Текст книги "Альфред Нобель. Биография человека, который изменил мир"

Узкие улочки, где расстояние между домами порой составляло меньше метра, создавали чудовищные транспортные пробки. Лошадей и экипажей в центре Парижа становилось все больше, и, когда возникали заторы в движении, дело нередко заканчивалось потасовкой. Уже в 1843-м лучшие умы страны забили тревогу, указывая на острую потребность в расширении улиц «в городе, где каждая минута на счету»⁴⁵.

Многих путешественников, впервые прибывших в Париж, шокировал постоянный оглушительный шум. Прогуляться по французской столице в 1850-е годы было все равно что погрузиться в несмолкаемую какофонию шумов. Зазывные крики уличных торговцев и ремесленников, звуки гармошки и кларнетов, пытающихся соперничать с грохотом колес по булыжной мостовой. На улочках теснились акробаты и жонглеры, шарманщики и бродячие театры марионеток. Тут же вертелись шуты, толкались наперсточники, фокусники, а также прочие мошенники и шарлатаны. Мальчикам – разносчикам газет – приходилось кричать во весь голос, чтобы пробиться сквозь весь этот гвалт с последними новостями.

Париж являл собой огромную сцену для невольной массовой публики. Прохожие то морщились от ужасного гама, то останавливались в восторге, чтобы послушать прекрасно поющего тенора.

Большую часть времени Альфред Нобель намеревался провести у наставника профессора Зинина Жюля Пелуза, который был профессором в Политехнической школе в Латинском квартале. Пелуз успевал все. Он заседал во французской академии наук, где тремя годами ранее зачитал письмо своего ученика Собреро о только что открытом нитроглицерине. К тому же он являлся одним из выдающихся исследователей в Коллеж де Франс и президентом монетарной комиссии. Сорок лет спустя он станет одним из семидесяти двух выдающихся французских ученых, чье имя будет выгравировано на Эйфелевой башне – манифесте современных технологий⁴⁶.

При этом Пелуз не уставал заниматься в своей частной химической лаборатории с юными дарованиями типа Альфреда Нобеля. Странно было бы, если б во время этих занятий знаменитый француз ни разу не упомянул об успехах Собреро с нитроглицерином.

* * *

В Париже имелись также уличные проститутки и бордели. Кокотки и гризетки тысячами сидели в кафе, театрах и кондитерских, толпами бродили вдоль популярных бульваров. Телом торговали повсюду, днем и ночью. Париж XIX века называли «современным Вавилоном» и «городом соблазнов», что вряд ли могло ускользнуть от юных студентов-иностранцев. И Альфред Нобель не был исключением⁴⁷.

Судя по юношескому стихотворению «Загадка», первое пребывание в Париже стало для молодого Альфреда испытанием. Он чувствовал себя одиноким и забытым. Друзья, которых он себе завел, оказались обманщиками и притворщиками. Женщины насмехались над ним, стоило ему проявить интерес. В конце концов, столкнувшись с всемирно известным легкомыслием, он, похоже, потерял почву под ногами. Или, как он сам пишет: «Когда нас страсть одолевает, / Обычный фрукт надоедает, / И грех нас может взять в полон, / И ослепить способен он. / Я мед греха испить был рад, / Но понял я – в той чаше яд».

Этот опыт – вероятно, сексуальный дебют – принес поэту Альфреду Нобелю разочарование, привел его в состояние мрачной удрученности. Раскаиваясь, он предавался презрению к самому себе. Сладость поцелуя женщины проходит, «дурное послевкусие оставив», сокрушался он в своем стихотворении.

17-летний Альфред мог, конечно, написать о более приниженном разочаровании, возможно, испытывая негативные эмоции из-за неожиданного венерического заболевания, однако его поэтичные образы открывают более широкие жизненные горизонты. Начитавшись стихотворцев-романтиков, поэт Альфред мечтает о том, чтобы найти чистую и «возвышенную» любовь. Для него истинная любовь – сама суть тех благородных идеалов, о которых он читал, прекрасная вечная истина, стоящая выше повседневных мелочей. Но в Париже он увидел лишь «водоворот греха безумный». Там все, казалось, было подчинено одному – удовлетворить «ее величество Похоть». Это приводило его в отчаяние.

В конце концов сон становится явью, по крайней мере в его юношеском стихотворении. Лирический герой Альфреда Нобеля отправляется вечером на бал, пребывая в подавленном настроении. Стоя у стены, он разглядывает нарядную парижскую толпу, когда взгляд его привлекает молодая женщина. Заметив, как в уголке ее глаза блеснула слеза, он пригласил ее на танец.

«Мне казалось, я видела горе, / След печали на вашем челе? / И, возможно, причина печали / В том, что близкого вы потеряли?» – проговорила молодая женщина.

Лирический герой ответил «нет» и объяснил, что всего лишь переживает утрату дружбы.

Они продолжали беседовать, возможно, не тем возвышенным слогом, который Альфред передает в своем стихотворении. Следует помнить, что для романтических поэтов, вызывавших глубокое восхищение Альфреда, фантазия оставалась важнее реальности. Можно также задуматься по поводу количества разбитых сердец и страдающих мужчин в литературе «Бури и натиска», которую он, судя по всему, читал запоем. Страдающий молодой Вертер Гёте имел множество последователей – как в литературе, так и в реальности. Обожаемые Альфредом британские поэты Шелли и Байрон оба умерли молодыми при весьма трагических обстоятельствах и жили в полном согласии со своей романтической поэзией.

Молодая женщина, с которой повстречался лирический герой Альфреда, в другом стихотворении обретает имя Александра – может быть, подлинное, а может быть, и нет. Однако многое в этих стихах совпадает с биографией Альфреда. Разумно предположить, что он писал о собственной жизни, добавляя игры воображения и идеалистических полутонов, где считал это необходимым.

Вернувшись в своих стихах к балу в Париже, Альфред устами своего лирического героя поясняет своей партнерше по танцу: «…в чувства лучшие вонзили мне шипы», и он «лишь эгоизм и тщету видел всюду».

«Александра» отвечает ему, дескать, мужчина рожден, чтобы «гордо голову держать», и в ответ на жизненные трудности ему следует «пестовать душу». Развивать свой мужской талант «другим на пользу» она считает почти что его долгом. На одном дыхании она поясняет ему, что она, женщина, не может иметь подобных амбиций: роль «пола слабого» – «В жизнь вашу радость приносить, / В беде и в счастье рядом быть».

Юный лирический герой из Санкт-Петербурга преисполнен чувств к своей даме и описывает, как он впервые за долгое время почувствовал себя «бесконечно счастливым». Или, как он сам это сформулировал: «Я мир с ухмылкой презирал, / Но я другой, я лучше стал».

Альфред и «Александра» встречались «снова и снова». И наконец – первый поцелуй. Ему семнадцать, он влюбился и верил в ответное чувство, подумывал о браке.

Вскоре после этого «Александра» заболевает. Невозможно понять, что за болезнь ее поразила, ясно одно – она так и не поправилась. Если Альфред в своем стихотворении близок к реальным событиям, то он, к своей великой печали, опоздал с ней проститься. Свою возлюбленную он нашел мертвой в постели в окружении семьи.

Он был уничтожен. Любовная история, похоже, стала поворотным моментом в его поисках баланса между романтикой и наукой. «С тех пор мне чужды радости толпы, / Но я природы книгу изучаю, / Она бальзам целебный источает, / Смягчая боль от горестей судьбы»⁴⁸.

Приходили и другие грустные вести. 3 июля 1851 года Альфред вернулся домой из Парижа, получив трагическое сообщение из дома. В середине июня скончалась его младшая сестра Бетти Каролина Шарлотта, которой было всего год и семь месяцев.

Нельзя исключить, что в пылком воображении юного поэта Альфреда Нобеля эти события слегка перемешались, прежде чем он взялся за перо. Возможно, вся эта история – смесь фантазии и реальности. Ведь в высокой романтике действительность имеет второстепенное значение. С наукой же дело обстоит в точности наоборот.

Глава 4. «Я имел беседу с царем об испытаниях Нобеля»

В те времена на западе Россия граничила с тремя великими державами, по крайней мере на карте эти государства выглядели более чем внушительно. На юге простиралась Османская империя, охватывавшая весь Ближний Восток, Турцию и почти весь Балканский полуостров (кроме Греции). В Центральной Европе доминировала Австро-Венгрия, включавшая в себя тогда нынешнюю Чехию, Словакию и Венгрию. А на последнем отрезке, ведущем к Балтийскому морю, где мы сегодня найдем Северную и Западную Польшу, Россия граничила с Прусским королевством, государством, не выпускавшим из рук контроль над Балтийским побережьем, которое еще сыграет свою ведущую роль, после того как разрозненные мелкие немецкие княжества объединятся в 1871 году в Германскую империю.

Между тем не они, а Великобритания, географически куда более скромное островное государство в западной части Европы, претендовала на роль европейского лидера как самая мощная страна, в первую очередь – в экономическом отношении. Однако опиралась она не столько на прежние военные завоевания, сколько на мировую торговлю и стремительную индустриализацию¹.

Карта Европы все еще отражала амбициозные решения мирного конгресса в Вене, собравшегося после падения Наполеона. После двадцати лет кровопролитных сражений, унесших миллионы жизней, континент ощущал острейшую потребность в согласии и спокойствии, в стабильном продолжительном мире. Поэтому в 1815 году в Вене представители всех великих держав стремились добиться мира, а не только, как обычно, поделить между собой территории.

Если европейцы и сделали для себя выводы после походов Наполеона, то только те, что ни одно государство не должно становиться слишком сильным. Особенно Франция. Поэтому переговоры в Вене призваны были обеспечить устойчивый баланс власти и создать своего рода систему коллективной безопасности в Европе. Великие державы также договорились регулярно собираться на мирные конгрессы, дабы справляться с кризисами и конфликтами. Венский конгресс стал одним из первых в рамках нового международного порядка и получил название «европейский концерт».

Были даже мыслители, выдвинувшие идею европейского союза. Но тут начала терять терпение Великобритания, для которой уже тогда было неприемлемо все, что наводило на мысли об общеевропейском правительстве².

В первые десятилетия после Венского конгресса стремление к миру в новой системе безопасности более или менее оправдалось, настолько, что через некоторое время даже Франция была включена в «концерт». Поэтому, когда Альфред Нобель во второй раз за короткое время отправился осенью 1851 года на запад, его встретила в целом довольно мирная Европа.

Беспорядки конечно же случались. По вполне понятным причинам далеко не все европейцы разделяли второй вывод участников мирных переговоров: революции и республики несут с собой лишь войну и хаос, а потому монархии нужно сохранять любой ценой. Выживание монархий стало одной из целей так называемого Священного союза, созданного Россией, Пруссией и Австрией в 1815 году (Великобритания от участия отказалась). Эти страны договорились защищать христианские ценности, что среди прочего означало: самодержавные властители будут помогать друг другу в случае угроз со стороны строптивых либералов и реформистов. Такой альянс не мог не вызвать гнев.

Не столь давняя февральская революция 1848 года спровоцировала пожары восстаний в Европе. Множились локальные конфликты, однако ни один из них, к счастью, не привел к большой войне. В паре случаев созывались мирные конгрессы, в других дело удавалось урегулировать и так. Например, король Пруссии отправил войска в Данию, чтобы поддержать восставших немцев, живущих в земле Шлезвиг-Гольштейн. Однако, когда выяснилось, что другие великие державы, в том числе Россия, симпатизируют Дании, он отозвал свою армию.

Пока что идея баланса сил обеспечивала мир. Единственной серьезной проблемой оставалась огромная Османская империя, которая постоянно подвергалась нападкам со стороны различных народностей и стояла на грани распада.

Опасения были обоснованными. Поздней осенью 1851 года дни «европейского концерта», как и европейского мира, были сочтены. До очередной большой войны оставалось всего несколько лет, и в грядущих вооруженных столкновениях Иммануил Нобель и его сын Альфред неожиданно окажутся в центре событий.

Но прежде 17-летнему юноше предстояла поездка в США.

* * *

Многое говорит за то, что Альфред Нобель отправился на запад в сентябре 1851 года и что брат Людвиг проделал часть пути вместе с ним. На ранней сохранившейся фотографии молодого Альфреда он сидит, слегка склонившись плечом к Людвигу, он в темном костюме, белой рубашке с высоким воротником и черным галстуком-бабочкой. Фотография, так называемый дагеротип, датируется примерно этим временем, и легко представить себе, что братьев отправили в фотоателье, прежде чем они вместе пустились в дальний путь³.

У Альфреда короткие и, по словам родственников, светло-пепельные волосы, расчесанные на косой пробор. Знавшие его лично утверждали, что лицом он больше вышел в мать, чем в отца, в то время это касалось обоих братьев. Они очень похожи, хотя 19-летний Людвиг уже отрастил роскошные темные бакенбарды, в то время как Альфред с юношеским пушком на верхней губе скорее мальчик, чем мужчина.

В отличие от брата Альфред не смотрит в камеру, его взгляд мечтательно устремлен в какую-то точку слева. Кажется, он пытался улыбнуться, но засомневался на полпути и намеренно сомкнул губы, пытаясь изобразить взрослую или, может быть, поэтическую серьезность. У него густые сросшиеся брови и прямой, остро очерченный нос. Глаза кажутся темными, хотя их описывали как светлые, серовато-голубые. Вид у него очень добродушный.

Пароход, который должен был доставить Альфреда в США, отходил из Ливерпуля в конце февраля 1852 года. Судя по отметке российской секретной полиции, Людвиг возвратился в Санкт-Петербург из Лондона в начале декабря 1851 года. Семья инженера Нобеля держала руку на пульсе и располагала средствами – в тот год Лондон был у всех на устах. Там проходила первая в истории международная выставка. Естественно, братья отправились туда⁴.

Всемирная выставка промышленных работ всех народов – The Great Exhibition of works of Industry of All Nations – открылась в мае и имела сногсшибательный успех: 10 000 участников более чем из сорока стран и несколько миллионов посетителей. Она должна была продолжаться до середины октября. Выставка проходила в Хрустальном дворце (Crystal Palace) – гигантском комплексе из стекла и стали в северной части лондонского Гайд-парка – и стала блестящей демонстрацией научно-технических достижений эпохи.

Инициатива принадлежала принцу Альберту, супругу королевы Виктории[14]14
  Согласно другой версии, инициатива по проведению выставки принадлежала британскому Королевскому обществу искусств. Принц-консорт Альберт возглавил комитет по организации и проведению выставки. — Прим. ред.


[Закрыть]. Он давно мечтал об огромной международной выставке последних достижений человечества, и не только потому, что сам бредил техникой. Либеральный принц Альберт воспринимал мероприятие в Хрустальном дворце как британскую миссию глобального масштаба. Прозвучала даже идея сохранения мира.

По словам принца Альберта, мир находился в стадии стремительных изменений, конечной целью которых стало бы «единение человечества». В Хрустальном дворце все нации могли встретиться для приятного общения, отметить успехи друг друга и совместно выработать направление дальнейшего развития. Задача же Англии заключалась в том, чтобы «возглавить распространение цивилизации и достижений свободы».

Принцу удалось даже вызвать симпатии у некоторых представителей церкви, придав этой явно секулярной инициативе элегантное религиозное обрамление. Человека создал Бог по своему образу и подобию, и это в полной мере относится и к человеческому разуму, заявил принц в нашумевшей речи. Поэтому человек обязан «использовать его [разум], чтобы познавать законы, при помощи которых Всевышний управляет своими творениями, и, сделав эти законы принципом действий, покорить природу на благо человеку, который сам является орудием Божественного»⁵.

Таким образом, изобретатели, инженеры и ученые – орудие Божье, а вовсе не подстрекатели-богохульники, подчеркнул Альберт. Когда выставка открылась, существовал даже «Моральный и духовный путеводитель по великой выставке» (Moral and Religious Guide to the Great Exhibition).

Королеве Виктории было тогда всего 32 года, но она уже 14 лет правила Англией (и будет править еще 50). Всемирная выставка в модернистском стеклянном дворце стала ее крупнейшим триумфом, и за пять месяцев работы выставки королева посетила ее сорок раз. Там побывали все. В числе посетителей можно назвать Чарльза Дарвина, еще не опубликовавшего свои размышления об эволюции, а также знаменитых писателей Шарлотту Бронте и Чарльза Диккенса.

В последнюю неделю перед закрытием выставки в октябре по ее светлым залам ежедневно бродили более 100 000 человек, слушая свист пароходных свистков и пыхтение механических прялок. Тут же показывали электрический телеграф, который королева назвала «действительно чудесным», паровые машины и газовые лампы, микроскопы и барометры, локомотивы, револьверы и ружья. Здесь можно было найти и станки по производству шоколада, и фонтаны духов, и слоновьи бивни, и даже складное пианино. «Чересчур», – как написал в язвительном комментарии усталый Чарльз Дарвин⁶.

Среди тех, кто выделялся в толпе в эти последние дни, была и шведская писательница Фредрика Бремер. Бремер, уже прославившаяся и всячески восхваляемая в британской прессе, возвращалась домой после двух лет, проведенных в США. С радостным возбуждением она отмечала, как преобразилась Англия за короткое время ее отсутствия, поднявшись из «бледного уныния нищеты», где малые дети тянули лямку на фабриках, а подводы с жертвами холеры тянулись бесконечной чередой, до «новой здоровой жизни» и растущего благосостояния.

В Англии колеса вращаются быстрее, чем где бы то ни было, отмечает Бремер. Лондон буквально лопался от давления урбанизации. Британская столица с ее двухмиллионным населением вдвое превосходила Париж и была более чем в четыре раза больше Санкт-Петербурга. В Англии количество населения, проживающего в городах, сравнялось с численностью населения в сельской местности, что само по себе было уникально. Железнодорожное сообщение было самым современным и самым интенсивным в Европе, а во время выставки локомотивы выстраивались в очередь у лондонских вокзалов. Извозчики стояли в четыре ряда, готовые отвезти посетителей в Хрустальный дворец, «роскошно распустившийся цветок благосостояния», если верить Фредрике Бремер.

В путевых заметках год спустя она проводит аналогию между моментом творения и Лондонской выставкой 1851 года, назвав ее новым призывом Бога ко всем народам на Земле: впервые с нулевого года «прийти и показать, что они сделали с тем капиталом, который получили в начале начал»⁷.

Шведский стенд находился в средней галерее, напротив русского. Если верить каталогу выставки, ни в том ни в другом творения Нобелей не показывали, однако они прекрасно вписались бы в шведский стенд среди образцов железной руды, позолоченных ножей для бумаги и тарелок с видами Королевского дворца. Бремер устыдилась за родную страну, решившую предстать «в простом пастушеском одеянии».

Единственный «шведский» продукт, достойный упоминания, она обнаружила в огромном американском павильоне. Это был тепловой двигатель – детище Джона Эрикссона, ньюйоркца шведского происхождения. О тепловой машине Эрикссона Бремер услышала от знакомых шведов в Нью-Йорке. Идея использовать в двигателе нагретый воздух вместо пара показалась ей гениальной. Того же результата можно было достигнуть, используя куда меньше горючего и, по ее словам, с гораздо меньшим риском взрыва. И вот двигатель Эрикссона впервые выставляют в Европе, хвасталась Бремер, разразившись панегириком на 150 строк, восхвалявшим гений Джона Эрикссона. Скоро пар уйдет в историю. Бремер слышала, что Джон Эрикссон пообещал вернуться в Швецию, если его изобретение окажется удачным⁸.

Джон Эрикссон, которому на тот момент исполнилось сорок восемь лет, сам в Хрустальном дворце не присутствовал. Фредрике Бремер и прочим заинтересованным лицам пришлось общаться с его представителем в витрине № 146. Если ее пути где-то и пересеклись с путями братьев Нобель, то скорее всего именно там. Ведь тепловой двигатель Джона Эрикссона являлся главной причиной предстоящей поездки Альфреда Нобеля через Атлантику.

Когда Всемирная выставка в Лондоне завершилась, Джон Эрикссон был удостоен почетного третьего места в одной из номинаций, однако не за тепловой двигатель, а за барометр с встроенной сигнализацией.

* * *

25 февраля 1852 года Альфред Нобель покинул Ливерпуль. В Америку он отправился тем же путем, что и большинство мигрантов из Европы, которые в те времена массово устремлялись на поиски удачи по другую сторону Атлантики. Однако он путешествовал совсем в других условиях. Эмигранты, спасавшиеся от нужды, теснились на переполненных парусных судах, которым требовалось пять-шесть недель, а то и более, чтобы добраться до Нью-Йорка. Инфекционные заболевания и питание протухшими продуктами обычно уносили по пути немало жизней. Молодой Альфред плыл на судне Arctic – бриллианте среди новехоньких колесных пароходов судоходной компании Collins Lines. Пароходы совершили революцию в морском сообщении через Атлантику. Во время перехода в Европу в том же месяце роскошный корабль Arctic побил рекорд скорости, газеты восхищались им за то, что он пересек Атлантику всего за девять дней и 17 часов⁹.

Юного Альфреда, путешествовавшего в салонах, где стены украшали панели из полированного дерева благородных сортов, ждала весьма приятная поездка, особенно учитывая тот факт, что сезон закончился и судно отнюдь не было переполнено. В меню завтрака указывались такие деликатесы, как телячья печень и голубь, а девять штатных поваров взяли на себя заботы о том, чтобы и прочие четыре приема пищи в день соответствовали уровню лучших ресторанов Нью-Йорка. В перерывах пассажиры, удобно устроившись в кресле, могли убивать время за игрой в карты и дегустацией изысканных вин и шампанского.

Вероятно, весь этот комфорт стал причиной удивления поэта Альфреда тем, что «огромный Океан» оказался совсем не таким большим, как он его себе представлял¹⁰.

Статуя свободы еще не украшала Нью-Йорк, да и особого контроля иммиграционной службы не существовало¹¹. Суда причаливали вдоль пристаней Манхэттена где попало и выпускали своих пассажиров, едва пройдя первый форт Нью-Йорка – серо-желтый замок Касл-Гарден, расположенный у южной оконечности острова. Именно здесь, в Касл-Гардене, полутора годами ранее давала свой знаменитый концерт «шведский соловей» Йенни Линд, которой рукоплескали тысячи восторженных слушателей. Мировая звезда Йенни Линд все еще находилась в тот момент в США. Следующей весной она снова вызвала ажиотаж в Нью-Йорке, дав несколько завершающих концертов в Метрополитен-холле. Публицисты приходили в ужас от лихорадки по Линд – от шляпок и шапочек «под Йенни Линд», а также устриц, продаваемых в Нью-Йорке под брендом «Йенни Линд»¹².

Причал Collins Lines находился в западной части Манхэттена, на уровне Гудзон-парка. Когда капитан Люс передал портовым властям список пассажиров, графа «умершие во время поездки» пустовала. Альфред Нобель числился под номером два. Либо капитан что-то не расслышал, либо Альфред солгал о своем возрасте и своих планах. В бумагах указывалось, что пассажиру «Нобельсу» двадцать лет, проживает он в России и прибыл в США с целью поселиться там¹³.

Часы показывали шесть утра, Нью-Йорк только что проснулся. Носильщики стаскивали по трапам чемоданы и сундуки, выгружалась и отправлялась в нью-йоркские редакции почта с последними новостями из Европы.

* * *

В течение всего XIX века США постепенно расширялись на запад. В 1845 году 26-м и 27-м штатами стали Техас и Флорида, затем к ним добавились Айова, Висконсин и Калифорния.

С появлением новых штатов все более обострялась тема рабовладения. Вскоре вопрос встал ребром. Во время пребывания Альфреда Нобеля в США вышла книга Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома», публиковавшаяся до этого в виде романа-фельетона в журнале сторонников отмены рабства. Книга о добром и честном дяде Томе стала самым продаваемым романом столетия и вызвала настоящий взрыв в дебатах о рабстве. Когда будущий президент США Авраам Линкольн много лет спустя повстречался с писательницей во время американской Гражданской войны, он обронил следующую реплику: «А, так вы и есть та маленькая женщина, которая написала книгу, вызвавшую эту большую войну? Садитесь, пожалуйста!»¹⁴

Хотя Альфред Нобель очень интересовался литературой, мы не можем с уверенностью сказать, заметил ли он этот, только что вышедший роман и его острую политическую направленность. В библиотеке, оставшейся после его смерти, нет ни одного произведения американской литературы. Шведский инженер и изобретатель, ради встречи с которым он прибыл, Джон Эрикссон, был бескомпромиссным противником рабства, который не мог «представить себе большего зла, чем желание одного жить за счет рабского труда другого». Однако Джон Эрикссон был типичным трудоголиком и не был охоч до развлечений. Вряд ли он тратил время на чтение романов, особенно весной 1852 года¹⁵.

Джон Эрикссон, или «капитан Эрикссон», как его величали американские коллеги, прожил в Нью-Йорке тринадцать лет, получив в 1848 году американское гражданство. Его дом и контора располагались в доме 95 по Франклин-стрит в южной части Манхэттена. В свое время эти кварталы считались фешенебельными, однако деградировали, после того как многие состоятельные семьи перебрались на север. Теперь большинство обитателей южного Манхэттена составляли недавно иммигрировавшие ирландцы.

Из-за неиссякаемого потока иммигрантов население Нью-Йорка всего за тридцать лет увеличилось в пять раз. Тем не менее даже сейчас город с его полумиллионным населением оставался в четыре раза меньше Лондона. Уже на уровне 34-й улицы застройка начинала редеть¹⁶.

Капитану Джону Эрикссону было под пятьдесят. Атлетического телосложения, элегантно одетый, с седыми бакенбардами, высоким лбом и большими синими глазами, он своим характером отчасти напоминал отца Альфреда Нобеля: такой же феноменально работоспособный и темпераментный, «скорый в решениях и действиях». Утверждали, что он проводит за кульманом не менее четырнадцати часов в день. О своем единственном неудачном браке он обычно говорил, что все развалилось, поскольку жена «приревновала его к паровой машине». Детей у них не было, а с внебрачным сыном, которого Джон Эрикссон оставил в Швеции много лет тому назад, не склонный к сантиментам изобретатель отношений не поддерживал¹⁷.

Перед Альфредом Нобелем стояла непростая задача. Нельзя сказать, чтобы капитан Эрикссон считался человеком угрюмым и нелюдимым. Сотрудники, работавшие в тесном контакте с ним, отмечали его дружелюбный нрав и внимание к окружающим. Сложность заключалась лишь в том, что Эрикссона куда более интересовала работа, чем новые знакомства. Он не принимал с распростертыми объятиями молодых соотечественников, жаждущих карьеры, если ему самому это ничего не приносило, и старался в корне пресечь подобные контакты. «Ради всего святого, не посылайте ко мне молодежь, – писал он в письме одному шведу, который задал ему этот вопрос. – Шведскому инженеру здесь нечему учиться. Каторжный труд, мошенничество и показуха – вот все, что может предложить эта страна». Однако эта позиция не была столь уж непоколебимой. Если вновь прибывшего представляли ему правильным образом, он мог угостить его шампанским и сводить в ресторан¹⁸. За исключением, впрочем, весны 1852 года.

В те времена имя капитана Эрикссона связывали в США в первую очередь с триумфом Princeton – первого парохода с гребным винтом. Однако его обманули, не заплатив за работу, и после этого он несколько лет боролся с нуждой. Теперь Эрикссон возлагал большие надежды на проект всей своей жизни – тепловой двигатель, который впервые представил в Англии еще в 1833 году. Тогда от его технического решения не оставил камня на камне Майкл Фарадей, ставший позднее одним из крупнейших ученых XIX века. Теперь Эрикссон решил снова побороться за свою тепловую машину.

Джон Эрикссон давно пришел к выводу, что эпоха пара идет к концу и его технология горячего воздуха постепенно вытеснит паровые двигатели. В 1840-е годы он разработал огромное количество вариантов, однако лишь в 1851 году он добился успеха, создав тепловой двигатель.

И вот все начало происходить одновременно. Еще до Лондонской выставки права были проданы в несколько стран. В январе 1852-го Джон Эрикссон принимал особые поздравления от короля Швеции Оскара I по поводу успехов с новым двигателем. Вскоре после этого несколько торговцев из Нью-Йорка заказали ему целый корабль с новым двигателем.

Джон Эрикссон работал не покладая рук. Его план заключался в том, чтобы как можно скорее создать корабль, который он хотел назвать Ericsson. К апрелю предполагалось достроить корпус, а в сентябре планировался спуск на воду. Эрикссон день и ночь не отходил от кульмана.

В этой ситуации с ним попытался связаться молодой Альфред Нобель. Пожалуй, время было выбрано максимально неудачное. Единственное, что нам известно, так это то, что Эрикссон сослался на нехватку времени. Альфреду удалось заручиться обещанием, что шведский изобретатель позднее, когда у него будет поменьше работы, пошлет семье Нобель «несколько необходимых чертежей и информацию» относительно теплового двигателя. Эрикссон пообещал отправить их через американского консула в Стокгольме¹⁹.

Альфред явно рассчитывал на нечто большее и остался в Нью-Йорке «еще на некоторое время», однако общался ли он с сотрудниками Эрикссона и чем вообще занимался, неизвестно. Легко предположить, что в обратный путь на судне компании Collins Lines 18-летний Альфред пустился в подавленном настроении.

Нью-Йорк он покинул весной, 29 мая 1852 года, скорее всего на корабле Atlantic. Если так, то на этом же судне находилась всеми обожаемая шведская певица Йенни Линд. Как писала The New York Times, огромное количество народу собралось в тот день на причале, чтобы проводить ее. Когда Йенни Линд показалась на капитанском мостике, толпа приветствовала ее громкими «ура». На прощание она помахала своим поклонникам белым платком²⁰.

* * *

Чертежи теплового двигателя капитана Эрикссона со временем добрались и до России. В феврале 1853 года Иммануил и Альфред Нобели так преуспели в совершенствовании изобретения своего соотечественника, что Иммануил попросил аудиенции у старшего брата Николая I великого князя Константина.