Текст книги "Упрямое время"

– Эй, пацан на дереве!

Я был так занят склянкой, что не сразу понял, – зовут-то меня.

– Ты чё, не слышишь?

Я посмотрел вниз. За калиткой стоял мальчишка, загорелый, в майке-тельняшке и тёмно-синих штанах, уже заметно коротковатых. Рост и возраст его сверху определить не получалось, но постарше меня. И я его не знал. Я никого в посёлке не знал, времени не было знакомиться. Как привезли меня родители две недели назад, так и впрягся в работу.

Пацан увидел, что я смотрю на него, спросил:

– У тебя двадцать копеек есть?

– Нету.

– Не свисти.

– Правда, нету, – не знаю, зачем, но я вроде как оправдываться начал. Провёл руками по спортивным штанам и футболке: – Не видишь, у меня и карманов нет.

– Тогда из дому вынеси, – тут же предложил пацан.

– Мне что, с дерева слазить, чтобы тебе за деньгами бежать?

– А чё, трудно слезть?

– А я должен, что ли?

– Ты чё, пацан, заборзел? Деньги гони!

Это уже слишком! Конечно, у нас в школе тоже такие водились – сшибали мелочь у младших. Но то в школе. А здесь я был на своей территории, в своём дворе.

Страх и злость – они всегда возникали во мне одновременно. Драться я никогда не любил, не мог заставить себя ударить первым. Вообще ударить, расчётливо и хладнокровно. Потому был страх – страх физической боли, страх перед насилием. И злость – на себя за этот страх, и на того, кто стал его причиной. Злость всегда оказывалась сильнее.

– Не дам я тебе никаких денег.

– Нифига себе! Пацан, тебя чё, с дерева скинуть?

– Попробуй!

Он всё не решался отрыть калитку, войти во двор. Возможно, и не решился бы? И все его угрозы были просто запугиванием? Не знаю. Внизу живота растекалась противная слабость, и хотелось, чтобы он вошёл и полез, – скорее! Чтобы закончился страх, и осталась одна злость. Чтобы накатило, как обычно. Чтобы не думать, не бояться, а только бить, бить, бить – куда попало. Я всегда дрался исключительно так, не чувствуя боли и не жалея противника. Потому второй раз ко мне никто никогда не задирался.

– Геня, к нам кто-то пришёл?

Бабушка шаркала по дорожке, стелящейся через весь двор от летней кухни. Пацан оглянулся в её сторону, презрительно цыкнул сквозь зубы:

– На улицу теперь не выходи, поймаю.

Разумеется, на улицу я вышел на следующий же день. Бабушка хотела идти за хлебом и сливочным маслом, но я и эту работу на себя взвалил. По большей части затем, чтобы доказать самому себе – не боюсь я ни чьих угроз.

Вчерашний пацан встретил меня на площади, перед магазином. Он оказался по крайней мере на голову выше меня, остроносый, тонкогубый. И стразу видно – злой. Человека легко определить, злой он или нет, – по глазам. По тому, как смотрит на тебя.

– Я же предупреждал вчера, чтобы со двора не высовывался. Опять скажешь – денег нет?

Сегодня деньги у меня были, а врать – значит бояться, трусить.

– Есть, но тебе всё равно не дам. У меня на хлеб и на масло сливочное.

Это страх говорил во мне, пытался оправдываться. Со страхом я ничего не мог поделать. Но вслед за ним просыпалась злость.

– Сдачу отдашь, – пацан будто не услышал моего отказа.

– Не отдам.

– Чё, борзый? Пошли поговорим.

Он кивнул на клуб, стоявший по другую сторону площади. Вернее, на сквер за клубом. Сквер был неухоженный, заросший. И совершенно безлюдный. Какого типа «разговор» предстоял, сомнений не оставалось.

– Чего я должен с тобой идти?

– Ссышь? Так я тебе могу и здесь врезать.

Вряд ли он решился бы исполнить свою угрозу. К площади сходились три улицы, и по двум из них шли люди. И люди были в продуктовом магазине, и из окон близлежащих домов могли увидеть. Затевать драку средь бела дня посреди посёлка, это полным дураком надо быть. В сквере за клубом – другое дело.

– Сам ты ссышь… – прошептал я почти не слышно. И повернул к клубу.

– Чё ты там вякнул? – пацан поспешил следом. – А? Не слышу?

Наверняка расслышал он всё прекрасно, просто собственную злость распаливал. И надо было повторить – смачно, с оттяжечкой. Но духа на это у меня не хватило.

Мы обогнули клуб, прошли мимо памятника – солдата с опущенным знаменем, – мимо густых кустов сирени, и оказались на небольшой аллейке с двумя облезшими, давно не крашеными лавками. Тут противник мой и остановился, огляделся по сторонам, удостоверился, что с площади нас не видно. Цыкнул под ноги, шагнул ко мне.

– Так что, борзый, да?

– Сам ты борзый!

– Я?! Да, я борзый…

– Фитиль, ты зачем на малого наезжаешь?

Откуда они появились?! Я и не заметил. Четверо. Тот, что впереди – парень почти. Ростом как мой противник, но в плечах шире и крепче, в брюках со стрелками, в рубашке клетчатой. А светлые волосы вроде даже расчёсаны! С ним ещё трое. Толстяк, смуглый крепыш, а третий – обыкновенный пацан, ничем не примечательный.

– А чё он мне деньги должен и не отдаёт? – обернулся к подошедшим мой противник.

– Не свисти. Я же предупреждал, чтобы ты на малых с моей улицы не наезжал. – Блондин взглянул на меня. – Ты ведь на Щорса живёшь? В четвёртом доме?

– Да.

– Врёт! Городской он!

– Ну и что? Значит, у него бабушка на Щорса живёт. Всё равно наш.

Тот, кого назвали Фитилём, зло цыкнул в сторону, но возразить не посмел. Блондин продолжал меня разглядывать.

– Давай знакомиться. Я – Грин. Это Жир, потому что жирный, но он не обижается. Турок, Пашка, а тот, что денег с тебя требовал – Фитиль. Ты ему не давай, это он борзеет.

– Назовёшь Фитилём – в зуб получишь, – хмуро пообещал мне мой недруг. Но как его можно называть, не уточнил.

– А тебя как зовут? – спросил парень.

– Гена.

Не знаю, что в моём имени могло показаться смешным, но пацаны заржали. И Грин улыбнулся. Протянул руку:

– Так что, Гена, по петухам?

Оказывается, руку не пожать нужно было, а звонко, с размаху шлёпнуть ладонью по ладони. С первого раза у меня не получилось, промазал, и пацаны опять захохотали. Но ничего, наловчился. Когда здоровался с последним – с Пашкой, – шлёпнул уже вполне уверенно. А Фитиль мне руку так и не подал. Злой. Единственный злой в этой компании.

– Гена, а ты чего на улицу гулять не выходишь? – поинтересовался Грин, когда со знакомством покончили.

– Он даже на ставке ни разу не был, – заметил Пашка. И добавил ехидно: – Плавать, наверное, не умеет.

– Получше тебя умею, – возмутился я. – Я в плавательной секции занимаюсь.

– Это чё, в этом, как его… в бассейне да? Чё там плавать! Там же мелко.

Ох, деревня! Пашка представления не имел, что такое бассейн. Но Грин посмотрел на меня уважительно.

– Ты плаванием занимаешься? Давно?

– Три года. У меня второй юношеский.

– Ого! Молоток. – Грин насмешливо взглянул на моего противника: – Фитиль, а он спортсмен. Побил бы тебя.

Фитиль с готовностью повернулся к нам, сжал кулаки.

– А давай проверим.

Внизу живота у меня опять проснулась гадская слабость, опять – страх и злость. Грин что-то такое заметил в моём лице, пожал плечами:

– Перебьёшься. Гена, тебя в магазин послали, да? Беги, а то бабушка ругать будет. А вечером гулять выходи. Мы тут, возле солдата, собираемся.

– Приходи, у нас весело. Музыка есть своя, – тут же поддержал Пашка, очевидно, мой ровесник. – С нами даже девки гуляют. И никто не дерётся. У нас один Фитиль дурак.

– Ты чё?!

Фитиль дёрнулся в его строну, замахнулся, но Пашка проворно юркнул за спину Турка. Тот хоть и был моего роста, но от одного вида его квадратных плеч желание драться пропадало у любого. Фитилю осталось только в очередной раз цыкнуть себе под ноги. Нет, он не пользовался здесь уважением. И от этого ребята понравились мне ещё больше.

В тот день я, против обыкновения, работать закончил пораньше. Тщательно смыл в душе трудовые пот и грязь, переоделся в праздничное. Пусть мои брюки и не топорщились такими стрелками, как у Грина, но клетки на рубахе были не хуже.

– Ба, можно, я пойду погуляю? К клубу. Там ребята собираются, звали меня.

Бабушка не возражала, ещё и денег дала – на кино. Только попросила, чтобы возвращался не поздно.

Компанию я застал в указанном месте – они оккупировали лавку слева от каменного солдата. Были почти той же компанией, что и днём, только Жир отсутствовал. Зато посреди лавки восседали две девочки, почти взрослые, сверстницы Грина или Фитиля. Одна – со светло-русыми, распущенными по плечам волосами, с правильным овальным личиком, наряженная в бело-зелёное цветастое платье на тоненьких длинных бретельках. Вторая – с двумя тёмными короткими хвостиками, торчащими за чуть оттопыренными ушами, вздёрнутым острым носиком, круглыми щёчками и большими, чуть выпученными глазами. Эта вырядилась в юбку и жёлтую футболку с короткими рукавами. О музыке Пашка тоже не наврал – в руках сидящего на краю лавки Турка поблёскивал антрацитово-импортным пластиком транзистор с длиннющей антенной. Турок блаженно улыбался и медленно проворачивал колёсико, отчего в приёмнике шипело, кряхтело, а иногда из него вырывались невнятные обрывки фраз.

– О, а вот и Гена пришёл, – заметил меня Грин. Он сидел рядом со светловолосой, и рука его лежала то ли на спинке лавки, то ли на плечах девушки. – Знакомься. Это – Лена, а то – Чебурашка.

– Меня Ирой зовут, – поправила тёмноволосая. На лавке дружно засмеялись. Девочка недовольно хмыкнула, но, не удержавшись, тоже улыбнулась. И щёчки её стали кругленькими румяными яблочками. – Чего ржёте, как лошади?

Почему-то она мне показалась красивее, чем подруга. Хотя, конечно, не прав я был. Как раз у Лены личико было симпатичное, а у Иры – просто забавное.

– Я думала, он постарше, – Лена смерила меня взглядом.

– Ага, мелковатый, – согласилась Чебурашка. – Гена, ты в каком классе учишься?

– В седьмом, – я насупился. «Мелковатый»! Можно подумать, сама большая выросла. Наверняка не выше меня ростом.

– Закончил, или перешёл? – тут же уточнила девочка.

– Перешёл.

– Маленький.

– Чего это маленький?! – вступился за меня сидящий рядом с Чебурашкой Пашка. – Я тоже в седьмой перешёл.

– И ты мелочь.

– Подумаешь, сама на два года всего старше. А брат твой вообще в шестом учится.

– Потому брата мамка и не пускает со взрослыми гулять. В отличие от тебя.

– Ой-ёй-ёй, «взрослая»! Это не мамка, а ты сама брата сюда не пускаешь. Чтобы не наябедничал, чем ты тут занимаешься.

– Фи! – Чебурашка вздёрнула свой и без того вздёрнутый носик. – Подвинься лучше, пусть Гена сядет.

Пашка послушно отодвинулся. Но по другую сторону от него с независимым видом расселся Фитиль, не желающий уступать ни сантиметра занятой территории, потому места между Пашкой и девочкой освободилось не очень много. Меньше, чем требовалось для моей задницы.

– Спасибо, я постою.

– Садись, Чебурашка не кусается, – настаивал Грин. А Ира попросту схватила за руку и потянула, вынуждая сесть.

Я кое-как втиснулся. Сидеть так близко с девчонкой – не одноклассницей даже, с почти взрослой девушкой – мне раньше не приходилось. Было неловко. Впрочем, Чебурашка постаралась мою неловкость рассеять:

– Гена, а у тебя правда, разряд по плаванию есть?

– Правда.

– Ой, здорово. А я плавать почти не умею.

– Потому что ты трусиха! – поспешил вставить Пашка, высунувшийся из-за меня.

– Не трусиха. Просто страшно, когда под ногами дна нет.

– Трусиха, трусиха! Это и называется – трусиха.

И заговорили все. Спрашивали о городе, о школе, об одноклассниках, о новых фильмах, идущих в кинотеатрах. Сами рассказывали – и анекдоты, и истории из собственной жизни. У Грина получалось здорово и смешно. У Пашки – скорее глупо, и тогда он сам начинал первым смеяться. Чебурашка анекдоты рассказывать вовсе не умела, начинала и путалась, и приходилось кому-нибудь продолжать. Фитиль вставлял изредка реплики, едкие и злые. Он тоже хотел рассказывать, но сбивался на маты. Тогда все дружно кричали «фууу!» и он замолкал, только цыкал на асфальт и губы кривил. Лена говорила неожиданно остроумно и по делу. Почему-то мне казалось раньше, что девочки с такими правильными смазливыми личиками должны быть дурочками, вроде Мальвины из «Приключений Буратино». А эта оказалась совсем не дурочкой. Один Турок молчал. Он нашёл, наконец, какую-то мелодию, то ли узбекскую, то ли индийскую, и теперь любовно прижимал транзистор к пузу, мечтательно улыбаясь.

Когда начало темнеть, пришёл Жир.

– Принёс? – сразу подхватился навстречу ему Фитиль.

– Спрашиваешь!

Жирный вытянул из-за пазухи пивную бутылку, заткнутую туго скрученным куском газеты. Фитиль тут же отобрал её, выдернул пробку, понюхал.

– Чё нюхаешь? Первак, тёплый ещё. Мамка тока гнать начала. Пока пошла в дом, я и отлил себе.

– Мало.

– Куда мало? Ты сдохнешь, если это выпьешь.

– А на всех мало будет.

– Не жадничай, – оборвал его Грин. – Пашка, ситро где?

– Тута, – Пашка наклонился, достал из-под лавки авоську с тремя бутылками.

– Химичь давай.

– Ага.

Фитиль и Пашка юркнули за лавку, и на их место опустился Жир. Точно, жирный! Задница – как у тех двоих вместе взятых.

– У меня «Ява» сегодня. Все будут? – поинтересовался Грин.

– Спрашиваешь!

О чём идёт речь, я понял, когда в руке у Грина появились чёрная бумажная пачка и спичечный коробок. Закурил он мастерски, по-взрослому. Передал сигарету Лене. И та взяла! Никогда не видел, чтобы девчонки курили.

Грин раскурил следующую, передал Чебурашке. И она тоже взяла, поднесла ко рту, смешно выпятив губки, потянула. Затем выпустила струйку белого дыма. А Грин уже передавал сигарету и коробку Жиру.

– Вам на двоих с Фитилём. – Повернулся к Турку: – И вам с Пашкой.

– Грин, дай мне целую, – подал голос из-за лавки Фитиль.

– Пойди и купи, – последовал лаконичный ответ.

Все засмеялись. Кроме меня – я не понимал, в чём шутка, пока Жир не предложил:

– Фитиль, хоч, меняю твою половину на три целые «Ватры»?

– Да пошёл ты…

Они опять засмеялись. Теперь и я сообразил – сигареты у Грина были дорогие и дефицитные. Во всяком случае здесь, в посёлке, дефицитные.

Через минуту все, сидящие на лавке, курили. Грин и Лена – по очереди. У них это красиво получалось. Когда была очередь Грина, он выпускал изо рта дымное колечко. Пока оно расплывалось, вслед пускала струйку дыма девочка. Иногда попадала, и все начинали хихикать. И я хихикал, не совсем понимая, над чем.

– Держи, – толкнули меня в бок.

Я недоумённо уставился на сигарету в пальцах Чебурашки. Взял почти автоматически.

– Ну? – девочка ждала. Потом поторопила: – Кури!

До меня дошло! Сигарет было мало, поэтому курили одну на двоих. Грин с Леной, Жир с Фитилём, Турок с Пашей. Чебурашка – со мной.

Я отрицательно покачал головой.

– Я не курю, спасибо.

– Что, вообще не куришь? Никакие? – недоверчиво повернулся ко мне Жир.

– Вообще.

– А чуть-чуть, за компанию? – просительно смотрела на меня Чебурашка.

– Он маленький ещё, не приставай, – хихикнула Лена.

– Попробуй, это же «Ява», а не «беломорина» какая! – продолжала тыкать мне сигарету Ира.

– Да курит он конечно, – Фитиль нарисовался прямо за нашими спинами. – После твоих губ брать брезгует.

А вот это была ложь! Наглое, подлое враньё, за которое бьют в глаз.

– Правда? – лицо Чебурашки сделалось обиженным. Неужели она поверила таким глупостям? И остальные молчат. Как же им объяснить, что Фитиль врёт? Что вовсе мне не противно, наоборот…

– Если за компанию.

Сигаретный дым был горький. И едкий – сразу же запершило в горле. Невыносимо запершило, вырвалось хриплым кашлем.

– Ты сильно не затягивайся, если раньше не курил, – сочувственно посоветовал Жир. – Подержи дым во рту, привыкни.

– Если не затягиваться, то и кайфа нет, – хмыкнул Фитиль. – Перевод продукта.

– Я тоже сильно не затягиваюсь, – постаралась утешить меня Чебурашка. Отобрала сигарету. – Вот смотри, как надо.

Будто видно, что там у неё внутри делается! Затягивается она или нет.

– Коктейль готов! – выскочил на свет божий Пашка, покачивая в руках двумя откупоренными бутылками. Отдал одну Грину, вторую – Турку, в обмен на сигарету.

Следом за ним на дорожку вышел и Фитиль, тоже с двумя бутылками. Презрительно посмотрел на меня, сунул одну в руки.

– На ситро, запей.

И сам подал пример. Приложился из горлышка, глубоко запрокинув голову.

Жир тут же протянул к нему руку:

– Дай попробую.

Завладел бутылкой, тоже приложился. Чмокнул удовлетворённо.

– Хорошо шибает. А ты говорил – мало! Первак же, а не казёнка.

Я посмотрел на этикетку. Хоть и темнело в сквере, а прочитать можно: «Напиток „Саяны“». Понюхал. Странный какой-то запах, непохож на «Саяны». Ничего не понятно!

– Ты пей, пей, – легонько подтолкнула меня Чебурашка. – Маленькими глотками.

Ясное дело, глотать залпом я не собирался. Сигарета научила, попробовал.

Всё-таки это были «Саяны», только привкус неправильный, и в желудке разлилось неожиданное тепло. А через минуту оно пошло и дальше, вниз, и особенно вверх, к голове.

– Курни чуть-чуть, – распорядилась Чебурашка, и вложила сигарету мне в губы. Теперь и дым не казался едким. – Так самый кайф – глотнуть, курнуть, глотнуть, курнуть. Только не спеши.

Это и в самом деле оказалось приятно. И весело. Вновь все о чём-то говорили, смеялись. У Турка отобрали приёмник, и музыка стала нормальной, советской. Фитиль рассказывал анекдоты с матюками, но на него уже не фукали – просто не слушали. А Пашка сидел прямо на асфальте, перед лавкой и смеялся всему подряд. Я показал ему палец – он и этому смеялся! Затем он показал мне, и я тоже заржал – это впрямь оказалось смешно. А Чебурашка толкала меня плечом в спину и спрашивала, отчего я ржу, словно лошадь. И это тоже было приятно, потому что когда она прижималась, я чувствовал сквозь рубашку мягкий бугорок её груди…

Я и не заметил, когда стемнело. На площади перед клубом горели фонари, а над нашими головами – яркие деревенские звёзды. И было так хорошо! Отличные ребята, даже Фитиль, хоть он и злой.

– Гена, отдай бутылку! Ты что, всё сам выпил? – Чебурашка пыталась отобрать у меня ситро. А я не отдавал, потому что Пашка снова показывал мне палец и я хохотал.

– Да пусть пьёт, тебе что, жалко? У нас тут осталось, бери, если хочешь, – Грин тыкал ей свою бутылку.

– Перестань! – возмущалась Лена и отталкивала в сторону его руку. – Вы что, споить его хотите?

Всё происходящее было смешно и здорово. А Чебурашка – красивая. Лена тоже красивая, но она девочка Грина, а Чебурашка ничья, и сегодня я сижу рядом с ней, и она касается грудью моей руки, значит – она моя, значит, я взрослый, у нас в классе ещё не один мальчишка не гуляет с девочкой, тем более, со старшей, у которой грудь, а Лена и Грин уже, кажется, обнимаются, и может, поцелуются, при всех?! А я хочу, чтобы они поцеловались, потому что никогда не видел, как целуются – вот так, близко, что дотронуться можно, а не в телевизоре и не на картинке, я бы тоже поцеловал Чебурашку, но конечно, боюсь даже подумать о таком, мне вполне достаточно касаться её и смотреть, как рядом целуются другие…

Потом мне стало плохо. Это накатило медленно, но неотвратимо, как поезд, уже разогнавшийся и не способный мгновенно затормозить. Я понял, что не могу больше сидеть на лавке, что сейчас упаду. И хорошо, если вниз на асфальт. Но скорее всего, упаду вверх, и улечу, и потеряюсь там, в темноте. Поэтому нужно встать, немедленно встать, уцепиться ногами за землю. Но встать я тоже не мог…

– Что, напоили малого, довольны? – Оказывается, на лавке сижу я один. А Лена – на корточках, передо мной. Трясёт за руки. – Эй! Эй! Очнись! Тебе плохо?

За Леной – Грин и Чебурашка. Грин виновато отводит взгляд, а Чебурашка таращится испуганно, прижимает кулачки к губам.

– Встать можешь? Иди в кусты. Тебе вырыгать надо всё, что выпил, понял?

А это запросто! Стоило Лене сказать, как желудок послушно вывернулся. Упал – вверх. Повезло, что желудок, а не я весь!

Добежать до кустов я не успел, первую порцию выплеснул на асфальт. Хорошо, что не на Лену! А уж остальное – в кусты. Вышло из меня не только выпитое на лавочке, но и бабушкин борщ, котлета с картошкой – всё, съеденное за обедом. В желудке давно опустело, а я так и стоял, раскорячившись, оглашал сквер трубным рёвом. И мне казалось, что внутренности оторвутся, и я умру. Кто-то держал меня за плечи, и правильно, что держал, а то я бы свалился в собственную блевотину. А Лена командовала – получается, она была главная в этой компании? Или самая трезвая? – «Пашка… а, ты тоже готовый. Турок, сбегай за водой. Да беги, а не вразвалочку иди!»

Потом мне лили воду на голову, и давали полоскать рот и горло. И чтобы выпил. И я пил, и меня опять рвало. Но уже легче, водой.

Потом Грин и Лена отводили меня домой. Пашка тоже был пьяный, и его отводил Турок. И Чебурашка была пьяная, но не так сильно и жила она рядом с клубом, ёе отпустили саму. И Жир ушёл домой – испугался, первак ведь его был. А куда Фитиль делся, никто не видел.

Меня довели до калитки. Дальше я уже сам мог, осторожно, по стеночке. Больше всего хотелось, чтобы бабушка спала. Пробрался бы тихонько к себе, лёг…

Бабушка не спала, ждала меня. И сразу всё поняла – по лицу моему белому, по походке. По пятнам непереваренного борща, засыхающим на недавно ещё новой рубахе. Ничего спрашивать не стала, помогла раздеться, умыться и молча ушла.

Проснулся я больным. И голова, и желудок чувствовали себя отвратительно. Но хуже всего чувствовала себя моя совесть. Что сказать бабушке, я не знал. Лежал, пока она сама не заглянула в комнату.

– Геня, как самочувствие?

– Ничего.

– Я тебе чайку крепкого заварила, попей с сухариками. Крепкий чаёк сейчас самое полезное, желудок сразу на место станет.

– Ба, не надо, я встаю уже. Малину рвать нужно…

– Успеешь с малиной. Отдыхай.

Бабушка принесла чашку горячего, дымящегося чая, тарелку с сухариками, поставила на тумбочку у изголовья кровати. Сама села на стул.

– Курил, наверно, вчера?

– Курил, – вздохнул я, вылезая из-под одеяла.

– И самогонку пил, – утвердительно добавила бабушка.

– Я чуть-чуть, с ситром.

– Ещё и с ситром! Кто же это придумал, мешать?

Я сидел и смотрел на свои голые коленки. Поднять глаза выше, на бабушку, стыдился.

– Ба, там все пили. У них так принято, правила такие. Если бы я отказался, они обиделись бы, не стали со мной водиться. А они хорошие, правда. Я же не знал, что так получится! Ба, ты маме не говори, пожалуйста.

– О-хо-хо. Теперь-то уж что говорить? Не скажу.

– Ба, если хочешь, я с ними больше гулять не буду. Никогда.

– Зачем же никогда? Ты не монах, чтобы взаперти сидеть. Гуляй, раз хорошие. Только, Геня, не всё за другими повторять нужно. Чужие порядки и правила уважай, но живи по своим собственным. Которые вот тут, – она ласково погладила меня по голове. – Если у человека свой закон имеется, никто не заставит его против воли идти. Никто и ничто.

…Всё же я заснул. Потому как открыл глаза – а ночи-то и нет! Рассвет занимается. Солнце ещё не взошло, но небо уже посветлело, звёзды погасли.

Я сел, поёжился от утренней прохлады. И удивился – тихо вокруг как! Только соловей трели выводит. Будто далеко-далеко я оказался, в том крошечном посёлке, где когда-то жила моя бабушка. На той самой скамейке… Скамейка, кстати, была точь-в-точь такая, даже цвет совпадал. А на крайней доске должно быть вырезано: «Лена + Грин =» и сердечко…

Надписи, разумеется, не было. Я встал, потянулся смачно, разминая кости. Впереди меня ждал трудный день – первое июля. И я знал, что буду делать. Я буду беречь свою дочь. Не отчаиваться, не психовать, не падать в обморок. Спокойно и рассудительно выискивать новые каверзы, придумывать, как их обойти. Я смогу, я упрямый. Пусть мне для этого придётся прожить хоть сто первых июля, хоть тысячу. Да хоть миллион! Другого пути у меня нет.

Правильно бабушка говорила – чужие законы уважать нужно, а жить по своим собственным. Так и старался всегда. А тут вдруг воздаяния захотелось, высшей справедливости. Сам себе придумал, что за хорошие дела, за великодушие дурацкое и мне помогут. Вот и отхватил по полной. Нет, не существует никакой справедливости, никаких воздаяний. Нечего рассчитывать, что где-то там что-то зачтётся. Глупости это, не зачтётся и не воздастся. По своему закону жить следует. Нужно убить – убей, украсть – кради, прелюбодействуй, ври, клянись и нарушай клятву. Лишь бы своего добиться, лишь бы сделать то, что тебе нужно.

Усмехнулся я криво эдаким рассуждениям. Вроде правильно всё, логично, а не сходится. Когда я жену и сынишку майора из огня вытащил – на душе хорошо было! Когда на Светку злость прошла – хорошо. И когда дурочку эту, Мандрыкину, простил, тоже хорошо. Даже когда Мазур из окна выпрыгнуть успел, когда за Вороном скорая приехала, когда я монтировку из рук выпустил, так и не приложившись лейтенанту по темечку – радовался. И не из-за того вовсе, что испытание какое-то выдержал. Просто мне было хорошо, легко и свободно.

По моему собственному закону – хорошо.