Текст книги "Альфред Нобель. Биография человека, который изменил мир"

«Бедный Альфред! – писал Роберт накануне Рождества 1859 года своей невесте Паулине, возвратившейся в Гельсингфорс. – Он готов работать день и ночь над несколькими ловкими фразами, тешащими его тщеславие. <…> Впрочем, в последнее время я не слышал его разговоров о том, что он женится на деньгах, это заставляет меня думать, что девушки не попадают в ловушку так же легко, как его тщеславие»⁴⁸.

В следующий раз, когда Роберт упоминает английский брата и его литературные занятия, он рассказывает Паулине, якобы Альфред сказал, что делает это, дабы «в случае нужды прокормиться поэтическим трудом». После помолвки Роберта и Паулины времени на литературные упражнения у Альфреда стало еще больше. Брат переехал в квартиру этажом ниже и начал готовиться к свадьбе, покупая шелковые одеяла и шубку для будущей жены⁴⁹.

Альфред же бродил в одиночестве по Санкт-Петербургу и сочинял стихи на английском языке. Одно из творений, не уничтоженное автором, разрослось в конце концов до пятидесяти одной страницы – почти тысяча стихотворных строк с массой зачеркиваний и исправлений. Поэма называется Canto и начата примерно в это время. Работа над Canto будет продолжаться много лет. Она построена как длинное эпическое стихотворение, в духе поэтов, которых он обожал, Шелли и Байрона.

В те годы лирический герой Альфреда обычно совершал прогулки по Петербургу, выходил к мостам и подолгу смотрел в темную воду величественной Невы. Более всего он любил бродить по ночам, ощущая, как спокойствие бальзамом снисходит на его измученную душу. «Как грозно смотрит цитадель Петра! / Свет лунный серебрит гранит на стенах, / Что, будто призраки, посеять могут страх / И трепетать заставить самых смелых! <…> / Размеренно там ходит часовой, / И вдалеке там эхо умирает, / И северного ветра слышен вой…» Оглядевшись вокруг, Альфред с отвращением смотрел на дворцы правителей и знати: «Передо мной стоит Дворец Царей, / И набережных камни обрамляют / Обитель куртизанок и ханжей, / Придворными которых называют».

Альфред ценил послабление режима в эпоху Александра II, однако, судя по стихотворению, пребывал в отчаянии от того, как царская семья обошлась с его отцом и семейным предприятием. Ярость кипела в его душе, когда он думал о чудовищной несправедливости, так потрясшей его «престарелого отца». «Как больно видеть имя доброе в грязи, / Но время смоет пятна с невиновных, / А тот, кто виноват, краснеет пусть».

Преисполненный романтики и философского идеализма, Альфред искал в жизни высший смысл. Его утомляли фальшь и поверхностность людей, бессмысленная погоня за титулами и богатством. «Могу сорвать я маску с Эгоизма, / представленного дружбой, и с Разврата, / что прячется под гримом благозвучья, / и с Похоти, под воздержаньем скрытой, / И с низости, что именуют честью».

Истина и абсолютная красота обитали, по мнению Альфреда, в мире идей, в мечтах и воображении, мыслях и чувствах. В любви – так наверняка хотел бы написать Альфред, – не чувствуй он себя отвергнутым, обманутым и покинутым. «Кому дано теперь меня понять? / Мне в сердце дверь закрыть не удается / И чувства в наслажденьях утопить. / Я не могу утратить ясность зренья / И в шлюхе будущей Мадонну видеть, нет! / И хоть я сердце нежное имею, / И жажду я любви как Голод – пищи, / Все ж не способен пасть так низко я».

Альфред Нобель не мог не замечать проституции на улицах Санкт-Петербурга. Она вызывала у него отвращение. В одном стихотворении он написал о девушке, которой пришлось своим телом расплачиваться за долги матери. Описал женщину, просившую подаяния на улице, – она оказалась дочерью крепостного. Граф потребовал от ее отца несколько ночей с красавицей дочерью в уплату оброка. Она забеременела, и теперь ей оставалось лишь голодать, живя на улице. Если верить стихотворению, Альфред накормил ее и выслушал ее рассказ. Сидя за своим письменным столом, он противопоставлял страдания этих двух женщин счастью новобрачных из состоятельных слоев. Где же сострадание и любовь к ближнему? – вопрошал он. «Сочувствие печали утолит, / Которыми наполнен каждый город. / И против милости мы снова слышим довод, / Но главный довод “за” мне сердце говорит».

Сам же 29-летний поэт-любитель утратил надежду встретить свою любовь. Он глубоко подавлен, и трудно не заметить в его строках намеки на поведение Роберта. «Пишу, и вдруг слеза непрошено блестит, / Ей появляться на щеке негоже, / И разум тотчас чувства заглушит, / Соседа-эгоиста не тревожа».

В поисках высшего смысла Альфред обратился к поэзии. В его возвышенных стихах поэзия вырастает до значения религии: «Поэзия, ты – мир внутри меня, / И, как звезда, мой мир ты освещаешь. / Тебя благодарю за радость Жизни я, / Ты красотой всю землю озаряешь».

Он признается, как прекрасно писать о своих тайных мечтаниях – как эротических («целовать бесплатно» и отобрать у девушки «ее одежду и невинность»), так и более практичных и приземленных. Он упоминает такую свою фантазию, мечту о будущем. Альфред видел себя более зрелым в простом доме («Помпезность города всегда претила мне»), наполненном скорее нежностью, чем вещами. В мечтах у него есть «немногие, но верные друзья», жена, о которой говорится, что она «ангел», и дочь, «похожая на чаровницу-мать: прекрасная, как розовый бутон». Но не только это. В этих фантазиях у Альфреда есть имя. И речь не о потомственном звании или положении. Такое пустое тщеславие Альфред презирал. В мечтах он – и это было для него важно – сам сделал себе имя и заслужил свою славу благодаря «признанию таланта».

На этом Альфред не остановился. Желая еще более уточнить свое достигнутое в воображении положение, он говорит в стихотворении, что слава станет «признанием возвышенной душе» – столь огромным, что оно будет записано в людских сердцах «на пользу человечеству»[19]19
  В завещании Альфреда Нобеля сказано, что созданная им премия должна вручаться тому, кто в минувший год принес человечеству наибольшую пользу. – Прим. автора.


[Закрыть].

Здесь Альфред Нобель засомневался. «На пользу человечеству»?

Затем зачеркнул эти три слова и продолжил:

«Все это я хранил в своих мечтах, // Они рассеялись…»⁵⁰

Часть II. Тайные мечты

«Уж я-то знаю, дорогой мой Роберт, что ставлю на карту слишком многое».

Альфред Нобель, 1856

Ни одного сборника стихов Альфред Нобель так и не издал. Ни один из романов, которые он тайно шлифовал, не дошел до читающей публики. Единственное литературное произведение, которое было опубликовано, – театральная пьеса, вышедшая за несколько недель до его смерти, – печаталось на средства автора. Эти книги не сохранились. Родственники распорядились уничтожить весь тираж (за исключением трех экземпляров). Славу великого Нобеля не следовало умалять «столь слабой драмой».

В свои лучшие моменты Альфред смотрел на дело иначе. С мечтой о литературной славе он не расставался до самого конца. Однако всегда стыдился своих произведений.

Когда же он наконец решил публиковаться, было уже поздно.

Прошло не менее шестидесяти лет, прежде чем обнаружили его тайник. И вот в один из дождливых октябрьских дней 2017 года я направляюсь туда. Впрочем, это не обычный день. Прием ставок продолжается уже несколько недель. В соцсетях постоянно звучат имена главных кандидатов последних лет, а в утренних программах эксперты, как всегда, гадают на кофейной гуще. Эпик или поэт? Шок или зевота?

Когда я шагаю по набережной Норр-Меларстранд в Стокгольме, остается всего несколько часов до того момента, когда постоянный секретарь Шведской академии откроет двери Биржевого зала в стиле рококо и, глядя поверх моря журналистов, несколькими фразами осчастливит еще ничего не подозревающего писателя самой крупной литературной премией в мире: Нобелевской.

Весь залив Риддарфьярден блестит от неожиданно яркого солнца. Мой взгляд устремлен к острову Лонгхольмен. Этот скалистый остров, где в 1830-х годах проживала семья Нобель, превратился в излюбленное место отдыха горожан. Тюрьма превратилась в конференц-отель «на лоне природы».

За кронами деревьев Лонгхольмена, у южного конца моста Вестербрун, расположен Хеленеборг. У меня это название в первую очередь ассоциируется с оживленной улицей. Для Нобелей в 1860-х это была деревенская усадьба у самой воды. Мост в те времена еще не построили, но от Риддархольмена каждые полчаса ходили пароходики.

Сюда перебрались Иммануил и Андриетта через несколько лет после возвращения в Швецию¹. Они снимали квартиру в главном здании усадьбы и приютили Альфреда, который переехал вскоре вслед за ними. Дом сохранился. Он стоит, зажатый между оживленной трассой и цепочкой оштукатуренных шестиэтажных домов 1920-х годов.

Я иду вдоль воды. Тайник, который я разыскиваю, должен находиться в подвале Национального архива, расположенного с другой стороны моста Вестербрун. Я решаю подняться ненадолго на мост, откуда открывается невероятно прекрасный вид Стокгольма. Солнце освещает Риддархольмен и возвышенности Сёдера. За мачтами старинных яхт я вижу кирпичные стены Ратуши и позолоченный шпиль ее башни. В 1860-х годах на этом мысе находилась мельница Эльдкварн, где мололи муку вплоть до знаменитого пожара 1878 года. Ратушу, где каждый год в декабре проходят нобелевские торжества, построили только в 1923 году.

* * *

Национальный архив расположен на возвышении. У меня с собой подсказка, как искать тайник Альфреда, письмо Эрика Бергенгрена, собравшего в 1950-е годы много фактической информации. С того дня, как я наткнулась на это письмо в подвале Нобелевского фонда, оно волновало мое воображение. То, что обнаружил Эрик Бергенгрен, «по причине малых размеров и своеобразия тайника никто не читал с тех пор, как Альфред сам это написал, частично в молодости, частично в зрелые годы»².

У лифта меня встречает архивариус. Я протягиваю ему копию письма. «Находка, которой предыдущие архивные исследователи и биографы Нобеля в своем распоряжении не имели», – читает он и вопросительно смотрит на меня.

«Минимальный размер» – что имеется в виду?

Мы спускаемся в помещения, вырубленные внутри скальной породы. Материалы Альфреда Нобеля поместили сюда в 1970-е годы, через двадцать лет после того, как была сделана находка. Документы и письма, занимающие на полках в общей сложности четырнадцать метров, тогда пересортировали и пронумеровали по другому принципу. Что произошло с попавшими не в ту папку бумагами минимального размера, никто знать не может.

Предмет наших поисков – несколько тетрадок в клеенчатой обложке размером 17х20 см. Первые страницы выглядят так, словно в них содержатся черновые записи химических опытов. Остальные страницы слиплись за несколько десятилетий, проведенных в сыром подвале Нобелевского фонда. Все считали, что они пусты. Но однажды Эрик Бергенгрен перевернул тетрадки и отделил последние страницы друг от друга.

Они оказались отнюдь не пустыми.

Обрадованный Бергенгрен сообщил об этом в Нобелевский фонд. «Альфред, – писал он, – в качестве отдыха от научных трудов, вероятно… просто-напросто поворачивал свои тетрадки оборотной стороной и на последних страницах порой чернилами, порой карандашом записывал поэтические черновики, мысли и немаловажные философские размышления»³.

С тех пор как я впервые прочла эти строки, мне не терпелось увидеть эти тетрадки в клеенчатой обложке.

Национальному архиву прекрасно удается обогрев помещений, вероятно расположенных прямо в скале. Мы минуем целую стену свернутых трубочкой карт XVIII века. Потом – архив путешественника-первооткрывателя Свена Хедина. На столе стоят две изящные кофейные чашки, на которых изображен флаг шведско-норвежской унии. Видимо, они не поместились в архивные папки.

Нобелевские материалы хранятся под замком. Архивариус приносит коробки и показывает, как можно в них заглянуть. К сожалению, почти во всех коробках – черные тетради в клеенчатых обложках. Я нахожу тетрадки с черновиками двух романов, нескольких пьес – с зачеркиваниями и кляксами. Об этих произведениях первые биографы Нобеля конечно же знали. Хотя подержать в руках оригиналы – совершенно особое чувство. То здесь, то там видны следы грубо вырванных страниц, и судя по оставшимся у корешка полоскам, они тоже были густо исписаны.

И речь идет вовсе не о химических опытах.

В одной из коробок я нахожу черновик написанного в 1860-х годах сердитого письма Альфреда к Иммануилу по поводу нитроглицерина. Листок с многочисленными зачеркиваниями – оригинал. Гневные завитки букв отражают сильные чувства, текст воспринимается совершенно иначе, нежели в обстоятельно отредактированной версии, «не оскорбительной ни для одной из сторон», как писал тогда Нобелевский фонд.

Эти неоднозначные документы были опубликованы только в 1991 году⁴.

И вот наконец передо мной несколько тетрадей, соответствующих описанию моих находок. Я переворачиваю одну из них. Все верно. На задних страницах «лабораторной книги» я нахожу романтическое стихотворение в 12 строк, небрежно начертанное светлым карандашом. Оно начинается так: «Растает ночь, и свет дневной рассеет / Все нити снов, сплетенные мечтой, / Исчезнет вдруг прекрасная Венера, / Чей лик часами оставлял без сна…»

В коробке лежит также один из тех «минимальных» листочков, судя по всему, – обрывок бумаги с математическими расчетами. Тот же карандаш? Продолжение?

 
И обнаженная реальность оставляет
Лишь призрак памяти мечты о счастье нам.
 

Вот чем он, стало быть, занимался. Все эти годы. За исключением заявок на патенты, Альфред никогда не писал ничего, кроме технических текстов. Никакие научные труды из-под его пера не вышли⁵.

* * *

Часы пробили один раз, и в мобильных телефонах по всему миру высветились информационные баннеры. Нобелевская премия за 2017 год присуждена британскому писателю Кадзуо Исигуро. В первых уточнениях мы читаем, что счастливчик родился в Японии, но уехал из страны в возрасте шести лет.

Перед лесом микрофонов постоянный секретарь Шведской академии рассказывает, что творчество Исигуро во многом строится на анализе отношений между прошлым и настоящим, того, что «человек и общество должны забыть, чтобы выжить».

Журналистка японского происхождения долго и очень тепло говорит о том, как прекрасно, по ее мнению, Исигуро передает то, что она называет «несостоявшейся жизнью».

«Например, что может помнить человек о стране, которую покинул еще ребенком?» – спрашивает она.

Глава 6. Долгое прощание с Россией

Похоже, Альфред Нобель не планировал покидать Россию. В сохранившихся письмах начала 1860-х ни разу не проскальзывает мысль о том, чтобы переехать вслед за родителями в Швецию. Кроме того, Альфред куда более расположен заниматься металлообработкой, чем помогать отцу с оружием и взрывчатыми веществами.

До последнего братья надеялись, что огромный завод Nobel & Söner в Петербурге удастся спасти. В первые дни января 1860 года Людвиг лично встречался с великим князем Константином и просил об экономической поддержке. Роберт и Альфред помогли ему с расчетами. По мнению братьев, предательство Военно-морского министерства обошлось им в 900 000 рублей. Они требовали от государства возмещения потерь, либо в денежной форме, либо в виде новых заказов, чтобы компания Nobel & Söner могла восстать из руин, приостановить ликвидацию и заработать вновь.

Поначалу даже поступали позитивные сигналы, в том числе и со стороны самого великого князя. Константин сообщил министрам, что претензии Нобелей «заслуживают удовлетворения». Однако слов великого князя оказалось недостаточно. Дело Нобелей поглотила гигантская бюрократическая машина тогдашней России, и с каждым новым «отношением» возражения росли. Вскоре комментарии превратились в открытые насмешки. Снова вспомнились старые обиды после ссор с холериком Иммануилом, всплыли его мнимые долги. Когда требования Нобелей были окончательно отклонены как «мнимые права», великий князь Константин не стал возражать¹.

Братья пребывали в томительном ожидании, однако от них не укрылось, как с каждым днем все больше менялась атмосфера. Людвиг, который нес основную ответственность, буквально сгибался под горой бумаг. Невзгоды множились. В марте 1861 года умерла трехмесячная дочь Людвига, а вскоре после этого Мина тяжело заболела «особенно суровой ревматической лихорадкой». Роберт писал: «…временами Людвиг ходит совершенно убитый, на него просто больно смотреть»².

Роберт и Альфред помирились после помолвки Роберта и Паулины – настолько, что через некоторое время Альфред даже заявлял, что рад слышать о семейном счастье брата. Ему оставалось лишь смириться с тем, что сердце Паулины завоевал Роберт. Братьям очень важна была их взаимная поддержка, в особенности Роберту, который отчаянно нуждался в собственных деньгах, чтобы жениться³.

Дела шли из рук вон плохо. Роберт начал с того, что переоборудовал буксир в пассажирский паром. Однако тот стал скорее обузой для семьи, поскольку он не смог ни наладить регулярное сообщение, ни продать судно. Пытался он также пойти по стопам отца, продавая водообогревательные системы для отопления домов. Тут Людвиг напомнил ему обо всех отцовских проблемах с трубами. Такая техника никогда не войдет «во всеобщее пользование», – заявил Людвиг. Раз за разом свадьба откладывалась, то из-за нехватки денег, то из-за очередной болезни Роберта⁴.

Всех трех братьев подводило здоровье, они тяжело переносили сырой петербургский климат. Жалобы на простуду и ревматизм следовали одна за другой. И неудивительно. Изразцовые печи слабо обогревали помещения. Из писем становится ясно, что стены в квартире, которую снимали на двоих Роберт и Альфред, покрывала плесень. Даже в горячке они ездили по ухабистым дорогам в холодных грохочущих извозчичьих повозках.

В письмах часто упоминаются финансовые затруднения, Роберт всерьез опасался, что проведет остаток жизни в нищете. Однако ситуация пока что позволяла ему вместе с Альфредом снять на лето дачу, когда врач прописал им перемену климата.

Они отчаянно хватались за последнюю надежду – спасительный жест со стороны Военно-морского министерства. Роберту показалось, что наметились признаки положительных сдвигов в военном ведомстве. Сейчас братьям более всего недоставало новой войны. Тогда заказы снова посыпались бы на когда-то процветавшую компанию Nobel & Söner.

Этого не случилось. Удар последовал в октябре 1861 года. Холодный отказ русского государства Людвиг воспринял как «низкий, жестокий, коварный, доведенный до отвратительного совершенства: истинное творение русской чиновничьей мысли»⁵.

Они пытались обжаловать решение. Иммануилу Нобелю удалось со временем заручиться поддержкой шведского Департамента иностранных дел. Но ничто не помогло. Как выразился Альфред, горькая правда заключается в том, что теперь каждому из них придется начинать с нуля свое собственное дело.

В письмах между строк читается молчаливый уговор между братьями Нобель: тот, кому удача улыбнется первой, вытащит остальных. Того, кому повезет меньше, не оставят на произвол судьбы.

Пожалуй, 28-летний Альфред оказался лучше всех подготовлен к суровому приговору российского правительства. Людвиг страдал куда больше. До прихода нового владельца он оставался главным ответственным за обанкротившийся завод, эту задачу он скоро начал воспринимать как «гирю на ногах». Другие предложения поступали, но прикованный к заводу, «по уши в неприятностях», он не мог ответить согласием⁶.

В 1861 году перед Рождеством Роберт наконец женился на своей Паулине. Несколько месяцев спустя молодожены перебрались в Финляндию к ее родителям. Там Роберт на некоторое время втянулся в кирпичное производство тестя. Отец Паулины не скрывал своего разочарования по поводу неудачных бизнес-идей зятя. Роберт предпринимал все новые попытки. Его последняя задумка заключалась в том, чтобы открыть собственную пивоварню.

Зато Альфред оправился от потрясений и находился в отличной форме. Людвиг радовался его энергии и описывал в письмах, как здоровье брата становится все крепче и что он «со всей своей бородой» выглядит «очень хорошо». Теперь все трое братьев обзавелись бородами⁷.

В Финляндии Альфред нашел себе интересный проект. Это был небольшой завод с доменной печью, чугунолитейным цехом и механической мастерской на Карельском перешейке, недалеко от Ладожского озера. Завод «Сумпула», так он именовался, производил передельный чугун и скобяные изделия из болотной руды. Завод несколько отставал в техническом оснащении, и дела его в последние годы шли не блестяще. Теперь его владелец, 40-летний капитан Александр Фок, изо всех сил старался модернизировать производственный процесс. Решение взять в компаньоны Альфреда Нобеля, видимо, являлось частью этой инициативы. Они договорились, что Фок будет отвечать за капиталовложения, а Альфред Нобель – за производство. Прибыль будут делить пополам.

Завод «Сумпула» производил трубы для водопроводов, решетки для каминов и железные столбы. Альфред вошел в дело со всей своей энергией и усердием, и уже через полгода ему удалось удвоить производство. Он хвастался, что качество товаров стало теперь не хуже, чем «у чугунных изделий в Петербурге». Людвига это приятно удивило, он был доволен, что брат нашел себе осмысленное занятие, помимо забот с семейным предприятием.

Уже весной 1862-го Альфред смог сам содержать себя за счет небольшого завода. Всего в нескольких километрах от него находилась красивая усадьба, где руководство завода при желании могло проживать. Альфред перевез туда часть своих вещей. Он постоянно разъезжал между Сумпулой и Петербургом. Свежий ветер наполнял паруса, однако поэт не оставлял поэзии.

Однажды ему стало известно, что на Карельском перешейке о нем ходят нехорошие слухи. Кто-то сказал, что Альфред Нобель из тех, кто тратит дни на написание пустых стишков. Эти обвинения поразили трудолюбивого Альфреда. Все стало еще хуже, когда 24-летняя сестра Александра Фока изложила ему все это в письме. Ольга де Фок, как она называла себя, не будучи дворянкой, родилась и выросла в Сумпуле. Теперь она жила в другом доме, принадлежавшем семейству Фок, карельской усадьбе Маанселкя в нескольких километрах от Сумпулы. В своем письме Ольга насмешливо писала, что не все могут позволить себе тратить время на литературное творчество.

Альфред немедленно послал ей ответное письмо на французском языке, полностью открещиваясь от этих подозрений. В легком возбуждении Альфред заявляет, что не знает ничего более унылого, чем писатели-посредственности. Посему сам он осознанно «не написал ни строчки, даже в альбомы, с 20-летнего возраста». По его словам, все это просто какое-то недоразумение. Должно быть, связанное с одной оброненной им мимоходом фразой, что ему «легче выражать свои мысли с карандашом в руке». Вероятно, этот его комментарий был истолкован как похвальба, что его безмерно огорчает. Нет ничего более нелепого. «Моя область – физика, а не писанина», – заверяет Альфред Нобель.

Между прочим, писать на другом языке очень трудно, продолжает он. И предлагает привести пример. Разве Ольга не назвала его однажды «загадкой»? Не желает ли она прочесть несколько строк по-английски?

Альфред прилагает свою последнюю версию стихотворения «Загадка», начатого им восемью годами ранее. К тому же он переслал ей роман, который ему очень понравился. Книга называлась «Рэнторп» и вышла из-под пера британца Джорджа Генри Льюиса (1845). Как бы случайно речь в ней шла о меланхоличном и страстном молодом человеке, который воспринимает жизнь всерьез и «вдохновляется романтическими литературными идеалами»⁸.

Казалось, Альфред использует все средства, чтобы произвести впечатление. С одной стороны, упорно опровергает все подозрения, что тратит время на сочинительство. Он «не более склонен к стихоплетству, чем кто-либо другой». При этом он тут же пытается очаровать Ольгу плодами своих творческих мук. Похоже, такая двойственная стратегия не принесла желаемых результатов. Мадемуазель де Фок тоже исчезла с его горизонта.

Альфред очень обиделся, когда его обозвали праздным поэтом, в то время как он, напротив, всегда следовал долгу. Он догадывался, кто является распространителем таких слухов, некая мадемуазель Лизогуб.

Тридцать три года спустя Альфред Нобель, богатый человек, проживающий в Париже, получит письмо от гораздо более зрелой госпожи Лизогуб. Заискивая, она припомнит ему его жизнь в Карелии в 1860-х годах. Письмо госпожи Лизогуб преследовало плохо скрываемую цель. После долгих жалоб на несчастья семьи она просила Альфреда о деньгах. В приторных выражениях она описывает свои самые светлые воспоминания об Альфреде Нобеле. Вспоминает, как тогда, в Сумпуле в 1860-х, он всегда проявлял доброту и сочувствие. «В своих воспоминаниях я вижу Вас таким, каким Вы были тогда в Финляндии, преисполненным великими идеями, проникнутыми поэзией в сиянии большого ума».

Пользуясь случаем, она просит прощения, поскольку осознала, что тогда, тридцать лет назад, больно ранила его своими разговорами.

62-летний Альфред Нобель, презиравший лицемерие, ответил ей в раздраженном тоне. Он дал понять мадам Лизогуб, что ничего не забыл и забывать не намерен⁹.

* * *

Взаимное чувство ответственности братьев Нобель распространялось и на родителей. Издалека они наблюдали, как отец пытается вновь встать на ноги в Стокгольме. Иммануил сделал ставку на оружие. Впервые его имя появляется в шведских газетах в объявлениях о скупке старых ружейных стволов. Иммануил хотел создать «новое огнестрельное оружие» – ружье с восемью стволами, которое могло бы одновременно выпускать до ста пуль одним грохочущим залпом. Вскоре на газетных полосах вновь упоминаются его подводные мины. Иммануил пытался продать и мины, и автомат шведской армии (параллельно связываясь с французами и британцами). Изобретатель изо всех сил боролся за выживание семьи.

Шведские газеты уделили особое внимание первым испытаниям мин Иммануила Нобеля в заливе Юргордсбрюннсвикен летом 1862 года. Шесть тысяч зрителей два часа прождали под моросящим дождем, но в конце концов экспериментальный корабль задел мину и взорвался. Журналисты назвали эксперимент удачным. Уважение к инженеру Нобелю из Хеленеборга росло.

Между тем Иммануил все не мог не думать о взрывчатом масле – нитроглицерине, который профессор Зинин продемонстрировал ему и Альфреду во время Крымской войны¹⁰. Никому пока не удалось найти способ приручить непокорный нитроглицерин. Казалось, невозможно заставить это вещество взрываться по заказу. Творению Собреро было уже пятнадцать лет, однако оно оставалось лишь курьезом, не имевшим практического применения. Иммануил размышлял, не смешать ли нитроглицерин с обычным порохом.

Позднее Альфред Нобель будет утверждать, что демонстрация Зинина в 1854 году заставила и его решиться посвятить себя поискам разгадки нитроглицерина. Он скажет также, что для него было естественно связать свою жизнь с взрывчатыми веществами. Ведь это его отец изобрел подводные мины. Однако это уже реконструкция задним числом. В тот момент он писал Роберту, что весьма скептически относится к отцовской новой «затее с порохом»¹¹.

Братьев очень волновало, как в Петербурге воспримут окончательное крушение компании Nobel & Söner. Однако все оказалось не так уж и страшно. «Что же до катастрофы, то должен в целом сказать: и в провинции, и в столице народ ведет себя с нами в высшей степени пристойно. По тому, как с нами общаются, невозможно было бы догадаться, что произошло, не знай мы этого сами», – писал Альфред Нобель Роберту весной 1862 года.

Даже Людвиг видел в ситуации не только мрачные стороны. После войны в Петербурге остановились многие заводы. Нехватка денег ощущалась в разных частях России, не только в семье Нобель. Людвигу казалось, что он уже различает признаки грядущих изменений. «За будущее я не тревожусь, ибо верю, что недалек тот день, когда ветер переменится и, возможно, еще раз заполнит наши паруса. Кризис в России достигает своей кульминационной точки, и неизбежно придут более счастливые времена, когда и люди, и разум пригодятся. Но на сегодняшний день искусство заключается в том, чтобы выстоять и пережить тяжелые времена»¹².

Спустя некоторое время завод Nobel & Söner купил инженер Голубев, и Людвиг наконец-то избавился от «мороки». На сэкономленные средства он арендовал заводик с литейным оборудованием для литья стали и передельного чугуна на другом берегу Большой Невки, на Выборгской стороне. Вскоре его предсказания об изменениях конъюнктуры сбудутся¹³.

Александр II не оставлял без внимания проблемы России. Мирный договор после Крымской войны оказался горькой пилюлей. Прежде всего России пришлось отказаться от роли защитницы всех христиан на Святой земле. Страна потеряла часть территории, которая отошла к туркам, а русским кораблям запрещено было входить в черноморские порты¹⁴.

Император сделал очевидный вывод. Трудно было не заметить, что неудачи в войне были связаны с низким моральным духом в армии, состоявшей в основном из крепостных крестьян. Экономический кризис в стране также объяснялся крепостным правом. Заводы в городах испытывали острую потребность в рабочей силе, рабочих негде было взять, в то время как миллионы русских людей томились под игом рабства.

В 1861 году решение наконец созрело. Двадцать миллионов крепостных крестьян получили свободу. В последующие годы в Петербурге наблюдался колоссальный приток рабочей силы, что имело большое значение и для недавно созданного механического завода Людвига. Вновь назначенный военный министр немедленно занялся реорганизацией всего российского военного аппарата. Вероятно, именно эту перестройку Роберт истолковал как начало вооружения страны и новой золотой эры в жизни семьи. Однако он ошибся в своих оценках. Новая война в Европе с участием России не планировалась.

Братья Нобель чувствовали свою ответственность за содержание стареющих родителей. Где же искать новые рынки для мин отца? Совсем не случайно и Альфред, и Роберт независимо друг от друга стали подумывать о США.

* * *

Гражданская война в Америке продолжалась уже ровно год, когда Роберт Нобель в апреле 1862 года впервые рассказал братьям об этой идее. В начале 1861 года семь из 34 штатов США заявили о выходе из Союза в знак протеста против только что избранного президента – республиканца, противника рабства, выходца из северных штатов Авраама Линкольна. 12 апреля новая Конфедерация атаковала форт северных штатов возле Чарльстона в Южной Каролине. Началась гражданская война. Вскоре после этого из Союза вышли еще четыре штата.

Северные штаты были лучше вооружены, однако кровавые бои первого года закончились для Линкольна несколькими болезненными поражениями. На рубеже 1861–1862 годов, когда американец шведского происхождения Джон Эрикссон предложил северным штатам свой только что построенный военный корабль Monitor, положение Союза выглядело далеко не блестяще. Monitor принес наконец долгожданную победу на море. В битве при Хэмптон-Роудс 8 марта 1861 года корабль Эрикссона заставил отступить грозный бронированный крейсер южан CSS Virginia (Merrimac). Это был крупный триумф Линкольна.