Текст книги "Доктор Ахтин. Возвращение"

3

Иван Викторович Вилентьев сидел и смотрел на Киноцефала. Сейчас, в комнате для допроса, он не выглядел пугающе, и совсем не соответствовал своему имени. Майор любил такие моменты, – еще не сказано ни слова, пока только игра в гляделки, а уже сразу понятно, как себя поведет задержанный преступник. Если он суетится, не может спокойно усидеть на месте, его глаза бегают, то проблем с признанием, скорее всего, не будет. Если тупо смотрит в сторону и не шевелится, то придется повозиться, чтобы выбить из ублюдка показания. Если смотрит исподлобья и щерит зубы, то будет молчать, и ничего из него не вытянешь, как не пытай.

Киноцефал спокойно и неподвижно сидел, смотрел на него грустными глазами и прижимал к груди раненную руку.

– Фамилия, имя, отчество? – спросил майор, нажав на кнопку диктофона и придвинув к себе лист бумаги.

– Лобанов Максим Леонидович.

Вилентьев писал и слушал ответы. Убийца подробно и без уточнения отвечал на вопросы, которые он задавал. Вообще-то, он этого не ожидал, поэтому, подозрительно глядя на собеседника, ждал подвоха.

– Маска твоя? – показал он рукой на помятую маску волка, лежащую на столе.

– Да, – улыбнулся Максим, – когда я был маленький, у нас в детском садике ставили сказку. Мне досталась роль волка, и мама мне купила эту маску. Жаль, что её помяли. Я столько лет её хранил. Она мне дорога, как память о маме. Знаете, мама умерла. Уже давно.

Майор Вилентьев неожиданно для себя закашлялся и, сглотнув слюну, подавил першение в горле.

Что-то было не так. А точнее, всё, абсолютно всё было не так. И он решил зайти с другой стороны.

– Как часто и где вы встречались с Михаилом Борисовичем Ахтиным?

Лицо Максима напряглось. Он задумчиво поморгал глазами и спросил:

– А это кто?

– Доктор из терапевтического отделения.

Максим облегченно улыбнулся.

– Из терапии к нам редко приходят. У них люди очень редко умирают, поэтому в морге им делать нечего. Я не знаю, про кого вы спрашиваете.

– Это тот доктор, который в прошлом году убивал людей и выдавливал у них глаза.

– Да, вы что? Доктор из нашего терапевтического отделения? Убивал и выдавливал глаза? – удивленно переспрашивает он. – А я и не знал.

Майор Вилентьев с размаху ударил кулаком по столу и закричал:

– А кто тогда надоумил тебя выдавливать глаза у жертв?

Максим даже не вздрогнул от звука удара и, недоуменно посмотрев на злое лицо майора, спокойно ответил:

– Как кто, конечно, Бог!

– Тьфу ты! – Вилентьев откинулся на спинку стула и замолчал. Вот он, тот подвох, которого он ожидал. Этот урод сейчас начнет нести чушь, и ему придется отправлять его на психиатрическую экспертизу. А там его признают недееспособным. И на этом всё, это ублюдок избежит наказания. Жизнь в психбольнице, конечно, не сахар, но все-таки значительно лучше, чем в одиночной камере для пожизненно заключенных.

Иван Викторович снова навалился на край стола, приблизившись к Киноцефалу. Нажал на диктофоне кнопку отключения, и тихо сказал:

– Я из тебя, сволочь, сейчас выбью это дерьмо. И ты мне скажешь имя своего гребаного бога. Я буду бить тебя по почкам, и ты будешь ссать кровью. Я раздавлю твои яйца каблуком, и ты будешь визжать, выкрикивая имя этого бога. Ты будешь умолять меня, чтобы я записал имя и продиктуешь его мне по буквам.

Максим слушал, широко открыв глаза, и потом сказал:

– Да, Бог мне так и говорил. Придет время, сказал он мне, и придется страдать. Нестерпимая Боль, – да, он говорил, так выделяя слова, что мне сразу стало понятно, что это будет замечательно. Это будут лучшие дни в моей жизни. Я ждал их с нетерпением. Я говорил Богу – зачем тянуть, давай уже сейчас. Я хочу страдать и умирать для Тебя. А Он говорил мне – терпи, еще не время. И вот я дождался. Пронзительная Нестерпимая Разрывающая Боль, которая станет откровением для меня, и я взойду по Ступеням Страдания в Чертоги, где Он ждет меня.

И тоже немного приблизившись к лицу майора, он с идиотским выражением лица трагическим шепотом закончил:

– Пожалуйста, сделай мне так нестерпимо больно, чтобы я снова увидел Его!

Хуком сбоку Вилентьев свалил эту наглую морду на пол. Неторопливо обошел стол и со всей силы пнул в открытый живот, лежащего на полу человека. Еще несколько ударов ногами, и хныкающее тело забилось в угол.

Вытерев рукавом пот со лба, майор вернулся за стол. И упав на стул, задумчиво уставился на стену.

Хреново. Этот Киноцефал – крепкий орешек. Такого в его практике еще не было. Даже Парашистай был проще, – тот ничего особо и не скрывал. Он жил своей жизнью, в которой ему, Вилентьеву, не было места.

А Киноцефал – ловкий и хитрый ублюдок с богатой фантазией, который легко обведет вокруг пальца всех психиатров. Впрочем, и не надо особо напрягаться, чтобы обмануть мозгоправа, – эти доктора, как дети, радуются каждому новому случаю, который хорошо вписывается в ими придуманные гребаные синдромы и симптомы. Пищат, да лезут, чтобы избавить преступника от наказания.

– Хватит ныть, – сказал он, глядя на Максима, который закрывал лицо руками, – ползи сюда. Будем думать.

Он дождался, пока человек медленно вернется за стол и сядет на свое место. Протянув ему носовой платок, майор сказал:

– Вытри кровь. Справа на губе. И на подбородке.

И спокойно глядя на испачканное лицо убийцы, он предложил:

– Ладно. Мне не надо имя. Просто скажи, как он выглядел. Он высокого роста?

Максим помотал головой:

– Не знаю.

– Худощавый, мускулистый?

Парень пожал плечами и пробормотал:

– Я его не видел. Я его только слышал и чувствовал.

Иван Викторович, с треском сломав карандаш пополам, встал и вышел из допросной комнаты. И только в коридоре, мысленно выругавшись, он сказал себе, что не надо волноваться. Это только начало. Всего лишь первый разговор. Главное, что он поймал Киноцефала. И не таких раскалывали. И это запоет, как птица в клетке.

И майор, пробормотав, – петух долбанный, – пошел в свой кабинет.

4

Мой первый рабочий день в поликлинике. Иду на него, как на праздник. Я улыбаюсь встречным людям и думаю о том, что возвращение имени и работы – это лучшее, что произошло со мной за последнее время. Наверное, я люблю свою работу. Не смотря ни на что, я люблю то, чему учился семь лет и затем работал десять. Я думал об этом ночью. Снова размышлял о людях и тенях, о человеческом невежестве и желании жить, о готовности умирать и тупом нежелании понять суть бытия.

Я думал о своем божественном даре. Возможно, я снова буду пользоваться им. Может быть, не буду.

И, как бы это странно не было даже для меня, я хочу помогать людям.

Ночью я вспоминал, как всё начиналось. Годы студенчества, интернатура, первые годы самостоятельной работы. Когда я перешагнул ту черту, которая отделила меня от мира? Дар у меня был всегда, а вот разделять человеческое стадо на полезные и бесполезные особи я стал значительно позже.

Когда я почувствовал себя Богом?

Наверное, когда стал работать. Будучи студентом медицинского института, я много видел и всё понимал, но больше бравировал перед самим собой. Играл со своим сознанием в те игры молодости, которые позволяют чувствовать свою значимость. А вплотную столкнувшись с физически и духовно больными людьми, полностью осознал, что подавляюще большинство не заслуживают выздоровления. Болезнь пришла к ним не сама. Каждый из них, вольно или не вольно, виноват в возникновении боли, очага инфекции или опухоли. Хронические заболевания – это всегда вина человека. И эту вину никто из них не берет на себя. В болезни обвиняют злой рок и божье наказанье, наговор, сглаз и магические чары, докторов, которые ставят неправильные диагнозы и назначают плохое лечение.

И никто даже не пытается поискать причину в себе.

Загляни в своё сознание.

Подумай о том, что организм реагирует на твои мысли.

Вспомни зависть и злобу, которой пропитан твой мозг.

Я так часто видел человеческое нутро, что достаточно быстро понял, что люди не заслуживают выздоровления. Болезнь – это расплата, и я ни в коем случае не хочу избавлять человека от наказания.

Но среди теней были люди, для которых болезнь оказалась не наказаньем, а наградой. Как бы странно это не звучало, но – именно так. Так было с девочкой, у которой сильные головные боли из-за опухоли в голове заставили её думать о смерти. И пережив виртуальную смерть, она получила в награду способность жить человеком, свободным от общества. Она перешагнула через несколько ступенек, поднялась над этим миром, перестала бояться умереть, и нашла в своем сознании целый мир, где нет преград, где добро и зло прекрасно соседствуют друг с другом.

Боль, которая очищает мозги.

Осознание, как удачный прыжок через бездну.

Так же было и с Богиней. Он получила неизлечимую вирусную инфекцию, приняла её, научилась умирать физически и духовно, и спокойно отправилась в Тростниковые Поля. Как бы ни хотел я сохранить её жизнь, именно я научил Богиню умирать.

Я был тем, кто отправил «Ах» в Тростниковые Поля.

Я поднимаюсь по лестнице и иду в кабинет начмеда. Я точен, в поликлинике в восемь часов утренняя оперативка. Сев на стул в углу, я вижу заинтересованные лица сотрудников. Точнее, сотрудниц. Подавляющее большинство врачей – молодые женщины. Мужчин всего трое. Один – седой мужчина невысокого роста, выглядящий на шестьдесят лет. И двое – сравнительно молодые парни с серьезными выражениями лиц.

– Ну, начнем, – говорит Александра Александровна, – хочу сразу представить вам нашего нового сотрудника. Михаил Борисович Ахтин, прошу любить и жаловать.

Я встаю со стула и улыбаюсь.

Я слушаю своё имя, произнесенное вслух. Я смотрю на лица людей в белых халатах. Надеясь не увидеть в их глазах узнавание.

– Мы дали ему четвертый участок. Как вы знаете, на нем давно нет доктора. Надеюсь, что вы поможете ему освоиться на новом месте.

– Да, я буду рад любой помощи, – кивнув, говорю я.

Женщина, коротко стриженная блондинка, сидящая за столом рядом с начмедом, равнодушно глянув на меня, говорит:

– После оперативки подойдите ко мне в кабинет.

Я сажусь на место и стараюсь стать незаметным. Впрочем, внимание окружающих сразу же переключается на начмеда, которая напоминает врачам о недовыполнении муниципального заказа. Называет фамилии врачей, которые на прошлой неделе сдали значительно меньше статистических талонов, чем остальные. Затем, после доклада эпидемиолога, она рассуждает о невыполнении плана прививок для работоспособного населения. Далее около пяти минут заместитель главного врача по экспертизе рассказывает о проверке больничных листов, проведенной в учреждении, о выявленных недостатках и мерах по их устранению.

И я вдруг понимаю, что моя прошлая работа в стационаре областной больницы покажется мне сказкой по сравнению с этой богадельней. Мне становится тоскливо и муторно на душе, но затем я подумал о том, что это совсем небольшая плата за возможность стать самим собой.

Вернуться к врачеванию.

И слышать своё имя.

5

Мария Давидовна вошла в кабинет Вилентьева и спросила с порога:

– Зачем вы меня позвали, если всё равно не доверяете мне?

Майор поднял голову и посмотрел на неё. Как-то задумчиво и отстраненно. И сказал:

– Да, я вам не верю. Вы что-то скрываете. Однако я знаю, что вы хороший специалист. А мне сейчас нужна ваша профессиональная помощь.

Мария Давидовна села на стул и посмотрела на него вопросительно.

– Киноцефал несет какой-то религиозный бред. Я думаю, что он прикидывается сумасшедшим, чтобы увильнуть от суда. И вы попробуйте выяснить, действительно он болен на голову или просто хочет избежать справедливого возмездия. А я буду рядом и смогу понять, где вы выполняете свою работу, а где решаете свои проблемы.

– Я сразу вам говорила, что очень хочу поговорить с ним. А проблем у меня нет. И не было.

– Вот и хорошо. Пойдемте. Вы будете говорить с ним в отдельной комнате, а я буду в соседней и всё увижу и услышу.

Мария Давидовна шла за широко шагающим майором и чувствовала душевный подъем. Сейчас она увидит Киноцефала. Она сможет поговорить с ним и понять, знает он доктора Ахтина или нет. Это для неё имело очень большое значение. В тишине больничной палаты она долго думала и соглашалась с майором, – в чем-то Вилентьев был прав. Почему так вышло, что Парашистай появился именно тогда, когда он был нужен? Что его привело в ту ночь в больницу? Как так сложилось, что все они встретились ночью под желтыми фонарями?

– Вы готовы?

Она увидела лицо майора. И кивнула.

Конечно, она готова. Она всегда готова. Разве он не знает, что она крепкая и мужественная женщина, которая коня на скаку остановит, заглянет в пасть анаконды, войдет в клетку к тигру. Ну, или к бешеной собаке.

– Ну, тогда вперед.

Он слегка подтолкнул её под локоть, и она шагнула в открытую им дверь.

Мария Давидовна уверенно подошла к столу и села на стул. Посмотрела на сидящего мужчину. Лицо в синяках. Левый глаз почти закрыт синюшной опухолью, правый закрыт. Верхняя губа разбита. Плечи опущены. Обе руки прикованы наручниками к ножкам стола.

– Здравствуйте. Меня зовут Мария Давидовна.

Правый глаз открылся.

– Привет. А я Максим.

Хриплый голос, в котором обреченность соседствует со знанием, вера соседствует с готовностью умереть за неё.

– Расскажите мне, Максим, о себе. О маме и папе. О том, как в детстве вы ходили в детский сад, а потом в школу. Вообщем, расскажите мне о себе.

– Вам действительно интересно это? – он удивился. Даже щель левого глаза приоткрылась шире.

– Да, мне очень интересна ваша жизнь, – улыбнулась Мария Давидовна.

Максим кивнул и начинал говорить. Его даже не надо было уговаривать. Он и сам так давно хотел выговориться, просто никто и никогда не хотел его слушать.

Он помнит себя с трехлетнего возраста. Мама, – полная женщина, которая любит покушать сама и с удовольствием кормит сына. Папа, хмурый мужчина, который любит выпить, и даже пьяный всегда равнодушен к сыну. Когда мальчику остается два дня до пятого дня рождения, папа утром уходит и больше не возвращается. Мама плачет, но как-то неубедительно. Он не верит, что папа уехал строить железную дорогу на другой конец страны. Мама водит ребенка в детский сад, где он в шестилетнем возрасте впервые узнает, что его мама – жирная корова, а папа сидит в тюрьме. Он бросается на обидчика с кулаками, но тот оказывается сильнее. Лежа в пыли, маленький мальчик бессильно плачет. С этого момента он понимает, что в этом мире для него нет места. И он создает для себя свой мир. Пусть он ограничен размерами его фантазии, но он именно такой, каким должен быть. И в нем есть место только для него.

В семь лет он заболевает – тяжелая форма инфекционного мононуклеоза. Он помнит, как тяжело было дышать, и из-за высокой температуры он часто терял сознание. До зимы он восстанавливался, поэтому в школу он пошел в восемь лет.

Сначала было не плохо. Он старше одноклассников, учеба казалось игрой, но скоро это закончилось. В третьем классе он вдруг понял, что с трудом понимает, что говорит учительница. Он старательно заучивал материал, но понимания так и возникало. Он стал получать тройки. А совсем скоро и двойки. Маму вызывали в школу, она кричала на него. Но – он ничего не мог сделать. С трудом добравшись до восьмого класс, он закончил восьмилетку с троечным аттестатом, и если быть до конца откровенным, учителя его просто пожалели.

Далее два года он просидел дома, а потом пошел в армию. И это были самые страшные годы в его жизни. Он вычеркнул их из своей памяти, стер те события, которые вырезали в сознании целые куски доброты и разума. И выжил он там только потому, что постоянно прятался в свой выдуманный мир. И только там он был самим собой.

Пока он отдавал долг Родине, умерла мама. Заплывшее жиром сердце не выдержало нагрузки. И он узнал об этом, только когда приехал домой. Сидя на краю могилы, юноша невысокого роста тихо плакал. Он остался совсем один. Насколько он знал, никаких родственников у него не было. Об отце он ничего не знал.

Санитаром в морг его устроил сосед. Патологоанатом Мехряков Степан Афанасьевич жил в соседнем подъезде, и, заметив, что парень ежедневно сидит во дворе на лавке и бездельничает, позвал его работать. Санитаров в морге хронически не хватало, и, чем черт не шутит, вдруг получится.

И у него получилось. И в первую очередь потому, что мертвый человек очень сильно отличается от живого. Труп тих, безмолвен, и, самое главное, спокойно лежит на секционном столе, никак не проявляя агрессивную человеческую суть. Мертвое тело нисколько не мешает жить в своем вымышленном мире, и даже однообразные движения на работе не отвлекают от этого.

И потянулись дни. Ежедневная рутинная работа, не требующая особого ума и сложных навыков. Через год Мехряков доверял ему зашивать кожу на животе, а еще через год он иногда выполнял удаление внутренних органов по Шору, пока доктор Мехряков вскрывал черепную коробку.

Работа ему нравилась. Может быть, впервые он стал чувствовать себя обычным человеком на своем месте. Он стал реже возвращаться в свой мир, и даже иногда забывал о его существовании. Но не больше, чем на пару дней.

Но тут умер Мехряков, и это удар, эта жизненная несправедливость выбила его из колеи. Стоя у его могилы, – опять могила, сколько их еще будет, – он вдруг подумал, что патологоанатом относился к нему, как к сыну. Второй раз потерять отца – это ли не ужасная несправедливость со стороны этой гребаной жизни.

Максим на секунду замолчал и тихо сказал:

– Степан Афанасьевич умер. После похорон я впервые в жизни напился водки, вышел ночью на балкон и шагнул в темноту.

6

После общения с заведующей терапевтическим отделением – блондинка при ближайшем рассмотрении оказалась крашенной – я иду в свой кабинет. Два стола, шкаф для халатов, кушетка. Слева за столом с компьютером сидит девушка с большими глазами. Прямые темно-русые волосы, расчесанные на пробор. Узкие плечи, тонкие руки. Хорошо отутюженный белый халатик. Улыбнувшись, она говорит:

– Здравствуйте, Михаил Борисович. Я – Марина, ваша медсестра.

Я отвечаю на приветствие и сажусь за свой стол.

– Сегодня у нас нет записи, её только сейчас выложат на две недели вперед, – говорит Марина, – поэтому к нам из регистратуры будут отправлять всех, кто придет записаться на прием или кто обратился с болями, то есть экстренных пациентов.

Первый больной не заставил себя ждать. Через пять минут пришла женщина, которая оформляется на санаторно-курортное лечение. Все анализы в норме, узкие специалисты пройдены, диагнозы вписаны в санаторно-курортную карту. Я выполняю рутинный осмотр, – заглядываю в рот, слушаю фонендоскопом легкие и сердце, пальпирую живот. Марина измеряет артериальное давление, пока я пишу в амбулаторной карте.

– Приятного отдыха в санатории, – улыбаюсь я пациентке.

– Спасибо, доктор.

У женщины две дочери и уже двое внуков. Она живет и радуется жизни, и она здорова. Она умеет говорить волшебные слова, и она использует их часто и от души. В местный санаторий она едет вместе с внуком, который проходит реабилитацию после тяжело перенесенной ангины.

После пришели мужчина с болями в спине, которого я отправляю на консультацию к неврологу, и женщина с явлениями острого распираторного заболевания.

Потом наступает тишина, Марина, взяв бикс, уходит, и, оставшись один, я думаю. О том, что здесь в поликлинике я значительно чаще буду общаться со здоровыми людьми, ну, или почти здоровыми. Конечно, я знал, что в стационар поступают только те, кому действительно нужна помощь, те, у кого есть пусть предварительный, но диагноз. В поликлинику люди приходят не только лечиться, но еще и обследоваться, на профилактический прием, для оформления различных документов, и порой просто поговорить. Мне, как врачу поликлинического приема, надо из сотни здоровых или почти здоровых найти пару-тройку больных, и вовремя отправить их на более глубокое обследование и лечение.

Я задумчиво смотрю в окно, где уже начали опадать первые листья с тополя. Начало осени, первые дни сентября, листва пока еще зеленая, но ветер уже может сорвать часть листьев и унести их прочь.

Смена времени года нисколько не волнует меня. Пусть будет осень, а потом – зима. Даже хорошо, что серые тучи затянут небо и закроют солнце. Плохо то, что будет холодно и сыро. Грязь под ногами, дождь сверху.

Стук в дверь отвлекает меня от мыслей.

Я громко говорю:

– Да, войдите.

В дверном проеме появляется мужчина. Спросив разрешения войти, он неторопливо подходит, складывает на стол амбулаторную карту и затем садится на стул. Его отекшее лицо мне знакомо. Он живет в общежитии. Я видел его там, и, надеюсь, он не видел меня.

Виктор Аркадьевич Усиков, тридцать один год, холост, рабочий на заводе. У него рак толстого кишечника. И пока только я знаю об этом. Его единственная жалоба на то, что он стал замечать кровь в каловых массах.

– Знаете, доктор, когда я в первый раз увидел, то подумал, что показалось. Ведь не болит ничего. Не болит, вообще, и не болит, когда я иду по большому. Может, просто съел что-то или трещинка там какая-то?

После осмотра я назначаю дополнительное обследование.

Я знаю, что Бог – отличный парень. Он всегда приходит только, когда человек дойдет до края. Не раньше, чтобы предотвратить, чтобы не допустить, а в тот момент, когда человек уже созерцает бездну. Светлый Лик из тьмы – это ли не лучше всего прочищает мозги, изгоняя из них призыв смерти. Крепкая Рука Бога, когда ты балансируешь над пропастью, – это ли не лучшая помощь в борьбе со своим больным сознанием, когда небытие кажется самым замечательным местом. Последнее Слово, обращенное к тебе, когда ты уже умер в своем сознании, – это ли не истина, которая возвращает к жизни.

До края Усикову еще далеко. Он еще не осознал свою болезнь. У него в мыслях преобладают простые желания – вкусно поесть, выпить пиво с друзьями, посмотреть телевизор, раз в неделю перепихнуться с соседкой по общежитию.

Он еще даже не подошел к пропасти.

Я улыбаюсь мужчине, и говорю:

– Что же, Виктор Аркадьевич, будем искать.