Текст книги "Полный курс русской литературы. Литература первой половины XX века"

В области языковых изобразительных средств деятельность модернистов, по существу, сводились к попыткам увеличить емкость слова, придать ему больший вес, синтезировать в слове множество разных планов – от логического и эмоционального до ассоциативных рядов – но не механически, а путем перевода на качественно иной уровень. Другими словами, привести темп, глубину и насыщенность литературной речи в соответствие с изменившимся темпом и качеством жизни. Именно в этом смысле надо понимать, например, рассуждения символистов о сущности символа и о том, что они вкладывают в это понятие (напр., тезис Вл. Соловьева о символе именно как о результате синтеза). Для тех задач, что они ставили перед собой, нужны были иные слова, отличные от общепринятых, иные структура и насыщенность речи. Слово, сочетающее, сплавляющее в себе множество пластов, есть символ. Стихотворение же, построенное и основанное на символах и символистской эстетике, таким образом, перестает быть простым поэтическим отображением действительности, ее логическим (или эмоциональным) описанием, метафорическая структура стиха разрушается, и он превращается в рукотворный миф – целостное, новое представление о мире и человеке.

Все вышесказанное наглядно показывает, что процессы, происходившие в литературе на рубеже веков, не носили катастрофического характера, а развивались непрерывно, в соответствии с объективными процессами изменения жизни в целом. То, что происходило в литературе после 1917 года, также является логическим продолжением того, что началось значительно раньше, и не нарушает логики литературного процесса, но напротив – органически вписывается в общую картину.

Естественно, здесь не идет речь о творчестве любого автора, но о тенденции литературного процесса, об общей атмосфере, которая так или иначе повлияла на всех (по крайней мере тематически), кто творил в ту эпоху. Наиболее талантливые авторы преодолевали давление времени и групповых интересов, и их произведения поднимались до высочайших вершин художественности, проникали в скрытые глубины человеческого естества.

Предшественники символистов

И. Ф. Анненский

Анненский Иннокентий Федорович

1856.20.8(1.9). – родился в Омске, в состоятельной чиновничьей семье. В детстве был перевезен в Петербург. Рано лишившись родителей, воспитывался в семье своего старшего брата, Н. Ф. Анненского, народника, общественного деятеля.

1879 – окончил историко-филологический факультет Петербургского университета. Был преподавателем древних языков, античной литературы, русского языка и теории словесности в гимназиях и на Высших женских курсах.

1896 – Анненского назначили директором гимназии в Царском Селе, где он жил до самой смерти.

В печати выступил в 80-е годы с критическими статьями. Переводил французских поэтов XIX в., трагедии Еврипида, написал несколько собственных трагедий на сюжеты античной мифологии, одна из которых – «Фамира-кифарэд» – в 1916 г. была поставлена на сцене. Переводил стихи П. Верлена, Ш. Бодлера, Леконта де Лиля и др.

1904 – вышла единственная прижизненная книга стихов Анненского, подписанная псевдонимом Никто, – «Тихие песни».

1910 – напечатан главный сборник поэта – «Кипарисовый ларец». Поэзия Анненского развивалась в русле русского декадентства начала XX в. В ней отразился глубокий разлад поэта с действительностью, болезненно-острое ощущение одиночества, томительная мечта об осмысленной жизни. Порою Анненский видит окружающий его мир как нечто призрачное, кошмарное, но мастерской деталью, разговорной интонацией умеет придать своим стихам земную выразительность. По определению Блока, на творчестве Анненского лежит «печать хрупкой тонкости и настоящего поэтического чутья». При всей импрессионистичности своих красок Анненский – большой мастер в изображении внутреннего мира человека, жизни души. Анненский оказал влияние на многих русских поэтов, особенно на символистов и акмеистов.

1909 – скончался.

 
Вкруг белеющей Психеи
Те же фикусы торчат,
Те же грустные лакеи,
Тот же гам и тот же чад…
Муть вина, нагие кости,
Пепел стынущих сигар,
На губах – отрава злости,
В сердце – скуки перегар…
Ночь давно снега одела,
Но уйти ты не спешишь;
Как в кошмаре, то и дело:
«Алкоголь или гашиш?»
А в сенях, поди, не жарко:
Там, поднявши воротник,
У плывущего огарка
Счеты сводит гробовщик.
С четырех сторон чаши
Нежным баловнем мамаши
То большиться, то шалить…
И рассеянно из чаши
Пену пить, а влагу лить…
Сил и дней гордясь избытком,
Мимоходом, на лету
Хмельно-розовым напитком
Усыплять свою мечту.
Увидав, что невозможно
Ни вернуться, ни забыть…
Пить поспешно, пить тревожно,
Рядом с сыном, может быть,
Под наплывом лет согнуться,
Но, забыв и вкус вина…
По привычке все тянуться
К чаше, выпитой до дна.
 

1

 
Под грозные речи небес
Рыдают косматые волны,
А в чаще, презрения полный,
Хохочет над бурею бес.
Но утро зажжет небеса,
Волна золотится и плещет,
А в чаще холодной роса
Слезою завистливой блещет.
 

2

 
Золотя заката розы,
Клонит солнце лик усталый,
И глядятся туберозы
В позлащенные кристаллы.
Но не надо сердцу алых, —
Сердце просит роз поблеклых.
Гиацинтов небывалых,
Лилий, плачущих на стеклах.
 

 
Когда к ночи усталой рукой
Допашу я свою полосу,
Я хотел бы уйти на покой
В монастырь, но в далеком лесу,
Где бы каждому был я слуга
И творенью господнему друг,
И чтоб сосны шумели вокруг,
А на соснах лежали снега…
А когда надо мной зазвонит
Медный зов в беспросветной ночи,
Уронить на холодный гранит
Талый воск догоревшей свечи.
 

 
Полюбил бы я зиму,
Да обуза тяжка…
От нее даже дыму
Не уйти в облака.
Эта резанность линий,
Этот грузный полет.
Этот нищенски синий
И заплаканный лед!
Но люблю ослабелый
От заоблачных нег —
То сверкающе белый,
То сиреневый снег…
И особенно талый,
Когда, выси открыв,
Он ложится усталый
На скользящий обрыв,
Точно стада в тумане
Непорочные сны —
На томительной грани
Всесожженья весны.
 

 
Если б вдруг ожила небылица,
На окно я поставлю свечу,
Приходи… Мы не будем делиться,
Все отдать тебе счастье хочу!
Ты придешь и на голос печали,
Потому что светла и нежна,
Потому что тебя обещали
Мне когда-то сирень и луна.
Но… бывают такие минуты,
Когда страшно и пусто в груди…
Я тяжел – и немой и согнутый…
Я хочу быть один… уходи!
 

 
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Нее одной молю ответа,
Не потому, что от Нее светло,
А потому что с Ней не надо света.
 

 
Я – слабый сын больного поколенья
И не пойду искать альпийских роз,
Ни ропот волн, ни рокот дальних гроз
Мне не дадут отрадного волненья.
Но милы мне на розовом стекле
Алмазные и плачущие горы,
Букеты роз увядших на столе
И пламени вечернего узоры.
Когда же сном объята голова,
Читаю грез я повесть небылую,
Сгоревших книг забытые слова
В туманном сне я трепетно целую.
 

Вл. С. Соловьев

Соловьев Владимир Сергеевич

1853.16(28).1. – родился в Москве в семье известного историка С. М. Соловьева, автора многотомной российской истории. Учился на физико-математическом, затем на историко-филологическом факультете Московского университета.

1873 – окончил университет, через год защитил в Петербурге магистерскую диссертацию «Кризис западной философии. Против позитивистов».

1880 – защитил докторскую диссертацию «Критика отвлеченных начал».

1881 – после речи против смертной казни (в связи с убийством Александра II народовольцами) был вынужден оставить преподавательскую работу.

80-е гг. – выступал преимущественно как публицист, проповедуя объединение «Востока» и «Запада» через воссоединение церквей, борясь за свободу совести и против национально-религиозного гнета, сотрудничал (с 1883 г.) в либеральном «Вестнике Европы». В философии, наряду с Н. Ф. Федоровым и К. Э. Циолковским был основоположником космизма. Доктрина «всеединства» у Соловьева выразилась в религиозно-поэтическом учении о Софии, воплощенной в образе «вечной женственности» (именно в этой части Соловьев оказал колоссальное влияние на А. А. Блока). Философия Соловьева стоит у истоков «нового религиозного сознания» начала XX века: «богоискательства» и религиозной философии С. Н. Булгакова, С. Н. и Е. Н. Трубецких, П. А. Флоренского и др.

90-е гг. – занимался философской и литературной работой, переводил Платона, вел философский отдел в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона.

1891 – первое издание его «Стихотворений». В поэзии был одним из предшественников символистской поэзии, оказавший своими мистическими идеями сильное влияние на «младших» символистов. Хотя сам Соловьев писал стихи, близкие по духу символизму, он критически относился к поэзии декадентов 90-х годов, о чем свидетельствуют его рецензии и остроумные пародии. В области поэтики стихов продолжал традиции Ф. И. Тютчева, А. А. Фета, А. К. Толстого.

1900 – умер в селе Узкое, ныне в черте г. Москвы.

 
В тумане утреннем неверными шагами
Я шел к таинственным и чудным берегам.
Боролася заря с последними звездами,
Еще летали сны – и схваченная снами
Душа молилася неведомым богам.
В холодный белый день дорогой одинокой,
Как прежде, я иду в неведомой стране.
Рассеялся туман, и ясно видит око,
Как труден горный путь и как еще далеко,
Далеко все, что грезилося мне.
И до полуночи неробкими шагами
Все буду я идти к желанным берегам,
Туда, где на горе, под новыми звездами
Весь пламенеющий победными огнями
Меня дождется мой заветный храм.
 

 
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?
Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете —
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?
 

 
Мыслей без речи и чувств без названия
Радостно-мощный прибой…
Зыбкую насыпь надежд и желания
Смыло волной голубой.
Синие горы кругом надвигаются,
Синее море вдали.
Крылья души над землей поднимаются,
Но не покинут земли.
В берег надежды и в берег желания
Плещет жемчужной волной
Мыслей без речи и чувств без названия
Радостно-мощный прибой.
 

 
Меркнет день. Над усталой, поблекшей землей
Неподвижные тучи висят.
Под прощальным убором листвы золотой
И березы, и липы сквозят.
Душу обняли нежно-тоскливые сны,
Замерла бесконечная даль;
И роскошно блестящей и шумной весны
Примиренному сердцу не жаль.
И как будто земля, отходя на покой,
Погрузилась в молитву без слов,
И спускается с неба невидимый рой
Бледнокрылых, безмолвных духов.
 

 
Если желанья бегут словно тени,
Если обеты пустые слова, —
Стоит ли жить в этой тьме заблуждений,
Стоит ли жить, если правда мертва?
Вечность нужна ли для праздных стремлений,
Вечность нужна ль для обманчивых слов,
Что жить достойно, живет без сомнений,
Высшая сила не знает оков.
Высшую силу в себе сознавая,
Что ж тосковать о ребяческих снах?
Жизнь только подвиг, – и правда живая
Светит бессмертьем в истлевших гробах.
 

Символисты

Литературные манифесты символистов

…Наше время должно определить двумя противоположными чертами – это время самого крайнего материализма и вместе с тем самых страстных идеальных порывов духа. Мы присутствуем при великой, многозначительной борьбе двух взглядов на жизнь, двух диаметрально противоположных миросозерцаний. Последние требования религиозного чувства сталкиваются с последними выводами опытных знаний.

Умственная борьба, наполняющая XIX век, не могла не отразиться на современной литературе. Преобладающий вкус толпы до сих пор реалистический. Художественный материализм соответствует научному и нравственному материализму. Пошлая сторона отрицания, отсутствие высшей идеальной культуры, цивилизованное варварство среди грандиозных изобретений техники – все это наложило своеобразную печать на отношение современной толпы к искусству.

<…> Непростительная ошибка думать, что художественный идеализм – какое-то вчерашнее изобретение парижской моды. Это возвращение к древнему, вечному, никогда не умиравшему… <…> четыре лирических стиха могут быть прекраснее и правдивее целой серии грандиозных романов.

<…> В сущности все поколение конца XIX века носит в душе своей то же возмущение против удушающего мертвенного позитивизма, который камнем лежит на нашем сердце. Очень может быть, что они погибнут, что им ничего не удастся сделать. Но придут другие и все-таки будут продолжать их дело, потому это дело – живое.

«Да скоро и с великой жаждой взыщутся люди за вполне изгнанным на время чистым и благородным». Вот что предрек автор «Фауста» 60 лет тому назад, и мы теперь замечаем, что слова его начинают исполняться. «И что такое реальность сама по себе? Нам доставляет удовольствие ее правдивое изображение, которое может дать нам более отчетливое знание о некоторых вещах; но собственно польза для высшего, что в нас есть, заключается в идеале, который исходит из сердца поэта». Потом Гете формулировал эту мысль еще более сильно: «Чем несоизмеримее и для ума недостижимее данное поэтическое произведение, тем оно прекраснее». <…>

В Акрополе над архитравом Парфенона до наших дней сохранились немногие следы барельефа, изображающего самую обыденную и, по-видимому, незначительную сцену: нагие, стройные юноши ведут молодых коней и спокойно, и радостно мускулистыми руками они укрощают их. Все это исполнено с большим реализмом, если хотите, даже натурализмом, – знанием человеческого тела и природы… И однако они совсем иначе действуют на зрителя. <…>

Что-то совсем другое привлекает вас к барельефу Парфенона. Вы чувствуете в нем веяние идеальной человеческой культуры, символ свободного эллинского духа. Человек укрощает зверя. Это – не только сцена из будничной жизни, но вместе с тем целое откровение божественной стороны нашего духа. Вот почему такое неистребимое величие, такое спокойствие и полнота жизни в искалеченном Обломке мрамора, над которым пролетели тысячелетия. Подобный символизм проникает все создания греческого искусства. <…>

Символы должны естественно и невольно выливаться из глубины действительности. Если же автор искусственно их придумывает, чтобы выразить какую-нибудь идею, они превращаются в мертвые аллегории, которые ничего, кроме отвращения, как все мертвое, не могут возбудить. <…>

«Мысль изреченная есть ложь». В поэзии то, что не сказано и мерцает сквозь красоту символа, действует сильнее на сердце, чем то, что выражено словами. Символизм делает самый стиль, самое художественное вещество поэзии, одухотворенным, прозрачным, насквозь просвечивающим, как тонкие стенки алебастровой амфоры, в которой зажжено пламя.

Символами могут быть и характеры. Санчо-Панса и Фауст, Дон-Кихот и Гамлет, Дон-Жуан и Фальстаф, по выражению Гете, – schwankende Gestalten (неопределенные, неясные, смутные образы – нем.).

Сновидения, которые преследуют человечество… повторяются из века в век, от поколения к поколению сопутствуют ему. Идею таких символических характеров никакими словами нельзя передать, ибо слова только определяют, ограничивают мысль, а символы выражают безграничную сторону мысли <…>

Еще Бодлер и Эдгар По говорили, что прекрасное должно несколько удивлять, казаться неожиданным и редким. Французские критики более или менее удачно назвали эту черту импрессионизмом.

Таковы три главных элемента нового искусства: мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности.

<…> Реалисты всегда являются простыми наблюдателями, символисты – всегда мыслители.

Реалисты схвачены, как прибоем, конкретной жизнью, за которой они не видят ничего, – символисты, отрешенные от реальной действительности, видят в ней только свою мечту, они смотрят на жизнь – из окна. Это потому, что каждый символист, хотя бы самый маленький, старше каждого реалиста, хотя бы самого большого. Один еще в рабстве у материи, другой ушел в сферу идеальности.<…>

В течение XIX века мы видим одновременное существование двух противоположных литературных направлений. Наряду с Диккенсом мы видим Эдгара По, наряду с Бальзаком и Флобером – Бодлера, наряду с Львом Толстым – Генрика Ибсена. Нельзя, однако, не признать, что, чем ближе мы к новому столетию, тем настойчивее раздаются голоса поэтов-символистов, тем ощутительнее становится потребность в более утонченных способах выражения чувств и мыслей, что составляет отличительную черту поэзии символической.

Как определить точнее символическую поэзию? Это поэзия, в которой органически, не насильственно, сливаются два содержания: скрытая отвлеченность и очевидная красота, – сливаются так же легко и естественно, как в летнее утро воды реки гармонически слиты с солнечным светом. Однако, несмотря на скрытый смысл того или другого символического произведения, непосредственное конкретное его содержание всегда законченно само по себе, оно имеет в символической поэзии самостоятельное существование, богатое оттенками.

Здесь кроется момент, резко отграничивающий символическую поэзию от поэзии аллегорической, с которой ее иногда смешивают. В аллегории, напротив, конкретный смысл является элементом совершенно подчиненным, он играет служебную роль и сочетается обыкновенно с дидактическими задачами, совершенно чуждыми поэзии символической. В одном случае мы видим родственное слияние двух смыслов, рождающееся самопроизвольно, в другом насильственное их сочетание, вызванное каким-нибудь внешним соображением. Аллегория говорит монотонным голосом пастора или шутливо-поучительным тоном площадного певца (разумею этот термин в средневековом смысле). Символика говорит исполненным намеков и недомолвок, нежным голосом сирены или глухим голосом сибиллы, вызывающим предчувствие…

В то время как поэты-реалисты рассматривают мир наивно, как простые наблюдатели, подчиняясь вещественной его основе, поэты-символисты, пересоздавая вещественность сложной своей впечатлительностью, властвуют над миром и проникают в его мистерии. Сознание поэтов-реалистов не идет дальше рамок земной жизни, определенных с точностью и с томящей скукой верстовых столбов. Поэты-символисты никогда не теряют таинственной нити Ариадны, связывающей их с мировым лабиринтом Хаоса, они всегда овеяны дуновениями, идущими из области запредельного, и потому, как бы против их воли, за словами, которые они произносят, чудится гул еще других, не их голосов, ощущается говор стихий, отрывки из хоров, звучащих в святая святых мыслимой нами Вселенной. Поэты-реалисты дают нам нередко драгоценные сокровища, но эти сокровища такого рода, что, получив их, мы удовлетворены – и нечто исчерпано. Поэты-символисты дают нам в своих созданьях магическое кольцо, которое радует нас, как драгоценность, и в то же время зовет нас к чему-то еще, мы чувствуем близость неизвестного нам, нового, и, глядя на талисман, идем, уходим куда-то дальше, все дальше и дальше.

Итак, вот основные черты символической поэзии: она говорит своим особым языком, и этот язык богат интонациями; подобно музыке и живописи, она возбуждает в душе сложное настроение, – более чем другой род поэзии трогает наши слуховые и зрительные впечатления, заставляет читателя пройти обратный путь творчества: поэт, создавая свое символическое произведение, от абстрактного идет к конкретному, от идеи к образу, – тот, кто знакомится с его произведениями, восходит от картины к душе ее, от непосредственных образов, прекрасных в своем самостоятельном существовании, к скрытой в них духовной идеальности, придающей им двойную силу.

Говорят, что символисты непонятны. В каждом направлении есть степени, любую черту можно довести до абсурда, в каждом кипении есть накипь. Но нельзя определять глубину реки, смотря на ее пену. Если мы будем судить о символизме по бездарностям, создающим бессильные пародии, мы решим, что эта манера творчества – извращение здравого смысла. Если мы будем брать истинные таланты, мы увидим, что символизм – могучая сила, стремящаяся угадать новые сочетания мыслей, красок и звуков и нередко угадывающая их с неотразимой убедительностью.

Если вы любите непосредственное впечатление, наслаждайтесь в символизме свойственной ему новизной и роскошью картин. Если вы любите впечатление сложное, читайте между строк, – тайные строки выступят и будут говорить с вами красноречиво.