Текст книги "Петербургский сыск. 1874 год, апрель"

Глава тридцатая. Свидетель

Семён, а попросту Сёма, ибо в силу возраста так его называли, толькоИван Кузмичотносился к сыну кузнеца, как к взрослому.

– Семён, ты уразумел, что я тебе сказал.

– Да, дядь Вань, уразумел.

– А значит, ты должен ответить на все вопросы господина Орлова, – староста только кинул колючий взор на дочерей, как те исчезли за дверью, – да не стой у двери. Подь сюда, – и он указал на скамью.

Сёма старался не смотреть на довольно молодого господина из самой столицы, но иногда украдкой бросит взгляд и быстро отведёт, несмелыми шагами приблизился к столу и присел на краешек скамьи, вытертой до блеска платьями и штанами.

Штабс—капитан не знал с чего начать. Допрашивать или вести беседы с людьми в возрасте или на крайний случай с гимназистами старших классов он умел, а вот с детьми тушевался и иной раз сбивался, всё казалось, что столь юные особы не до конца осознают серьёзность расспросов и поэтому не очень доверяют, рассказывая мелочи и утаивая главное.

– Ну, – в голосе мальчишки звучал вызов, словно он, наконец, набрался смелости и теперь готов разговаривать со столичным щёголем.

– Семён, – рявкнул староста и погрозил пальцем. Штабс—капитан умоляюще посмотрел на Кузмича, тот понимающе усмехнулся. – Семён, с тобой господин Орлов имеет желание поговорить, как с понимающим мужчиной, а не с неразумным дитятей. Ты уразумел?

– Да, – кивнул головой в миг преобразившийся мальчишка, ставший похожим на взрослого человека с детской фигурой и лицом.

– Я не хочу ходить вокруг да около, – теперь Василий Михайлович устремил испытующий взгляд на кузнецового сына, который стал серьёзным, насупив губы. Наверняка, подражал отцу. – Ты слышал об убиенном, найденном подле станции?

– Угу, – кивнул Семён и поправился, – слышал. – и бросил вопросительный взгляд на Кузмича, который закрыл глаза, мол, отвечай по совести и без утайки.

– Не буду говорить, что всё сказанное тобой важно для поимки злодеев, я думаю об этом, ты знаешь не менее моего, – штабс—капитан на секунду умолк, – расскажи, что знаешь.

– Ну, это, – выдавил Семён, сжал губы и произнёс, – иной раз мы бегаем на станцию, любопытно поглазеть за паровозами, как они начинают пыхтеть, с натугой трогаясь с места. Любопытно ведь, – вроде бы, как оправдываясь, продолжил, сморщив лоб, мальчишка.

– Это—то понятно, – провёл пальцем по щеке Василий Михайлович, староста нахмурился, – а что ты видел в тот день?

– Какой? – Спросил Семён и тут же осёкся. – Ну, в тот.

– Да не тяни ты, —пристукнул ладонью по столу Кузмич.

Мальчишка тяжело задышал.

– Иван Кузмич, – с упрёком в голосе тихо промолвил штабс—капитан. Староста, сжав губы, отвернул взгляд к окну. – Рассказывай.

– По лесочку трое шли, мирно беседу вели, смеялись, словно байки друг дружке травили. Потом тот, что повыше, он позади гимназиста шёл, выхватил из кармана то ли верёвку, то ли тонкий ремень, я и не разглядел, до ужаса страшно стало.

– Что потом?

– Ну что? Накинул гимназисту на шею и давай душить, тот захрипел. Руками сперва замахал, начал хвататься пальцами за верёвку. Потом так протяжно всхлипнул, что даже мурашки у меня по спине побежали, жуть такая, и наконец, бедолага обмяк. Видно, дух отпустил.

– Что делал третий?

– Третий? Ах, третий! Дак ничего, только приговаривал «сильнее дави, сильнее».

– Далее.

– А потом мы, как рванули…

– На весь лес, небось? – Снова встрял в разговор нетерпеливый староста.

– Вот и нет, – обиженно надул губы Семён и по взрослому сложил руки на груди, – бежали, как мыши, страх давил, что догонут изверги.

– И всё?

– Не—а, – и снова Семён посмотрел на старосту, словно спрашивал разрешения на продолжение, но Иван Кузмич безучастно смотрел в окно.

– Когда страх прошёл, – продолжил за мальчишку Василий Михайлович, – и любопытство взяло верх, ты вернулся?

– Так и было, – опустил взгляд кузнецов сын, – но убиенный был уже без головы.

– Испугались, небось?

– Ещё как!

– Отчего же взрослым не сказали?

– Боялись, что заругают и по шее надают.

– Стоило бы, – пробурчал староста.

– Ты бы признал убийц? – Спросил штабс—капитан, прищурив глаза.

– Не знаю, – признался Семён, – так страшно было, что не разглядывали мы этих нетопырей.

– А я понадеялся, что надёжных свидетелей заполучил, – посетовал Василий Михайлович, но староста заметил лукавство в глазах столичного гостя. Подзадоривает мальчишку, ишь какой чувствительный, и тоже усмехнулся.

– Ну, не могу вспомнить, лица их, словно чернотой подёрнуты.

– Может быть, если увидишь их в том же платье, узнаешь.

Мальчишка передёрнул плечами, мол, не знаю.

– Что, Иван Кузмич, – обратился сыскной агент теперь к старосте, – не смею более тревожить вопросами, может быть, когда арестуем этих злодеев, то и поможет нам Семён своей памятью.

– Поможешь? – Сдвинул брови Иван Кузмич.

– Помогу, – выдавил из себя на выдохе кузнецов сын, – попробую.

– Ступай, – сказал тихим голосом староста, – ступай, чай заждались сотоварищи, гадают, небось, что за пытку тебе устроили.

Когда Семён скрылся за дверью, в горнице среди возникшей тишины оставшиеся задумались о своём, расследование, хотя и продолжалось, но двигалось малым шагом, что казалось, никогда не завершится и молодые люди успеют состариться к тому времени, когда их настигнет возмездие.

Глава тридцать первая. Паровозы, вагоны, суета…

– Значит, был, – повторил вслед за кондуктором Миша.

– Вот об этой личности могу сказать точнёхонько, – ноздри железнодорожного служащего раздулись, словно у гончей на охоте, – присутствовал он среди молодых людей и именно он был в гимназической форме.

– Значит, они пошли в буфетную?

– Я видел, что они направились туда, а, – кондуктор на миг задумался, – а зашли ли они туда, не могу знать.

– Хорошо, – в воздухе прозвучало безликой интонацией, – сошли в Лигово и, будем считать, направились в буфетную?

– Так точно, – повторил служащий, – если вам так угодно.

Миша тяжело засопел и хотел, было вспылить, но в таком положении не всегда, иной раз и припоминал наставления Ивана Дмитрича о том, что агент в любых обстоятельствах должен быть хладнокровен, собран и внимателен.

– Хорошо, ты видел, как они направились в буфетную, но точно не приметил. Так?

– Совершенно точно.

– После этого случая ты когда—нибудь их или одного из них встречал?

– Никак нет.

– Значит, буфетную, – повторил в задумчивости Миша, – когда станция?

– Я вас извещу.

Жуков вернулся на место и, наблюдая в окно за проносящимися крышами домов, над которыми столбами белёсый дым уносился в небо, за тёмными силуэтами деревьев, раскинувших чёрные ветви, словно художник несколькими штрихами карандаша небрежно набросал на листе бумаги, понимал, что видимо ничего не узнает, а только зря потратить время. Но расследование не всегда удача с первого часа, а кропотливое процеживание слов, деяний, событий сквозь увеличительное стекло рассуждений, сопоставлений, фактов. Поэтому мысли перескочили на более приятные воспоминания.

В Лигово прибыли минута в минуту, не нарушив расписания.

На дебаркадере суетился народ, чувствовалось близость столицы.

Миша с минуту постоял, поглазел на деревянный вокзал, выкрашенный в зелёный казённый цвет, и направился в буфетную. Хотелось быстрее кончить с этим бесполезным занятием.

В зале буфетной стоял едва уловимый запах хорошего кофе и сразу же захотелось присесть и заказать чашку крепкого ароматного напитка, к нему клубнику, которую то ли научились выращивать в зимних садах, то ли доставленной из южных краёв, со взбитыми сливками. Пришлось глотнуть предательскую слюну.

Жукова провели за столик.

– Чего изволите?

Через некоторое время перед Мишей, словно по мановению волшебной палочки, появилась маленькая чашка ароматного кофе и розетка со взбитыми сливками, правда, не с клубникой, а вымоченными в вине вишнями, тёмно—красной пирамидкой возвышавшейся среди белоснежного поля.

– Хотелось бы поговорить с теми, кто обслуживал господ четвёртого апреля.

– Извините…

– Нет, нет, всё хорошо, я – агент сыскного отделения и мне хотелось бы поговорить о господах, вернее пассажирах.

– Я к вашим услугам, – наклонил голову господин в накрахмаленной белой рубашке и форменной железнодорожной куртке.

– Четвёртого сего месяца ты обслуживал посетителей?

– Так точно, в этом заведении я прислуживаю один.

– Тогда не припомнишь четвёртое число.

– Извиняюсь, но мои дни похожи один на другой, кот если бы что—то в тот день произошло, а так, – на лице появилась смущённая улыбука, говорившая, что, мол, рад был помочь.

– Может быть, вспомнишь трёх молодых людей, двое в цивильном платье, а один, вот этот, – Миша положил на стол фотографическую карточку, – в гимназической форме, – и любопытством посмотрел на человека, склонившегося ниже, и с интересом разглядывал толстый кусок картона.

– Постойте—ка, – выдавил буфетчик и тут же осёкся, – прошу прощения. Припоминаю, они вошли по приезде ораниенбаумского поезда, заказали чаю с пирожными.

– И что было особенного, что ты их запомнил?

– Так какие—то они притихшие были, шушукались, наклонив головы друг к другу, словно боялись, чтобы окружающие их не услышали.

– Ты слышал?

– Да я…

– Только без лукавства, я веду следствие и мне недосуг выслушивать бредни о том, что ты только чашки со стаканами подносишь. Понятно.

– Я понятливый, – буфетчик закусил нижнюю губу и, наклонившись ещё ниже, шёпотом прошептал, – уж не одного из этой троицы близь Стрельны, – дальше продолжать не стал, побоявшись говорить о смерти.

– Не буду лукавить, догадка верная, голубчик, так как же? О чём они шептались?

– Когда гимназист отлучился, эти двое, озираясь, говорили, что вернуться стоит в Стрельну, там подходящее место.

– Для чего?

– Вот это не могу знать, тут вернулся ихний третий приятель, они расплатились и вышли.

– Ты их больше не видел?

– Нет.

– Точно?

– У меня память на лица хорошая, иной раз помогает на службе.

– Как выглядели они?

– Гимназист?

– Как гимназист я знаю, – Миша почесал щёку, – вот тебе карточку показал, нет, те двое в цивильном.

– Обычно, – пожал плечами буфетчик, – тёмные пальто…

– Платье меня не интересует, – оборвал хозяина самовара, стаканов и чашек Миша, – его сменить можно, тем более, что погода становится теплее и солнечнее, рост, лица, какие—либо приметы.

– Одному лет около двадцати, высокий, с усами, но знаете, такие редкие, не иначе недавно появились, второй пониже меня росточком и мне показалось моложе на два—три года.

– Ты их при встрече узнал бы?

– Да, – уверенно ответил буфетчик, – узнал бы.

– Тогда я могу рассчитывать на твою помощь?

– Несомненно.

– Когда они вышли, ты случаем не заметил, куда они направились?

– Никак нет, мне надо было обслуживать господ.

– Хорошо, – кивнул головой Миша, – я больше тебя не задерживаю, – и Жуков поднёс к губам чашку, отхлебнув маленький глоток слегка остывшего ароматного напитка.

Свою поездку Жуков сравнивал с погоней, только вот погоней за тенями недавнего прошлого.

Но вот погоня, настоящая погоня, как встарь, вскочил на коня и вперёд ха разбойниками. Ветер в лицо, ветви деревьев хлещут по ногам, а ты несёшься без остановки, чтобы схватить злодеев и привести в качестве трофея в кандалах.

Красота.

Миша размечтался и чуть, было, не опоздал на поезд. Дорога вновь вела в Стрельну, туда, где началось расследование и закончилось путешествие по столь короткой жизни Сергея Мякотина, учащегося кронштадтской гимназии, так и не сумевшего вступить во взрослую жизнь.

Жуков вошёл в вагон последним, когда кондуктор начал закрывать дверь вагона. Железнодорожный работник раздражённо засопел, но произнёс довольно спокойным голосом: «Прошу!»

– Благодарю, – пробурчал запыхавшийся Миша и прошёл дальше в вагон, где устроился у окна.

Иной раз Жуков изумлялся избирательности памяти, то начнёт ни с того, ни с сего рисовать картины только минувших событий, а то и из далёкого прошлого. Отчего—то сейчас он вспомнил одно из первых дел, когда ещё совсем юный, с нежным пушком над верхней губой, он почувствовал себя равным Видоку и нарисованному фантазией Эдгара По мосьё Дюпену. Сколько в то время набил шишек. Хорошо, хоть шишек, а не сделал непоправимых ошибок, из—за которых, сгорая со стыда, сбежал бы из сыскного отделения. И спасибо Ивану Дмитричу, что тогда не поставил крест на заносчивом агенте, а взял под крыло молодого сотрудника и начал ненавязчиво, а как само собой разумеющееся, обучать профессиональным азам.

Что стоила та история, когда он заметил га Невском ВенькуСтодолю, разыскиваемого за разбойное нападение, и начал за ним следить. Тогда казалось, делает так умело, что преступнику никогда не догадаться о Мишиной слежки. Ходил долго, часа четыре, то по кабакам, то по каким—то лавкам, то забрёл на постоялый двор. Жуков расслабился, вот, мол, Сенька в его руках, да не тут—то было. Стодоля давно приметил молодого агента и водил за собой, как телка на верёвочке. Хорошо, что ножом не сделал Мише дополнительных отверстий в теле, а только ударил по темечку кожаной дубинкой, наполненной дробью, и сбежал.

Молодой помощник получил не только головную боль от удара, но и обидный выговор от Путилина не за то, что упустил преступника, а что так бездарно поставил себя под удар. Надо было всего лишь доложиться, что Сенька в городе, а дальше нашли бы. Это кажется обывателю, столица велика, да спрятаться в ней негде, с умом всякого найти можно, в особенности такую личность, как известный в определённых кругах Стодоля, не всё ли равно днём раньше, днём позже.

И дело было не в пробитой голове, а в уроке, полученном Мишей от Ивана Дмитриевича.

Путилинский помощник вновь ёрзал в уютном поезде и смотрел в окно, не замечая ни проносящейся мимо возрождающейся после зимней спячки природы, ни серых крыш домов, над которыми тоненькими змейками вился дым, ни кондуктора, стоящего над ним и в третий раз спрашивающего билет.

– Что? – наконец очнулся от мыслей Миша.

– Извиняюсь, ваше благородие, – у вагонного служащего глаз намётан, – ваш билет.

Жуков протянул кусок плотной серой бумаги, не давала никаких поблажек служба в сыскном отделении, приходилось оплачивать проезд не только на поездах и речных судах, но и на извозчиках. Хорошо, если попадался знакомый по каким—либо делам, либо, прослышанный отакого рода полицейской службы. Вот и приходилось иной раз тратить деньги из собственного денежного довольствия.

– Любезный, ты случаем четвёртого числа в четырёхчасовом не обслуживал пассажиров до Стрельны? – на всякий случай поинтересовался сыскной агент.

– Четвёртого? – Сморщив лоб, повторил кондуктор. – Четвёртого мы возвращались, утренним в одиннадцать и в шесть по полудни.

– Спасибо, любезный, – и Миша отвернулся к окну, тем самым показав, что разговор окончен.

Кондуктор некоторое время потоптался у сидения и, пожав недоумённо плечами, пошёл проверять билеты далее, так и не поняв, что от него хотел молодой человек.

Мишу же беспокоило неясное чувство, что он что—то всё—таки упустил. Какую—то мелочь, но которая со временем станет такой важной, что повлияет на весь ход дальнейшего расследования.

«Что жея всё—таки упустил?» – Мучился Жуков, разминая пальцами виски. Вроде бы и пронзала резкой болью голову, но как—то быстро исчезала, словно стрела выпущенная из тугого лука.

Вёрсты бежали друг за дружкой, отмечая очередную невысокими столбами с царским гербом и приближая состав, под мерный стук колёс, до станции Стрельна.

Хотелось бы найти первым преступников, но не всегда удача идёт впереди ищущего. Всякое бывало и порой весь в мыле, как лошадь после быстрого бега, а лавры достаются тому, кто оказался просто ближе. Миша в таких случаях не расстраивался, да было незачем, ведь злоумышленник пойман, а это самое главное, что требовалось на сыскной службе, иногда опасной, а иногда курьёзной. Как с неделю тому, когда Жуков, нос к носу, столкнулся с известным карманным вором ИзейГикельштейном по прозвищу Везунчик. Растерялся преступник, не ожидавший в трактире на Большом проспекте, куда он зашёл пообедать, столкнуться с помощником Путилина, о котором был много наслышан и которого показали как—то на Невском и тогда же предупредили, что Мишка, мол, Жуков молод, да шустёр, как Иван Дмитрич. Недаром начальник сыскного отделения лично обучал молодого сотрудника премудростям розыскного дела. Поговаривали, что сам Путилин готовил себе на смену молодого помощника, хотя многие и с нетерпением ждали отставки с виду добродушного сыскного начальника, но опасались, а не будет ли хуже при новом?

Глава тридцать вторая. Ах, кабы знать…

Неизменный спутник по столице – трость с потёртой ручкой – удобно сидела в руке, словно являлась продолжением пальцев. Сколько раз выручала из затруднительных положений, что и не счесть. Иван Дмитриевич изредка носил с собою в кармане пистолет, всё больше по старинке управлялся с нарушителями городского спокойствия, а иной раз с помощью неизменной трости отбивался от сверкающих у лица ножей и железных, обтянутых кожей, дубинок. Всяко бывало, Путилин и счёт потерял таким происшествиям.

Сейчас шёл, помахивая тростью по Казанской, на встречу с Сенькой Иевлевым, известным в определённых кругах Санкт—Петербурга, как Ивушка. За столь ласковым прозвищем скрывался саженного роста детина с о шрамом через правую щёку, готовый в минуты раздражения в пьяном угаре, любого вбить по макушку в землю пудовым кулаком. Не терпел, когда называли его Ивушкой, считал чуть ли не оскорблением.

Путилина Сенька уважал и при каждом свидании страх охватывал, словно маленького мальчика при виде родительского кожаного ремня. Становился робким и руки не знал, куда деть.

Иван Дмитриевич шёл на встречу без особой надежды на какую—либо информацию, надо было изредка напоминать о себе, вдруг, что любопытное прозвучит из уст увальня Сеньки. Иногда такое случалось, хотя в последнее время всё реже. Вспомнилось, когда Ивушка навёл на банду злоумышленников, промышляющих грабежом лавок. Может быть, и без злого умысла, но проговорился, что, мол, Епифан Слепцов сотоварищи начал деньгами сорить, бабам своим платья новые дарить начал, да не простые, а подобные тем, что барыньки носят. Самое главное, что не только «атаман», как заставил своих называть себя Епифан, но и самые неприметные члены шайки, которых главарь держал в чёрном теле.

Несколько дней спустя, Иван Дмитриевич послал агентов проверить достоверность слов Ивушки.

– По существу вопроса я скажу вам следующее, по счастливому или не очень стечению обстоятельств, мне стало известно, что небезызвестный вам Епифан Слепцов…

– Слепой? – Сказал Миша, то ли показывая знания преступного мира, то ли выказывая удивление.

– Совершенно верно, Михаил Силантьевич, тот самый Ивушка, что второй год ускользает из твоих рук, хотя ты клятвенно меня заверял: не пройдёт и недели, как Слепцов будет находиться в холодной.

По выражению лица Жукова Иван Дмитриевич отметил, что щеки того покрылись предательским румянцем.

– Да я, – начал было Миша, но осёкся, увидев поднятую руку Путилина.

– Надеюсь, в этот раз мы с вами не оплошаем, ибо Слепой очень скрытный, вы сами знаете, и поэтому, может, в следующий раз появится не в столице, а где—нибудь в Одессе или Варшаве.

– Иван Дмитрич, – хотел добавить и Орлов, но тоже умолк.

– Я понимаю, господа, ваше нетерпение, но на нашей службе спешка только вредит делу, поэтому постарайтесь в этот раз не допускать ошибок. Более не смею вас задерживать.

Слепой, в миру по документам Епифан Иванов Слепцов со товарищи был взят под стражу без излишенего шума, но спустя некоторое время сотрудники признались, что не всё прошло гладко, как текли слова докладов.

Предводитель шайки грабителей жил на втором этаже маленького деревянного дома в Змеином переулке, как между собой называли безымянный закуток в районе Коломны. Мишу, как самого младшего оставили во дворе, куда выходили окна комнаты, в которой в тот день почивал Епифан после ночных трудов.

По скрипучей лестнице с пистолетами в руках поднимались впереди штабс—капитан, привыкший в армейской службе к риску, за ним Соловьёв. Вроде бы и сторожились, да разве угадаешь, какая из ступеней вскрикнет более других, а Слепцов, словно чуял, что пришли за ним. Запер дверь на щеколду, и, сквозь зубы выкрикивая обидные матерные слова, выстрелил дважды. Хорошо, что ни в кого не попали револьверные пули. А потом сиганул в сугроб, потом. Как оказалось ногу подвернул, но рванул, хромая по улице так, что Мише было не угнаться. Слепой стрелял в преследователя, но слава Богу, пули прошли мимо, а у Жукова сыграла молодецкая удаль. В последнюю мгновение толкнул Слепцова в спину, тот полетел кубарем, но приземлившись на спину, поворотился к сыскному агенту. Перед Мишиным лицом мелькнуло воронёный ствол и такое громадное отверстие, что на сердце похолодело, раздался сухой щелчок. Закончились патроны в барабане, из неудобного положения предводитель шайки запустил револьвером в Мишу, который уклонился и со всего размаха впечатал кулак в рябое лицо преступника. Епифан по—бабьи взвизгнул и обмяк. Здесь подоспели штабс—капитан с агентами.

Уже потом, когда в трактире Миша залпом выпил стакан пшеничного вина, пришло успокоение и перестали дрожать зубы и руки.

Ивушка проживал недалеко от Казанской улицы в Новом переулке, в доме господина Брюна, построенного лет тридцать тому, но не утратившего блеска и даже фасад не потемнел от бесконечных петербургских дождей.

Путилин прошёл вокруг дома, несколько раз украдкой озернулся, не хотелось подводить под «монастырь» Ивушку, в определённых кругах столицы не поощряли общения с представителями полиции, в особенности в сыскным отделением. Могли и дырку в коже сделать. Нравы были не джентельменские.

После того, как Иван Дмитриевич убедился, что никем посторонним не замечен, скользнул в неприметную дверь, выкрашенную в цвет дома, спустился на опять ступеней вниз, прошёл по тёмному коридору и толкнул низенькую дверь, которая с противным скрипом отворилась, открыв взору сыскного начальника просторную светлую комнату с довольно старой, но сохранившей изящество мебелью, то ли купленной у старьёвщика, то ли выброшенной за ненадобностью каким—нибудь богатым человеком.

Сенька, хоть и был частым гостем тюремных заведений, но предпочитал на воле жить в уюте. Когда не имел постоянной женщины, нанимал себе работницу, что не только занималась готовкой, но и убирала комнаты Иевлева. Ивушка жадным не был, платил приходящей щедро и никогда в своё жилище собратьев по ремеслу не водил, считая дом на английский манер, не только местом жительства, но и крепостью, которая подпитывает в тяжёлые минуты.

– Здравия желаю, Иван Дмитриевич! – Губы Сеньки расплылись, но взгляд говорил, что улыбка неискренняя, какая—то натужная, словно приход сыскного начальника вызывает больше беспокойства, нежели приятных минут.

– Здравствуй, Семён! – Путилин осмотрелся, положил трость и шляпу на невысокий столик у входа.

– Весьма рад посещению, – Иевлев засуетился, – может, чаю? – И он указал на полуведёрный самовар, с вьющимся белым дымком над трубой.

– Не откажусь, – начальник сыскного отделения подошёл к столу, отодвинул стул с резной прямой спинкой.

– Может, что покрепче? – Сенька потёр руки.

– Пожалуй, позволю себе отказаться. Сегодня на доклад, – Иван Дмитриевич кивнул головой, скосив глаза к верху.

– А я себе позволю, – через некоторое время на столе появилась тарелка с расстегаем, свежими бубликами, а перед Путилиным изящная чашка на тарелке.

– Спасибо, – Иван Дмитриевич положил в чашку маленький кусочек сахара и помешал ложечкой.

Повисла пауза, никто не хотел первым нарушать тишину, только Ивушка крякнул и с шумом потянул носом воздух после выпитой рюмки.

– С почином!

– Благодарствую, – произнёс Иевлев.

– Вижу, жизнь налаживается? – Путилин поднёс к губам чашку.

– Вашими молитвами.

– Если бы моими, ты давно бы бросил ремесло вольного охотника.

Правая бровь Ивушки поползла вверх, словно он удивился словам сыскного начальника.

– Иван Дмитрич, я же…

– Знаю, что хочешь сказать, знаю, так что не трудись подыскивать праведные слова, всё равно не поверю.

– Иван Дмитрич, – с укором в голосе сказал Сенька.

В отношениях этих двух людей была некая игра в догоняющего и беглеца. Однако несмотря на такое положение,. Путилин хорошо относился к Иевлеву, но спуску не давал, когда того ловили на «горячем». А ежели была нужна помощь, то никогда не отказывал.

– Иван Дмитрич уже сорок с лишком лет, – в голосе начальника сыскного отделения послышались какие—то болезненно—усталые нотки.

– Дак, Иван Дмитрич, – Ивушка налил до краёв вторую рюмку, но увидев укорительный взгляд Путилина, так и оставил водку на столе, – горбатого могила исправит, а меня, – он почесал затылок и, пожав плечами, сказал, – а меня… Может, старость.

– Неужто на старость не скопил? – Начальник сыска вертел в руке пустую чашку.

– Ещё чаю? – Сенька пропустил мимо ушей вопрос.

– Не надо, дорогой, ты же знаешь, что я пришёл не чаи распивать. Вы садись, небось дома находишься, не то у меня такое чувство, словно тебя на допрос вызвал.

– Да упаси Господьот такой напасти, – улыбнулся Иевлев.

– Не попадайся, вот и вся недолга.

– Так стараюсь.

– Не хочу тебя поучать, каждый выбирает ту дорогу, которая ему по душе, – поставил чашку на стол и начал барабанить пальцами по столешнице. – Однако не за этим я к тебе пожаловал, что новенького в краях, о которые обходят стороной?

– Так нового ничего, всё по—старому.

– Для чего ж меня звал? – Искренне удивился Путилин. – Ты ж знаешь, дел невпроворот.

– Приятно мне с умным человеком посидеть, разуму набраться, – Сенька мило улыбался.

– Ладно, льстец, – ворчливо, но как—то беззлобно произнёс Иван Дмитриевич, – не за этим я к тебе пришёл, но не думай, что только за новостями. Я, по чести говоря, рад за тебя и мне приятно, что пусть ты не исправился…

– Я, – перебил начальника сыска Иевлев, но Путилин поднял руку, давая понять, чтобы Ивушка умолк.

– Пусть ты не исправился, – повторил Иван Дмитриевич, – но мне приятно, что из журнала приключений исчезла твоя фамилия.

– Так исправляюсь.

– Ты всё бобылём живёшь? – Переменил тему Путилин.

– А что мне надо? – Улыбка не сходила с губ Сеньки, – привык я жить в одиночестве, а бабы? Вы ж знаете мои привычки, приходит ко мне одна на время и того достаточно.

– Понятно, – Иван Дмитриевич осмотрел комнату. – в прошлый раз вот этой шкапы не было, да и диван новый.

– Всё вы подмечаете, глаз намётан, а я бы и внимания не обратил.

– Служба, будь она проклята.

– Что так?

– Пора в отставку, – посетовал начальник сыска, – здоровье уж не то, да и преступники сердцами ожесточились.

– Ежели вы, Иван Дмиртич, о Стрельне, так это не нашенские. Они хоть нож под сердце сунуть горазды, но чтобы гимназистам головы резать, так это не по нашей части.

– От кого слышал?

– Иван Дмитрич, земля слухами полна, а такое вот зверство, – Иевлев произнёс последнее слово, словно плюнул терпкую ягоду, – тем более на слуху.

– Значит, столичные не причастны?

– Со всей уверенностью могу сказать?

– Ой ли? Не кажыгоп, доки не перестрыбнеш, как говорят малороссияне.

– Нет, Иван Дмирич, пусть меня черти на части разорвут, если я вру. Наши говорят, что сами гимназисты что—то не поделили или от распущенности. Вы ж знаете, нынешние нравы, мы—то агнецы по сравнению с теперешней молодёжью.

– Сенька, от кого я такие слова слышу?

– Иван Дмитрич, – обиженно надул губыИвушка.

– Не обижайся, я ж по—стариковски ворчу.

– Какой же вы старик?

– Устал я, Семён, устал.

– Поехали бы в Европу на воды, подлечили себя.

– Вот и я о том подумываю.

– С тобой хорошо, однако, – Путилин развёл руки, – пока я на службе пора, – поднялся со стула.

– Кстати, – поднялся и Иевлев со своего места, – Полевой в столице.

На лице Ивана Дмитриевича не дрогнул ни один мускул, хотя Полевой был головной болью сыскного отделения последние пять лет, да и Ивушка – заинтересованное лицо, когда—то он перебежал в одном деле дорогу упомянутому вору, вот между ними и пробежала чёрная кошка.

– Давно? – Без особой заинтересованности спросил Путилин.

– С месяц, – и пожевав губу, уже тише добавил, – у Матрёны на Петербургской живёт.