Текст книги "Доктор Ахтин. Возвращение"

11

Мария Давидовна села на стул и, посмотрев на отрешенное лицо с закрытыми глазами, сказала:

– Максим, давайте вернемся к нашему разговору.

– Давайте.

– Вспомним двадцать шестое июля этого года.

Максим открыл глаза. И неожиданно широко улыбнулся. Хищно и безумно.

– Это было так замечательно. Страшно до дрожи в коленях. И в голове восторг. Я сидел на траве в лесопарке, темно и пустынно. Она быстро шла по тропе и еле слышно напевала. Я потом узнал, что она пела песню Светланы Сургановой.

Максим замер, словно услышал эту песню, и стал подпевать:

 
В небе полном звезд – имя твоё,
В мире полном любви – нет твоих глаз,
Мы куплены все за сверкающий грош
Фальшивых улыбок, бессмысленных фраз.
 

Он замолчал и, странно улыбнувшись, продолжил:

– Она шла и будто светилась. Мне так это понравилось, что я даже замер, и чуть было не пропустил её. Пришлось выскочить на тропу прямо перед ней, и, когда она замолчала, я ударил её по голове. Если бы вы знали, как это было прекрасно. Худенькое белое тело, лежащее покорно передо мной.

– Зачем вы разрезали живот и вытащили внутренние органы? – прервала его вопросом Мария Давидовна.

Максим недовольно посмотрев на неё, ответил:

– Так Он сказал. Выдави глаза. Вскрой живот и извлеки внутренние органы. Это нужно, чтобы люди почувствовали ужас. Чтобы каждый человек, который увидит это или узнает об этом, вздрогнул и не смог уснуть. Чтобы тьма накрыла этот мир, и человек проклял себя. Чтобы жизнь показалась им ужаснее, чем смерть.

– Это тебе сказал Бог?

– Да. Он стоял рядом и подсказывал, что и как делать. Я держал нож, а Он вел мою руку. Я выдавливал глаз, а Он был моим указательным пальцем. Я испытывал наслаждение, а Он говорил, что это моя награда за хорошую работу для Бога. Я плакал от счастья, и по Его щекам тоже текли слезы.

– Вы выдели, как по его лицу текли слезы?

– Нет. Я чувствовал это.

– Дальше. Тридцатого июля. Почему вы выбрали именно эту окраину города?

Максим нахмурился, зависнув на мгновение, и затем сказал:

– Не знаю. Я просто сел на автобус и поехал. Вышел на конечной остановке и пошел к лесу. Потом появилась она. Босиком по тропе, она словно летела, ничего не замечая вокруг. Мне кажется, Он готовил мне жертву. Он привел её туда и создал всё условия для меня. Тишина, темнота и наслаждение. И она тоже не сопротивлялась. Так спокойно приняла смерть, словно ждала её.

– В отличие от других?

– Да. Третья жертва испугалась. От неё неприятно пахло. Толстая и потная. Я даже не сразу захотел её. А потом, когда я стал разрезать живот, то с трудом добрался до брюшной полости. Передняя брюшная стенка – сплошной жир. Когда я закончил, то меня чуть не вывернуло. И тогда Бог мне сказал, что настоящее наслаждение надо заслужить. Я спросил – как?

Максим снова замолчал, и Мария Давидовна подтолкнула его, повторив его вопрос:

– Ну, и как его заслужить?

– Он сказал, что хватит прятаться в безлюдных местах. Пора выходить в центр. Там на центральных улицах я смогу заслужить истинное наслаждение. Он сказал, иди и убей так, чтобы вокруг были люди. И я согласился с ним. Опасность так заводит. Так возбуждает. Мы стояли в темной арке и ждали. Она быстро прошла мимо, чуть не задев меня плечом, и от неё шла волна злости. Я даже немного испугался, но Он подтолкнул меня, и я вышел вперед. Сначала убил парня, который, как мне кажется, умер от страха еще до того, как я ударил его ножом. А потом повернулся к ней. А она ударила меня по лицу. Сильно ударила. Хорошо, что на мне была маска.

В голосе Максима появилась обида, словно неожиданно его любимая игрушка развалилась в руках.

– Я ударил её ножом и убежал. Я пожаловался Богу, я показывал Ему шишку на голове от удара, и Он сказал мне, что настоящее наслаждение может дать только Боль. Настоящая Боль, когда разрывается сознание. Не этот пустяк, а Боль, когда ты уже не можешь кричать. Когда в глазах всё становится красного цвета. Когда невозможно произнести слово, и слово это – Боль.

Максим напряг мышцы рук, пытаясь освободить руки. Наручники впились в кожу. Лицо покраснело.

– Ты не убил её, – спокойно сказала Мария Давидовна.

Максим неожиданно расслабился. И сказал:

– Знаю. Я услышал об этом по радио на следующее утро. Что ж, значит, такая у неё судьба.

12

Усиков пришел с результатами обследования. Как я и предполагал – всё плохо. В общем анализе крови высокое СОЭ, в описании рентгеновских снимков четко обозначено наличие опухоли в нисходящем отделе толстого кишечника.

– Ну, и что там, доктор?

– Опухоль, – лаконично отвечаю я.

Усиков всё еще не понимает. Он хлопает глазами и выжидающе смотрит на меня. Он думает, что я ему сейчас расшифрую это непонятное слово.

– То есть, это как? – уточняет он, видя, что я не собираюсь ничего говорить.

Я беру бланк и пишу направление на госпитализацию в хирургическое отделение. Протянув ему бумагу, я говорю:

– Надо, Виктор Аркадьевич, идти в больницу. Это направление в хирургический стационар, где вас будут обследовать и лечить.

Он берет бланк, задумчиво смотрит на написанные мною слова и снова спрашивает:

– Так я не понял, доктор, что у меня?

Вздохнув, я повторяю:

– У вас, Усиков, опухоль в толстой кишке.

Я вижу, что мужчина по-прежнему не осознает значения написанных в направлении и произнесенных вслух слов. Искреннее непонимание, недоумение и нарастающий страх. Его подсознание приняло информацию, а сознание усиленно отторгает её, воздвигая баррикаду из пустых мыслей и ложных ощущений.

– У вас рак.

Я снова лаконичен. Но последнее слово наконец-то пробивает защиту. Мужчина вдруг начинает часто моргать, глаза наливаются слезами, руки дрожат. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но у него ничего не получается. Только хриплый выдох. Крупные слезы торят дорожки на щеках. Положив направление на стол, Усиков вытирает слезы рукавом рубашки. И затем он говорит трагическим тоном:

– Я умру?

– Конечно, – говорю я честно, – и я тоже умру, и она тоже умрет, – я показываю пальцем на Марину, – однажды всё умрут, вопрос надо ставить не так. Спросите лучше, когда вы умрете?

Он кивает и повторяет за мной:

– Когда я умру?

– Надеюсь, не скоро, если пойдете в больницу и станете строго выполнять рекомендации докторов. Давайте, Усиков, идите домой, собирайтесь и завтра с утра в стационар.

Он кивает, забирает направление и уходит.

После недолгого молчания, Марина, кашлянув, говорит:

– У вас, Михаил Борисович, еще сегодня вызов на дом. Вот фамилия, адрес и телефон, – она протягивает мне бумажку.

Я смотрю на медсестру, – большие глаза пристально смотрят на меня, губы чуть улыбаются, на щеках легкий румянец. Я замечаю, что сегодня Марина накрашена – совсем чуть-чуть, еле заметно, но это сильно меняет её внешний образ в лучшую сторону. Я протягиваю руку и беру бумажку.

И внезапно понимаю, что Марина в своих эротических фантазиях уже спит со мной. Я ошибся, приняв её коровий взгляд, за проявления тиреотоксикоза. Не думаю, что это уже любовь, но то, что медсестра переживает период влечения и влюбленности в меня, я уверен на все сто процентов.

Я опускаю глаза, и, посмотрев на адрес, спрашиваю:

– Где это?

– Тут недалеко, Михаил Борисович, за поликлиникой направо и вдоль по улице до первого перекрестка, а там снова направо и второй дом будет ваш.

Марине двадцать пять лет. Она еще не живет половой жизнью, хотя в своих фантазиях давно лишилась девственности. Чувство влюбленности возникает у неё в третий раз. Первые два раза закончились не очень хорошо, и я опасаюсь, что и третье закончится ни чем. Она надеется, что в этот раз всё получится, она хочет любить и жаждет взаимности. Мама уже второй год говорит ей о замужестве и о будущих внуках.

– Спасибо, Марина, направо, прямо до перекрестка, и снова направо. Я найду.

Под моим взглядом щеки краснеют еще больше, она, потупив глаза, неожиданно бросает в мою сторону робкий взгляд. И улыбается, заметив, что я смотрю на неё.

Девушка по имени Марина играет в древнюю, как мир, игру. Я мог бы ей подыграть, дав призрачный шанс на продолжение. Я даже мог бы воспользоваться её наивностью. Но – мне это не надо.

Впрочем, мне бы не хотелось огорчать медсестру. Нам вместе работать, и я не собираюсь наживать себе врага, во всяком случае, сейчас.

Я улыбаюсь. И говорю:

– Пожалуйста, Марина, отнесите талоны и карты с выписанными рецептами статистам. Мне бы не хотелось после вызова возвращаться в поликлинику.

– Да, конечно, Михаил Борисович. Обязательно сделаю.

– Спасибо.

Я ухожу, чувствуя спиной её взгляд.

Я выхожу из поликлиники и думаю о том, что любовь – это бред сумасшедшего и галлюцинации наркомана. Ты забываешь, что говорил и делал вчера, но так ярко и красочно описываешь то, что будет завтра. Ты воздвигаешь замки из сухого песка, не замечая, что находишься в пустыне и поднимается ветер. Ты лепишь из воздуха фигуру, которую любой другой человек даже не может представить, и, когда ты пытаешься рассказать о своей любви, никто тебя не слышит. Впрочем, как правило, никто и не хочет слушать. Я думаю о том, что любовь – это одиночество в толпе на огромной площади. Тебя разрывает чувство и ты кричишь во все горло, но – ничего, кроме нецензурных слов и толчков не получаешь в ответ. Хотя, иногда можно услышать смех и улюлюканье. Или увидеть неприличные жесты и двусмысленные позы.

13

– Девушка осталась жива и рассказала нам о тебе, – повторила Мария Давидовна.

– Да, – кивнул Максим, и усмехнулся, – это Он захотел. Так и сказал – пусть знают, что я уже здесь. Пусть ужас растекается по улицам города, погружая этот мир в бездну страха. Пусть вздрогнет каждый человек. Пусть молятся, но я не услышу их мольбы, потому что не хочу этого. Пусть несут свои дары, но я не приму их. Только жертвы избавят этот мир от порока и грязи.

Максим засмеялся. Неожиданно и жизнерадостно. Откинувшись назад, запрокинув голову. И затем, резко переместив туловище вперед, с размаху и с глухим звуком ударился лбом о стол. Мария Давидовна от неожиданности вскочила со стула и отпрыгнула от стола.

Максим поднял голову. Струйки крови из рассеченного лба. Серьезный взгляд. Спокойные слова.

– Глядя в зеркало, скажи громко и по буквам слово Смерть, и увидишь, как побелеют волосы на твоей голове. Потому что увидишь вездесущую Смерть в отражении за своей спиной. Закрой глаза от ужаса и ощути ледяное дыхание на своей коже, чтобы сознание мгновенно замерзло и покорно приняло свою участь. Почувствуй на коже ледяные пальцы Смерти, и даже не пытайся сопротивляться, потому что Её приход неизбежен.

Мария Давидовна так и стояла у стены, пока медсестра обрабатывала рану и затем Максима увели в камеру. Иван Викторович подошел к ней и сказал:

– Всё, Мария Давидовна, всё закончилось. Пойдемте, перекусим, попьем кофе, поговорим.

Она позволила взять себя под руку и увести из допросной комнаты. Идя по коридорам, доктор Гринберг сосредоточено смотрела себе под ноги и молчала. Майор что-то говорил, но она только по его интонациям понимала, что следователь очень доволен. Прошло меньше месяца от первого убийства, а они уже имеют практически всё, что нужно, чтобы закрыть преступника.

В кафе они сели за дальний столик, и первый глоток кофе был для Марии Давидовны, как живая вода. Она вздохнула. Выдохнула в круг. Затем в квадрат и треугольник. И пришла в себя.

– Ну, доктор, что скажете?

Майор назвал её доктором, значит, он хочет знать её мнение, как профессионала.

– Ну, что же, Иван Викторович. Сначала я скажу, как доктор, а потом, как обычный человек.

– Хорошо.

– И как доктор, я могу сказать одно – парень давно психически болен. В детстве и юношестве стертые проявления аутизма, совершенно незаметные для окружающих, которые усугубились инфекционным заболеванием и психо-эмоциональной травмой – служба в армии и смерть матери. Затем физическая травма – мне бы хотелось уточнить выраженность черепно-мозговой травмы после падения с пятого этажа, чтобы быть более точной – которая привела к дебюту заболевания. Вербальный галлюциноз в виде слуховых и визуальных галлюцинаций, который радикально изменил поведение Максима, превратив его из тихого санитара морга в убийцу-маньяка. Расстройство самоощущения и окружающего мироощущения, которое привело к первичному бредообразованию – он сам себе объяснил галлюцинации, создал из них свой мир, в котором нашлось место ему и его бреду. И он сделал это логично и последовательно. У Максима даже не возникло сомнения в том, что он может быть в чем-то неправ. В этом созданном мире у него есть Бог, которого он любит и для которого готов страдать. С его именем он приносил жертвы. И, может быть, впервые в жизни был счастлив, потому что Бог был рядом, и Он гордился им. Галлюцинаторные эпизоды толкали его к действию даже тогда, когда разумный убийца не выйдет убивать. Зная, что он обнаружен и что его ищут, здоровый человек затаился бы надолго, а Максим взял нож и вышел из своего убежища.

– Почему же никто раньше не замечал, что он психически больной? – спросил майор, и Мария Давидовна ясно услышала в его голосе раздражение.

– Потому что таких много среди нас, – улыбнулась она, – тихий спокойный молодой человек с некоторыми странностями характера, но ведь он никому не мешает. Да, живет один, у него не ладится с девушками, но ведь это только вызывает улыбку – ну, робкий мальчик, ничего, и для него рано или поздно найдется та, которая разбудит его. В конце концов, так происходит всегда. Молчаливый и неразговорчивый парень, да ведь это даже лучше, не раздражает окружающих своими разговорами и глупыми репликами. Порой сидит и тупо смотрит в одну точку, ну и ничего страшного, главное, он исправно и точно выполняет порученную ему работу. Иногда «крышу срывает» – так ведь все мы живем в большом городе с бешеным ритмом с постоянными стрессами, парню просто надо отдохнуть. Оглянитесь, Иван Викторович, таких людей вокруг нас сотни, если не тысячи. Они живут, отгородившись от всего мира за забором своего сознания, и ходят по тем же улицам, что и мы. Выйдя из подъезда, мы здороваемся с соседом, и идем дальше, даже не задумываясь о том, как и чем живет этот малознакомый нам человек. В гостях мы гладим мальчика по голове, даже не понимая, что этот ребенок нас не замечает. Мир мегаполиса полон людей, балансирующих на краю своего сознания. И очень часто эти люди падают в бездну. И мы этого не замечаем, до определенного момента, но, как правило, тогда уже бывает поздно.

Мария Давидовна замолчала, закончив монолог усталым голосом.

– Ладно. Хорошо. А теперь скажите своё мнение, не как доктор, а как обычный человек, – вздохнул Иван Викторович.

Она кивнула и спокойно сказала:

– А как обычный человек, я считаю, что таких ублюдков, вне зависимости от причины их маниакального поведения, надо навсегда изолировать от человеческого общества. Только одиночная камера или, – Мария Давидовна замерла на мгновение и затем продолжила, – или высшая мера наказания. Пока я знаю, что этот Максим жив, пусть даже его навечно изолируют в тюремной психбольнице или одиночной камере для пожизненно заключенных, я не смогу спокойно продолжать жить. Я имею в виду, что я не смогу жить с такой несправедливостью – невинные жертвы маньяка мертвы, а он дышит одним воздухом со мной. Воздухом этой планеты.

Она замолчала. И сделала второй глоток из чашки с остывшим кофе.

– А вот мнение обычного человека мне нравится больше, – сказал Иван Викторович, – и, может, вы напишите именно это мнение в своем заключении. А, Мария Давидовна? Давайте сделаем это, и Киноцефал закончит свою жизнь в четырех стенах одиночной камеры. Смерть для него не обещаю, потому что у нас в стране мораторий на смертную казнь, а вот пожизненно камеру-одиночку – легко.

Мария Давидовна усмехнулась.

– Если бы всё было так просто. Вы ведь знаете, что суд может не удовлетворить мнение всего одного психиатра. Потребуется коллегиальное решение независимых специалистов, и – вы прекрасно знаете, что это решение будет однозначно в пользу того, что Киноцефал болен.

– Но ведь суд может удовлетвориться мнением одного специалиста, особенно учитывая общественный резонанс, когда люди требуют возмездия?! И судья хорошо знаком с делом и тоже имеет своё мнение обычного человека?! При удачном стечении обстоятельств всё может получиться.

– Иван Викторович, вы хотите, чтобы я поступилась своими профессиональными принципами?

– Да.

– А знаете, майор, вам даже не придется меня уговаривать.

Мария Давидовна залпом выпила холодную жидкость и встала.

– Готовьте дело в суд, Иван Викторович. Завтра у вас на столе будет моё заключение по Киноцефалу, в котором я однозначно напишу, что пациент вполне вменяем и может отвечать за свои поступки.

Майор с довольной улыбкой посмотрел вслед уходящей женщине и потер руки. Всё получилось как нельзя лучше. И, может быть, когда всё закончится, его заметят там, наверху.

И это будет самым удачным завершением этого дела.

14

Выйдя за поликлинику, я оказался на улице. Двухэтажные кирпичные дома, построенные в середине прошлого века. Облупившаяся штукатурка на стенах и местами поломанный шифер на крышах. Широкие балконы на вторых этажах, как правило, заставлены старыми шкафами и завалены барахлом. Я иду прямо до перекрестка и, свернув направо, вижу впереди по обе стороны улицы бараки. Одноэтажные деревянные здания, которые старше меня в два, если не в три раза.

И я вдруг понимаю, почему на четвертом участке, который мне дала начмед, давно нет участкового доктора. Никто не хочет работать на этой территории с нищими и озлобленными пациентами, живущими в этих забытых Богом трущобах.

Я иду к первому бараку и, сверившись со своими данными, подхожу к первому проему. Двери нет, и, похоже, очень давно. Деревянный пол провалился, и, чтобы пройти внутрь, надо встать на кирпич справа, а затем на доску слева.

В бараке, как я и ожидал, коридорная система. Я смотрю на цифры на дверях. Найдя нужные два знака, я останавливаюсь и, вздохнув, стучу в дверь. Я жду, но ничего не происходит. Тишина за дверью. Я хочу постучать снова, но за моей спиной открывается дверь, и я слышу голос:

– Ну, чё ты, как олень, бьешься в дверь?

Обернувшись, я вижу пьяную женщину. Она, чуть покачиваясь, смотрит на меня.

– Чё те надо? – снова бормочет она.

– Я доктор из поликлиники. Пришел на вызов.

– А, доктор, тогда ладно. На ручку нажми, толкни и входи. У Людки всегда открыто.

Дверь закрывается и снова в коридоре наступает тишина.

Я открываю дверь и вхожу. Маленькая комната с высоким серым потолком. Стены, оклеенные газетами. Справа покосившийся шифоньер, слева угол отгорожен выцветшей занавеской. У окна стол и табуретка, и в правом углу диван и телевизор. В комнате стойкий запах мочи и плесени.

– Здравствуйте, я доктор, – говорю я громко.

Из-за занавески я слышу звук, похожий на мычание. Отодвинув край ткани, я заглядываю в угол. На покосившемся диване лежит обнаженное тело. Скомканное одеяло валяется на полу. На лице – вымученная косая улыбка, похожая на гримасу. Изо рта вновь раздается мычание.

Парализованный человек женского пола.

– Дома еще кто-то есть? – спрашиваю я, даже не подумав, что она не сможет ответить. Но она понимает, – скрюченные пальцы руки показывают на тумбочку. Я беру лист бумаги и отхожу к окну, ближе к свету.

«Здравствуйте, доктор. Я работаю на двух работах, поэтому не могу сидеть рядом с мамой. Нам нужно заключение терапевта для оформления инвалидности. Медицинский полис, амбулаторная карта и карта на МСЭК, в которой надо написать заключение, лежат на тумбочке. Спасибо».

Коротко и ясно.

Вежливо и без эмоций.

Я иду к тумбочке и беру документы. Заметив, что женщина смотрит на меня, я улыбаюсь. Она почти не может двигаться и говорить, в глазах – обреченность и равнодушие. Быстро пролистав амбулаторную карту, я несу табуретку от стола и сажусь рядом с больной. Спокойно и неторопливо считаю пульс, слушаю сердце и легкие. Когда пальпирую живот, женщина опорожняет кишечник. К запаху мочи добавляется очень неприятное зловоние. Я смотрю в глаза особи женского пола, и вижу там равнодушное удовлетворение.

Никогда не замечал за собой брезгливости, но сейчас я вдруг понимаю, что больше не хочу прикасаться к телу, которое лежит в собственном дерьме.

Я иду в дальний угол, сажусь на диван и максимально быстро пишу в карте. Поставив точку, я складываю документы на стол и сразу же ухожу, даже не заглянув за занавеску.

На улице я полной грудью вдыхаю воздух и медленно иду домой. Я думаю о том, что увидел.

Когда-то Максимилиана Увелкова была важной женщиной. Руководила сначала комсомольской организацией в институте, затем пришла на завод и очень быстро встала у руля партийной организации. У неё было всё, что возможно в условиях советской страны, – хорошая квартира, импортная мебель, уважение в городе и возможность отдыхать на море в лучших санаториях страны. Властная и решительная женщина, она вышла замуж поздно и родила девочку. Муж очень быстро спился, и она избавилась от него, отправив сначала в наркологический диспансер, а потом и в психиатрическую больницу.

Страна неожиданно развалилась, и Максимилиана вдруг оказалась на обочине жизни. Никому не нужная, – ни заводу, ни бывшим соратникам-коммунистам, ни народу. Друзей у неё не оказалось, родственников тоже. Только дочь, которая к тому времени уже подросла. В конце девяностых дочь вышла замуж и уехала в другой город, и Максимилиана, оставшись в одиночестве, стала пить. Через два года, ничего не сказав дочери, она продала трехкомнатную квартиру, переехав в однокомнатную. Затем еще через год перебралась в барак на окраине города.

У дочери брак не сложился, муж обвинял её в бесплодии. После развода, она вернулась домой и узнала, что у них больше нет ничего, а мать превратилась в алкоголичку. Она кричала на неё, а та пьяно улыбалась и говорила, что ей и так хорошо, а если ей не нравиться жить в этой комнате, то пусть идет в жопу.

А через две недели Максимилиану парализовало. Удар случился вечером, когда дочь в очередной раз пыталась образумить мать. Скорая помощь увезла женщину в больницу, в неврологическое отделение, и через неделю Максимилиану вернули домой в неподвижном состоянии.

Дочь очень скоро стала ненавидеть тело, которое когда-то было её матерью. Она хотела хоть как-то изменить свою жизнь. Она мечтала о смерти матери. Но время шло, а Максимилиана продолжала лежать на диване, ходить под себя, мычать и тупо смотреть на окружающий её мир.

Наверное, дочь смирилась, неся свой крест.

В конце концов, она получала пенсию Максимилианы, и эти деньги совсем были не лишние для неё. И документы на МСЭК она оформляла для того, чтобы количество пенсионных денег увеличилось.

Каждый выживает, как может. Я не вправе кого-либо судить или оправдывать. Я мог бы помочь, но – не в этом случае.

Я иду домой в свою комнату.

Я думаю о быстрой смерти, которая избавляет мир теней от паразитирующих особей.