал. И пожар его рук дело, и Филиппа Самохина, которого курьером посылал, он зарезал. Тот, само собой, и подумать не мог, что его свой же ножом в спину… А когда про тебе спросил, Палкин, про подземелье-то и поведал. Потом расхохотался так зловеще, и прошипел, что от Ахмеда еще никто живым не возвращался. А если, мол, ему жизнь гарантируют, то дорогу покажет… Само собой, пришлось с соглашаться. Путь-то он и впрямь показал. Однако, сука, перед самым тайным домом Подосинского с дрожек дернул. Пришлось стрелять, иначе бы утек.

– Попал? – насмешливо приподнял я бровь.

– Попал, – тяжко вздохнул Селиверстов. – Наповал.

Дрогнувшим голосом я задал давно вертевшийся на языке вопрос:

– А с Подосинским как? Взяли?

Околоточный поскучнел.

– Улизнул полковник, гнида скользкая… Правда, тоже недолго на воле погулял.

– Попался таки, сволочь? – я аж приподнялся на кровати.

– Да какое там, – в отчаянии рубанул кулаком воздух околоточный. – Лишь труп выпотрошенный мне достался. Аккурат на том самом месте, где ты ухажера мадмуазели Прохоровой нашел. Помнишь?

Кивнув головой, я задумчиво почесал в затылке и спросил, заранее зная ответ:

– Следы звериные рядом были?

– А то как же, – Селиверстов скривился, словно раскусил лимон. – Все в точности как в прошлый раз. Мертвец, следы и никаких зацепок… Впрочем, мне это уже не интересно. Намедни Бибаев к себе вызывал. Приказал никуда носа не совать и крепко-накрепко язык за зубами держать. Иначе пригрозил самого в острог упечь. Дело-то замяли и этого упыря Подосинского с почестями погребли, как героя… Вспоминать противно… Вот такие дела, Степа…

Пошедшее было вверх настроение, стремительно испортилось. К тому же невыносимо разболелась голова. Я сполз вниз и прикрыл глаза.

Околоточный вернулся в кресло и вдруг хлопнул себя по лбу:

– Забыл совсем тебя напоследок порадовать. Обидчика-то твоего, Ахмеда, я тепленького спеленал, прямо у стола пыточного.

Я приоткрыл один глаз:

– Допросил хоть?

– Пытался, – он в сердцах шлепнул ладонью по подлокотнику. – Только туп он оказался, что твоя пробка. Двух слов связать не смог. Пришлось с ним обойтись, как сто лет назад с волжскими разбойниками поступали. Слышал когда-нибудь?

У меня открылся второй глаз:

– Нет, не приходилось?

Селиверстов плотоядно ухмыльнулся:

– О! Это была замечательная казнь. Кувалдой под ребра забивался железный крюк, и тело, наподобие говяжьей туши, подвешивалось на столб … Вот похожий крючок я у него в орудиях для истязания и нашел. Тут уж сам Бог велел… Как же это ублюдок верещал, как рыдал. Даже обмочился со страху.

По мере продолжения рассказа лицо околоточного каменело.

– Во время обыска подземелья под пыточной еще один этаж обнаружился. Туда трупы скидывали. Ох, и крысы там, – он развел ладони, показывая размер, – с мелкую собаку ростом. Я Ахмеда в нем подвесил… Раздел до гола, пятки разрезал, чтобы крови поболе лилось, и оставил.

Полицейский закурил и, предваряя вопрос, заговорил снова;

– Бибаев приказал вход в подземелье замуровать и всем про него забыть. Так что, Степан Дмитриевич, о кровожадном азиате ты больше не услышишь.

– Знаешь, Петр Аполлонович, – в тон околоточному ответил я, – вот по кому-кому, а по нему плакать, точно не буду. Собаке собачья смерть… А во всем остальном просто беда. Несмотря на потраченное время, силы и даже здоровье, остались мы с носом. Так и не сумели добраться до режиссера спектакля. Обидно.

Селиверстов удивленно уставился на меня:

– Ты считаешь, не Подосинский главным был?

Я снова приподнялся в кровати:

– Конечно не он. Ты сам посуди, зачем его сюда понесло? Мне, что ли решил отомстить?.. Так это чушь полная.

– Чушь, – согласился околоточный.

– А шел сюда Подосинский к своему хозяину за помощью. А тот, пользуясь случаем, обрезал концы. И мы теперь… Хотя, уже не мы, – я с хитрецой прищурился на Селиверстова. – Тебе же Бибаев запретил этим делом заниматься…

Околоточный возмутился:

– Да шел он лесом, твой Бибаев! Запретил он мне, понимаешь! А я прям так и послушался!

– Так ты же сам только говорил, что тебя ничего больше не интересует, – продолжал я дразнить полицейского.

Селиверстов обижено надулся и пробурчал:

– Мало ли чего в запале не скажешь. Ты ж меня знаешь, ни за что не отступлюсь, пока до истины не докопаюсь.

– Увы, истина в том, – невесело вздохнул я, – что нам опять придется начинать сначала. Пока можно более-менее точно предположить только одно – тот, кого мы ищем, где-то рядом. Может так статься, под самым носом… Ладно, даст Бог, разберемся.

Околоточный промолчал, и повисла долгая пауза. Потом он хлопнул себя по коленям, поднимаясь из кресла.

– Пойду я. А то вон совсем тебя замотал. Надолго не прощаюсь, днями загляну, – и, пожав мне руку, вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь…

Но ни на следующий, ни через день, ни через два, Селиверстов не появился. Я же, только на третьи сутки, после того как пришел в себя, смог самостоятельно спуститься в столовую. Однако стоило мне, вернувшись прилечь после завтрака, как в дверь едва слышно поскреблась, а затем, не дожидаясь приглашения, юркнула Мария Прохорова.

Вот кого-кого я меньше всего ожидал увидеть в своем обиталище, так это ее. Между тем девица, потупив глаза, на цыпочках приблизилась к кровати и присела на край. Комната наполнилась насыщенным цветочным ароматом, с явно примешанным к нему, почему-то духом болотной тины.

Кровь ни с того ни с сего ударила в голову, и я поплыл в томительной истоме. А ее рука скользнула под покрывало и медленно поползла вверх по моему бедру. Плохо соображая, что творю, я вцепился в худые плечи и, рванув ее к себе, впился губами в напряженные, безответные губы.

Приветливая улыбка на лице как обычно без стука вошедшего Прохорова в доли секунды превратилась в зловещий оскал. Побагровев и с хрипом втянув в себя воздух, он прошипел, обращаясь к дочери: «Вон отсюда, шлюха». А когда она как подпаленная выскочила, разворачиваясь, бросил мне через плечо: «Жду у себя в кабинете через четверть часа».

Ровно через пятнадцать минут с тяжелым сердцем, но при полном параде, я стукнул в тяжелую дубовую дверь и дождавшись позволения, вошел.

Хозяин кабинета с каменным лицом неподвижно сидел за столом. Не отрывая глаз от зеленого сукна столешницы, он замогильно, словно судья, зачитывающий обвинительный приговор, заговорил:

– Господин Исаков. Я вынужден просить вас немедленно покинуть этот дом. Вам будет выплачена ранее оговоренная сумма в расчете на сегодняшний день и плюс к ней компенсация за причиненный урон здоровью… Но!!! – Прохоров неожиданно вспыхнул и грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнул, жалобно звякнув крышкой чернильницы золоченый письменный прибор. – Как можно быстрее избавьте меня от тяжкой необходимости вас лицезреть!.. Все, подите вон!..