Текст книги "Доктор Ахтин. Возвращение"

7

Мария Давидовна смотрела на Максима и ждала, когда он продолжит говорить. Она видела, как парень перебирает свои воспоминания, словно книги на полке, разбирая их по порядку. Взяв каждую, он смотрит на обложку, думает несколько секунд и затем ставит в нужное место.

– Я живу на пятом этаже. Помню, что летел вниз и чувствовал какую-то странную радость. Даже, как мне кажется, кричал от счастья. А потом провал в памяти. Мне потом рассказали, что я всю ночь я пролежал на земле, а утром меня нашли соседи и вызвали скорую помощь. Переломы обеих ног, сочетанная травма груди и живота, сотрясение головного мозга. Шесть месяцев по больницам, пять операций, разорванные воспоминания и боль. Врачи поставили меня на ноги, и весной я снова вернулся на работу. Словно ничего и не было. Обычная история – пьяный мужик выпал из окна пятого этажа, но остался жив.

Максим снова замолчал. Мария Давидовна, поняв, что парень что-то не договаривает, спросила:

– Если я правильно понимаю, с тобой что-то случилось, когда ты лежал в больнице.

– Да. Там в больнице Он пришел в первый раз.

– Кто пришел?

– Бог.

Больничная реальность, которая стала сном. Или наркотический сон, ставший реальностью.

Среди рваных воспоминаний в больнице, когда жизнь и смерть идут рука об руку, Максим слышит голос и чувствует тепло руки, которая сжимает его ладонь. Тепло несет облегчение. Боль, которая гложет изнутри и снаружи, медленно уходит.

Максим говорит – спасибо.

И спрашивает – кто ты?

И слышит простой ответ – я Бог. И Максим сразу верит. Всем сердцем и открытым разумом. Не раздумывая, и не сомневаясь.

– Так и сказал. Я – Бог, – зачем-то уточнила Мария Давидовна.

– Да, – кивнул Максим, – я сразу поверил ему. Да и как не верить, когда он помогал мне пережить любую боль. Он держал меня за руку, когда меня оперировали. Он стирал пот с моего лба, когда высокая температура высасывала из меня жизнь. Он говорил со мной, когда я терял сознание. И просто Он был рядом, когда мне было плохо. И самое главное, – никто, кроме него, ко мне не приходил, будто на этой планете есть только я, Бог и медицинские работники, которые лечили меня.

Сделав паузу, Максим сказал:

– Врачи поставили меня на ноги, а Он вылечил меня и объяснил мне, зачем я живу.

– Ну, и зачем ты живешь? – спокойно спросила Мария Давидовна.

– Я живу для Бога.

– Ну, это понятно, – согласно кивнула она, – все мы живем с именем Бога на устах.

– Нет, вы не поняли, – помотал головой парень, – я здесь для того, чтобы сделать для Него кое-какую работу. Он выбрал меня. Он избавил меня от болезни, чтобы я выполнил работу.

– Работу? – вопросительно наклонив голову, переспросила Мария Давидовна.

– Да. Он сказал, что я должен убивать. Он сказал, что я должен взять нож и убивать. Он это сказал не сразу. Я помню эту ночь. Я уже находился в реабилитационном центре и уже мог немного ходить. Я сидел в темноте у окна и смотрел на дорогу, по которой ехали автомобили – сотни движущихся белых и красных огоньков. Он пришел и сел рядом со мной. Я чувствовал, как Он страдает. Я чувствовал Его боль.

– Ты его видел?

– Нет. Я его чувствовал, – помотал головой Максим, и продолжил, – и вот там у окна Он мне сказал, что только кровь может что-то изменить на этой планете. Кровь и страх. Он мне сказал – посмотри в глаза людям, они боятся даже слова Смерть. Страх парализует их волю. Цвет крови заставляет закрыть глаза в ужасе. Предчувствие неминуемой гибели страшнее прихода Смерти. И вот тогда ты придешь и принесешь жертву. Он сказал, что когда придет время, Он даст мне знать.

Лицо с широко открытыми безумными глазами. Мария Давидовна смотрела на Максима, который пристально, не мигая, вглядывался в свои воспоминания, и сжимала свои дрожащие пальцы. Она в этот момент вспомнила слова и глаза человека, который сказал, что он – Бог. Простые слова, сказанные спокойным голосом. Уверенность в глазах, не поверить в которые невозможно.

– И там, в реабилитационном центре я сказал Ему, что рад буду выполнить эту работу для Него.

– Максим? – позвала Мария Давидовна.

– А? Что? – спросил парень, вернувшись из глубин своей памяти.

– Что было дальше?

Максим похлопал глазами и, пожав плечами, сказал:

– В конце мая я вышел на работу. Исправно выполнял свою работу. Вечером ходил в тренажерный зал, потому что мне надо было восстановить свою физическую форму. Я знаю, – Богу нужен крепкий работник. Не убогий инвалид, а крепкий полноценный работник. Хорошо кушал. Отлично и много спал. А потом в конце июля Он пришел и сказал, что надо начинать. Ну, вот я и начал. Двадцать пятого июля я пошел и убил. И мне очень понравилось работать на Бога.

8

После работы я иду на остановку и еду в центр города. Хоть и рискованно то, что я хочу сделать, но желание знать, что всё в порядке, сильнее.

Я еду к Богине.

Нет, я не собираюсь входить в квартиру. Вполне достаточно узнать, что дом стоит на месте. Да и просто я хочу посмотреть на окна моей квартиры.

Во дворе тихо. Время три часа. Когда люди будут возвращаться с работы, меня уже здесь не будет. Я сажусь на лавку у второго подъезда дома, стоящего напротив, и смотрю на окна первого этажа.

На скамейке у третьего подъезда сидят три женщины в пожилом возрасте и оживленно обсуждают жильцов дома. Я непроизвольно прислушиваюсь.

– Не знаю, и что с ней случилось?! Нормальная девка была. Мужик работящий, не пьет, не курит, деньги в дом несет, а она вдруг ни с того, ни с сего пить стала горькую, да так, что еле до квартиры дойти может. Еще осенью всё было хорошо. И когда она за зиму успела так спиться? Ничего не понимаю, – оживленно говорила пожилая женщина в серой кофте.

– Точно, – поддержала разговор собеседница справа, – вчера днем, времени четыре часа, а она с трудом смогла дверь в подъезд открыть. Видно, что в магазин ходила, так нормальная баба несла бы в дом продукты, а она с початой бутылкой водки идет.

– Куда катимся?! – покачала головой третья. – И что бабам не хватает в этой жизни? Всё есть – муж, квартира, работа. Что еще надо?

Я улыбаюсь. Извечный вопрос – что надо женщине? Если сами женщины не могут найти на него ответ, то никто никогда на него не ответит.

Убедившись, что мой дом стоит на месте, а в окнах квартиры по-прежнему я вижу мои шторы, и нет никакого движения за стеклом, я неторопливо встаю с лавки и ухожу.

Мне стало спокойнее. Надеюсь, Богиня в целости и сохранности пребывает в том месте, где я её оставил.

«Ах» в Тростниковых Полях, тело в сохраняющем растворе, стены погребальной камеры неподвижны.

По пути в общежитие я покупаю продукты в магазине. Закрыв дверь комнаты, я отрезаю себя от остального мира. Впервые за долгое время я снова хочу рисовать.

Сложив продукты в холодильник, я достаю бумагу и карандаш. Сев за стол, я смотрю на белый лист и думаю. О том, что возврат в прошлое невозможен. Нельзя вернуться на ту же дорогу и идти тем же путем. Обернувшись назад, можно посмотреть на то, что оставил, но не надо пытаться тащить за собой тяжесть былого.

Я сделал первый шаг. Я социально адаптировался, – у меня есть крыша над головой и любимая работа. Моя поездка к Богине, как прощание с той частью жизнью, что я оставил в той квартире.

И еще – уже почти две недели, как она не приходит ко мне. Вернувшись в город, я словно расстался с Богиней. Там в деревне она была со мной, а здесь я словно забыл о её существовании.

Я рисую. Быстрыми и легкими движениями карандаша. Это моя попытка воскресить образ в памяти. Посмотрев на результат, я недоволен. Она не похожа на ту женщину, что я знал в той жизни. Смяв бумагу, я бросаю скомканное изображение в сторону и беру другой лист.

Вторая попытка так же неудачна.

Слепой осел никогда не найдет дорогу в Тростниковые Поля. И будет вечно брести в никуда, проклиная своё упрямство и свою ослиную долю.

Я слышу стук в дверь. Быстро убрав рисунок, я иду к входной двери и открываю её. Передо мной возникает Усиков. Он пьян, и на лице легко читается неподдельное удивление:

– О, доктор, а вы здесь как?

– Живу я здесь, – отвечаю я.

– Да вы что, – радостно удивляется он, – значит, я ошибся дверью. Извиняйте, доктор, мне надо туда.

Он показывает на соседнюю дверь и перемещает тело туда.

Закрыв дверь, я иду обратно к столу.

Рисовать я уже не хочу. Всё равно ничего не получается. Образ Богини потускнел в моей памяти, если не сказать, что стерся. Мне не хочется в это верить. И я не хочу признавать это. Лучше я отложу это на потом – пройдет время, и Богиня вернется. Так уже бывало.

Нажав на кнопку электрического чайника, я достаю из холодильника масло и колбасу. Сделав себе бутерброд, я наливаю в кружку с растворимым кофе кипяток.

Я жую и слушаю, как за стенкой веселятся тени. Громкие восторженные крики сменяются хоровым пением. Звон разбитой посуды мешается с грохотом падающего тела, за которым следуют взрыв хохота и новые восторженные выкрики. Я знаю, что это веселье надолго. Скорее всего, до глубокой ночи, и им нет дела, что, возможно, кто-то этой ночью не сможет уснуть, и пойдет завтра на работу не выспавшийся. Это не касается меня, но я помню, каким может быть человек.

Может, в моей жизни что-то изменилось. Может, я забыл образ Богини. Я даже могу согласиться с тем, что я за последний год изменился. Но – как оказалось, ничего не изменилось в мире теней.

Человеческое стадо, по-прежнему, бессмысленно двигается вперед, не замечая приближающейся пропасти.

А, значит, я снова могу вернуться на свою дорогу.

И идти по ней своим путем.

9

– Максим, у тебя девушка есть? – спросила Мария Давидовна после того, как парень замолчал.

Он нахмурился. Опустил голову. И отрицательно ею помотал.

– Совсем нет? Или сейчас нет, а раньше была?

– У меня нет, и никогда не было девушки, – ответил Максим, и затем быстрой скороговоркой продолжил, – они меня не любят. Они меня презирают. Они меня ненавидят. Они меня унижают.

– Это и было причиной того, что все твои жертвы – молодые женщины?

– Да. Я спросил у Бога, кого из людей я могу убивать. И Он мне сказал, что – всех. На моё усмотрение. И как я пожелаю. И я Ему сказал – спасибо. Да, я громко сказал ему слова благодарности. Потому что так хотел отомстить этим мерзким созданиям, которые смеют унижать меня.

Максим замолчал. На его лице застыла злая маска. Мария Давидовна тоже ничего не стала спрашивать, чувствуя, что сейчас парень сам расскажет причину своей ненависти.

И он стал говорить:

– В школе в восьмом классе мне понравилась девочка. Это произошло первый раз в жизни. Белые волосы, красивые глаза и милая улыбка. Я хотел дружить с ней. Подошел и сказал ей об этом, а она посмотрела на меня сверху, и засмеялась. Открыто так, жизнерадостно. И её подружка, которая стояла рядом тоже смеялась. И весь класс потом смеялся. Они бросали в меня скомканную бумагу, ручки, карандаши и смеялись. Этот смех звучит у меня в голове и сейчас.

У Максима начала дрожать верхняя губа.

– После армии я познакомился с девушкой. Она жила в соседнем доме и выгуливала во дворе свою собаку. Мы часто сидели на скамейке и разговаривали. Она показалась мне умной и порядочной девушкой. Я даже хотел предложить ей сходить в кино. Или в театр. А потом я увидел, как она целуется с каким-то парнем в подъезде. И этот парень засунул свою руку под её юбку, – Максим поморщился, словно именно сейчас видел эту картину, – я подошел и сказал, что она блядь. И этот парень избил меня. А эта девушка пинала меня ногами. Я видел её злое лицо, и она уже не казалась мне умной и порядочной. И тогда я впервые осознал простую истину – все бабы бляди.

Он сказал нецензурное слово с таким удовольствием, что стало понятно – Максим так часто говорил его про себя, что теперь, когда его можно произнести вслух, он очень рад это сделать.

– Этим же летом я пошел и снял проститутку на проспекте. Я подумал, что если всё женщины одинаковы, то есть ли разница, с кем начинать. Я привел её домой. Разделся и лег на кровать. Я не знал, что надо делать, и она это увидела. Она тоже сняла одежду, легла рядом, – Максим на секунду остановился, его взгляд заледенел, словно зафиксировав в своем сознании событие из прошлого, – и у меня ничего не получилось. Она пыталась. Руками, ртом, но – ничего. Отчаявшись, она оделась, и, уходя, сказала, что я – импотент. Она сказала этот таким презрительным тоном, что я потом всю ночь плакал. Я плакал, потому что понял, что она, скорее всего, права.

У Максима задрожали губы, словно он вот-вот заплачет. Еще больше опустились плечи, будто он хотел спрятаться от всего мира, забравшись под стол. Он замолчал, и это молчание затянулось.

– И что случилось потом? – наконец-то спросила Мария Давидовна.

Максим поднял голову и, глядя прямо перед собой сухими глазами, сказал:

– А потом у меня получилось. Через год. Вечером привезли труп молодой девушки после черепно-мозговой травмы. Наезд на пешехода. Она лежала на секционном столе неподвижно – чистая белая кожа, маленькая грудь с розовыми сосками, лобок с редкими волосками, чуть раздвинутые ноги. Я смотрел на неё. Долго. Забыв обо всем на свете. И неожиданно понял, что у меня всё получится. Да. Это осознание возникло внезапно. Я ощутил в себе такую мощь и силу. И это было так прекрасно. После я снова плакал, но теперь от счастья. Плакал навзрыд. От невыразимого счастья и такого прекрасного чувства, которое невозможно описать.

Мария Давидовна сидела, опустив глаза, чтобы парень не заметил омерзения в её глазах. Этот ублюдок с таким наслаждением рассказывал, как он изнасиловал труп, что у неё вдруг возникло нестерпимое желание выйти из комнаты и помыться. Немедленно.

Она встала. И вышла, хлопнув дверью.

В коридоре она прислонилась спиной к стене и, закрыв глаза, замерла.

– Мария Давидовна, что такое? Что случилось? – услышала она голос Вилентьева. – Почему вы вышли? Этот козёл такую песню поет, только записывай. Он же рассказывает всё, от начала до конца.

– Ничего страшного, когда вернусь, снова запоёт. Таким, как он, обязательно надо выговориться, – сказала доктор Гринберг, подумав, что для майора главное – показания преступника. О том, как она может это выносить, он даже не думает. Как и все мужики. Сволочи. Скоты, для которых самое главное в жизни – их член. Если он стоит, то он чувствует себя мачо, супергероем. Если нет, то виновата эта проклятая женщина. Если он способен трахнуть, значит, все отлично и даже замечательно. Если нет, то – посмотри на себя в зеркало, женщина, ты же страшнее, чем смерть, у меня из-за этого на тебя даже не стоит.

– Мария Давидовна, что с вами?

Внезапно, она поняла, что смотрит на Вилентьева с ненавистью.

И опустила голову. Этот парень в допросной комнате вывел её из обычно спокойного душевного равновесия. И она показала это майору. Впрочем, ничего страшного, бывает и хуже.

– Всё нормально. Просто не могу это слышать. Про эту мерзость. Но, не волнуйтесь, Иван Викторович. Сейчас я соберусь, вернусь к нему и продолжу, – сказала она, – этот урод расскажет все.

– Хорошо. И пусть, Мария Давидовна, он расскажет об убийствах, начиная с первого.

Вилентьев ушел. Мария Давидовна, вспомнив свою квартиру, своё надежное убежище, и стала мысленно говорить – сейчас я почувствую себя лучше, я могу полностью расслабиться, а потом быстро собраться, я могу управлять своими внутренними ощущениями, я справлюсь с напряжением в любой момент, внутренне я ощущаю, что у меня всё будет в порядке.

После того, как она успокоилась, Мария Давидовна, глядя на деревянный пол, подумала о том, что как хорошо, что в её квартире даже не пахнет мужским духом. Как хорошо, что Бог уберег её от замужества, или просто сожительства с представителем мужского племени. Пусть даже она за это отдала самое ценное в жизни – утраченное женское счастье.

10

У медсестры Марины тиреотоксикоз. Она сидит напротив и смотрит на меня коровьими глазами. После консультации эндокринолога она принимает правильные таблетки, но, скорее всего, доза недостаточна. Девушка пытается бороться со своим организмом, но избыток гормонов сильнее её.

– Михаил Борисович, – говорит Марина, – к нам записался Васильев на полчаса третьего.

– И?

– У него ВИЧ-инфекция, – она протягивает мне карту, на которой в правом углу написаны знакомые цифры приказа. Ниже этих цифр указан номер иммуноблота.

– Ну, и что?

Марина, вздохнув, говорит тихим голосом:

– Можно, я уйду, когда он придет?

Я невольно улыбаюсь. Затем, пожав плечами, киваю головой.

В кабинет заходит старая женщина. Она громко говорит, потому что плохо слышит. Кроме этого, у неё еще много различных хронических заболеваний, которые невозможно вылечить и с которыми она проживет еще лет десять. Она – инвалид третьей группы, и ей положены гипотензивные препараты бесплатно. После рутинного осмотра я слушаю её рассказ о внуке, который не забывает бабушку.

– Работает много, жену-то надо кормить, она у него на сносях, вертится, как белка в колесе, но бабку не забывает. Придет, продукты принесет, как-будто я сама не могу их купить, чаю со мной попьет, и дальше бежит. Замечательный парень, не то, что его отец, алкаш проклятый, – старушка хмурится, говоря про родного сына, – зальет зенки, и шарахается по району, меня позорит. Уж я ему говорила, уж и ругала, и даже била, а ему всё ни по чем, нажрется водки и песни поет.

Я пишу рецепты, и старушка уходит, довольно улыбаясь. В очереди долго не стояла, доктор попался внимательный, никуда не торопился, выслушал её рассказ о том, что уже никто не хочет слушать, и дело сделала – лекарства получила.

В дверь заглядывает молодой парень.

– Можно?

– Да.

Парень входит. Марина встает и, сказав, что она пошла к старшей медсестре за бланками рецептов, быстро исчезает из кабинета.

– Я по записи. Васильев Константин.

Парень жует жвачку и смотрит на меня. Он не поздоровался, и я понимаю, что он даже и не подумал об этом. У парня покатый лоб, очень короткая стрижка и слегка оттопыренные уши. Он как-то суетлив и не спокоен. Словно непроизвольно он прикасается к моей руке, и, отдернув пальцы, ждет, как я среагирую. Он даже на мгновение замирает, пристально вглядываясь в моё лицо.

– На что жалуетесь, Васильев Константин, – говорю я спокойно. Открыв карту, я вижу, что в последний раз он приходил весной, когда банальное ОРЗ осложнилось пневмонией.

– Плохо всё, доктор, – говорит парень, – сыпь какая-то на теле появилась. Второй день маюсь, чешется живот и бока. Особенно ночью, уснуть не могу, так зудит.

– А почему сразу к дерматологу не пошли?

Константин хмурит брови. Работа мозга формирует на лбу множественные морщины. Он даже на мгновение перестает жевать.

– Не знаю, – наконец-то говорит он, – я решил, что к вам должен пойти с этим.

Лоб разглаживается. Челюсти снова начинают двигаться.

– Поднимите рубашку, – говорю я, – посмотрим на ваш живот и бока.

Он выполняет мою просьбу, и я вижу типичные проявления опоясывающего лишая. Вирусная инфекция, которая появляется при снижении иммунитета.

– К дерматологу, Васильев Константин, – говорю я, протягивая амбулаторную карту, – а потом обязательно в СПИД-центр, впрочем, это вам еще и дерматолог скажет.

Парень уходит, и я вспоминаю тех ВИЧ-инфицированных наркоманов, которых убил. Ничего не меняется. Тени продолжают использовать наркотики, передавая друг другу вирус. Они продолжают идти по жизни, словно ничего не происходит. А другие тени продолжают их опасаться, даже если знают, что вирус иммунодефицита по воздуху не передается. Или даже бояться, словно они прокаженные.

Словно в подтверждение моих мыслей, возвращается Марина и открывает настежь окно.

– Я немного проветрю, Михаил Борисович, – говорит она, словно ждет моего одобрения.

– Хорошо, – соглашаюсь я.

Мне все равно, что делает медсестра. Я думаю о том, что сейчас у меня сознании нет ничего по отношению к больным СПИДом. Нет ненависти, и нет жалости. Ни злости, ни сострадания. Просто тени, который выбрали свой путь. Не важно, умрут они насильственной или своей смертью. Мне нет дела до их болезни и сопутствующих осложнений.

Может быть, два года назад я ненавидел их, потому что обвинял в том, что они убили женщину, которую я любил.

А, может, я просто придумал свою ненависть.

В любом случае, сейчас меня не интересуют ни молодой парень Константин Васильев, ни его сожительница, которой он отдал вирус половым путем. Ни их общий ребенок, который еще не родился, ни их общая компания, в которой используют один шприц на всех.

– Марина, вы что, не знаете, что вирус СПИДа по воздуху не передается? – неожиданно спрашиваю я.

– Знаю, – отвечает девушка и неудержимо краснеет, – я просто опасаюсь. А вдруг ученые и врачи ошибаются?

С серьезным выражением лица я показываю на дверь и говорю:

– Вы когда возвращались, брали рукой ручку двери, к которой только что прикасался Васильев. Наверное, надо еще руки помыть.

Марина вскакивает со стула и бежит к раковине.

Я задумчиво смотрю на свою левую руку. К ней прикасался парень. Я все еще чувствовал тепло его пальцев, сухую кожу ладоней. Парень живет своей жизнью и не хочет ничего менять. Его интеллект справился и со смертельной болезнью, и с желанием жить долгой счастливой жизнью, легко совместив эти несовместимые понятия.

Когда медсестра заканчивает мыть руки, я иду к раковине и смываю с рук эти ощущения, избавляя своё сознание от жизни Константина Васильева.