Текст книги "Альфред Нобель. Биография человека, который изменил мир"

Пока проект строился в основном на обещаниях. Работающее телеграфное сообщение между континентами появится лишь десять лет спустя.

Предприниматель Шаффнер оставался в Петербурге полгода, пребывая в восторге от императора, которого, как он писал, «обожествляли его подданные, видящие в нем отца». Визитов тоже было сделано немало. Среди прочего, Шаффнер съездил в Кронштадт и высоко оценил вооружение и минирование²². Кроме того, по его собственным словам, он посетил завод семейства Нобель. Позднее на судебном процессе Шаффнер будет утверждать, что именно во время этого визита он впервые познакомился с нитроглицерином, но «никто из них не знал, как заставить его взрываться». Однако есть свидетельства, что он солгал²³.

Вернувшись в США, Шаффнер хвалился журналистам, что ему удалось подписать с русским царем контракт на 26 млн долларов о проведении телеграфа. За это вымышленное достижение он удостоился широкого внимания. Хотя в некоторых местных американских газетах вздыхали: «Мы хорошо знаем мистера Таля П. Шаффнера и дождались бы донесений из России, прежде чем верить в его истории, сочиненные им самим. Его 26 млн – чистейшей воды вымысел, готовы поспорить»²⁴.

Десять лет спустя Талиаферро Престон Шаффнер снова появится в семье Нобель – на этот раз в качестве «эксперта» по подводным минам и нитроглицерину.

* * *

Осень 1855 года принесла с собой испытания – как на войне, так и в семье Нобель. Внезапно удары судьбы посыпались один за другим. Все началось 8 сентября около полудня. После года осады десять французских дивизионов пробились к бастиону на Малаховом кургане под Севастополем, русской базе в Крыму. Под звуки Марсельезы в исполнении армейского оркестра 9000 французских солдат подбежали к бастиону и застигли врасплох русских, которые в панике бежали. Несколько минут спустя на башне уже развевался французский флаг. Город Севастополь, который в результате тяжелых бомбардировок уже выглядел как после землетрясения, пал на следующий день. Крымская война шла к концу, и никакие словеса в мире не могли описать унижения русских.

В Париже со временем в честь большого триумфа назвали две улицы: Севастопольский бульвар (Boulevard Sébastopol) и авеню Малахов (Avenue Malakoff), на которой двадцать лет спустя Альфред Нобель приобретет себе дом.

В сентябре 1855 года на завод компании Nobel & Söner обрушились новые беды. Жалобы российских военных на мины Нобеля не прекращались. Мало того что некоторые из них треснули, но и те, что держались, похоже, вышли из строя, поскольку порох в них промок. В итоге выяснилось, что в 231 из 260 обследованных мин порох скис²⁵.

Одновременно на заводе произошло небольшое восстание литейщиков и жестянщиков, которых Нобелю с большим трудом удалось привезти из Пруссии. Пруссаки не приходили на работу, сквернословили и выступали против всех правил. В один прекрасный день Иммануилу Нобелю пришлось вызвать полицию, чтобы выставить за ворота одного из самых злостных нарушителей порядка.

Уже из-за одного этого окончательная готовность паровых двигателей оказалась под угрозой, особенно учитывая, что Нобель только что обязался изготовить моторы для пяти корветов. Но настоящая беда ждала впереди. Ночью в середине октября в литейной мастерской завода Nobel & Söner разразился пожар. Все работы пришлось приостановить, так как частично пострадал новый паровой молот. Для его восстановления требовалось не менее трех месяцев²⁶.

Людвиг Нобель начал задумываться, не перевешивают ли минусы отцовской деятельности ее плюсы. «Новые изобретения, конечно, весьма полезны для страны, но мало кому удается воспользоваться ими, – писал он в это время в частном письме. – Чтобы заработать деньги, следует производить то, что уже принято в обиходе… продукцию, которая уже широко используется и в прибыльности которой можно быть уверенным»²⁷.

Альфред пытался держать марку. Во всяком случае, он не допустил задержки с поставками новых печей, заказанных военным ведомством для Кронштадта до наступления холодов. Похоже, в ответ на невзгоды семьи он стал работать еще больше. Он рано вставал, поздно ложился, и остальные в его окружении за ним не поспевали. Братья начали волноваться по поводу его слишком интенсивного рабочего графика. Очевидно было, что слабое здоровье Альфреда может пострадать²⁸.

Но в среду 28 ноября все рухнуло. В среду 28 ноября черная как смоль зимняя тьма опустилась на всю семью, и для мамы Андриетты мрак уже никогда больше не рассеется. В среду 28 ноября 1855 года умер младший сын, 10-летний Рольф Нобель. Это все, что нам известно. В письмах не упоминается ни о какой болезни, ни о каком несчастном случае. Только бесконечное горе.

Иммануилу Нобелю вскоре должно было исполниться 55, и он был, по его собственным словам, «бел как лунь». Перед Рождеством он написал шурину о безграничном отчаянии своей любимой Андриетты. Она уже начала понемногу приходить в себя, однако смерть ребенка тяжело пережить, если вообще возможно. Иммануил утешал ее брата, что она, несмотря на горе, стала еще красивее, чем когда-либо²⁹.

В оставшиеся годы, проведенные супругами Нобель в Санкт-Петербурге, на их долю выпало немного светлых дней. Капитуляция России и Парижский мирный договор с точки зрения судьбы семейного предприятия к таковым не относились. Александр II преобразовал громоздкую военную бюрократию. Теперь семейству Нобель приходилось иметь дело с новыми незнакомыми чиновниками, не знавшими ни о каких обещаниях в прежних контрактах. Зачем заказывать дорогие паровые двигатели в санкт-петербургской фирме, если окончание войны снова открыло пути для торговли с заграницей?

Одновременно властям стали поступать жалобы от соседей на грохот, доносившийся с завода Нобеля. Они утверждали, что от нового парового молота сотрясается весь квартал, что угрожает как зданиям, так и здоровью обитателей соседних домов.

Если раньше Нобели с трудом успевали выполнить государственные заказы, то теперь им пришлось испытать сомнительное удовольствие, когда они полностью прекратились. Семья пережила тяжелое потрясение. Они выложились на все сто. Выручили царя в чрезвычайной ситуации в обмен на обещания будущих заказов. Расширили завод, приняли на работу тысячу человек и закупили дорогостоящее оборудование. Кроме того, двигатели, которые они только что поставили для корветов и русских боевых кораблей «Ретвизан», «Гангут» и «Воля», прошли испытания с наилучшей оценкой³⁰.

Но разве это помогло? Из морского министерства – ни строчки.

Деньги буквально утекали из кассы компании Nobel & Söner, и вскоре дали о себе знать старые займы и закладные, в том числе бывшего партнера – Огарева. Положение становилось все более серьезным. В августе 1856-го Иммануил, Андриетта и их младший сын Эмиль отправились в Швецию, чтобы набраться сил в доме шурина и брата Людвига Альселя. Они пробыли там несколько недель, и Иммануил уже начал подумывать над тем, чтобы в крайнем случае заполнить дыры в семейном бюджете экспортом русских телячьих отбивных, индюшек, глухарей и куропаток.

В сентябре они вернулись домой, после на редкость тяжелого плавания в шторм через Балтийское море. Однако ситуация нисколько не улучшилась, наоборот. Компания Nobel & Söner обратилась в Министерство финансов за экстренной ссудой, однако получила лишь треть запрошенной суммы. Новых заказов не намечалось, а старые уже были выполнены. В октябре гигантский завод почти полностью простаивал. Одновременно до них дошли слухи, что правительство разместило большой заказ за границей.

Нобель изложил всю серьезность ситуации в письме в Военно-морское министерство. Нарушение обещаний, писал он, грозит семье Нобель полным разорением. Иммануил напомнил об обещаниях в брошюре, разосланной в начале войны. Без кредита и без обещанных заказов у расширенного по требованию правительства огромного завода стоимостью в 700 000 рублей оставался один выход: банкротство!

«Было бы естественно предполагать, что усилия по созданию одной совершенно новой отрасли были хотя бы вознаграждены привилегиями, соответствующими вложениям, – писал он с горечью и отчаянием в личном письме. – Сейчас завод несет убытки в размере 30 000 ежемесячно. <…> Скоро я буду вынужден уволить всех своих рабочих и продать предприятие за любую цену»³¹.

Иммануил испробовал все средства. Дважды обращался он к великому князю Константину, младшему брату Александра II, с просьбой поговорить с императором. Теперь требовался кредит на 300 000 рублей, чтобы Нобель мог справиться с ситуацией. Ответ великого князя был кратким: «По причине ни с чем не сравнимой благосклонности, оказанной ранее, я об этом просить не могу».

Отказ великого князя, похоже, затерялся в недрах бюрократической махины. Первого января 1857 года Иммануил Нобель все еще не получил ответа³². Взяв быка за рога, он написал, что обещание правительства о последующих заказах должно восприниматься как обязательство. Поэтому вопрос не в том, будут ли средства выплачены, а в том, когда и в каком объеме. «Я должен это знать, чтобы принять решение, продолжит завод жить или умрет», – писал он.

И вот пришел ответ. Военно-морское министерство заявило, что его претензии на особое отношение необоснованны, а брошюра, о которой он говорит, была послана не ему одному и что русское правительство никогда не обещало ничего иного, нежели закупать «самое лучшее и самое дешевое». Компания Nobel & Söner перестала быть лучшей и самой дешевой.

Однако в качестве жеста доброй воли министерство добавило: в 1853 году при объявлении войны Нобель все же первым откликнулся на призыв правительства. Если ему придется закрыть свой завод, министерство готово помочь и выкупить у него его инструменты. Они могут пригодиться другим поставщикам³³.

Это послание поразило Иммануила Нобеля как удар грома и, как он позднее выразился, «чуть было не стоило мне остатка жизненных сил, которые во мне еще сохранились» Потрясение совершенно выбило его из колеи. Он впал в «полнейшую апатию», которая продолжалась три месяца³⁴.

* * *

Выражаясь современным языком, можно сказать, что от переутомления и неприятностей у Иммануила Нобеля возникли выгорание и депрессия. Это так понятно, однако, как часто бывает, случилось очень не вовремя. В ситуации столь острого кризиса для спасения компании Nobel & Söner требовались незамедлительные действия.

Я размышляю над тем, о чем говорили и думали в семье. Как они вырвутся из западни, если главный человек в фирме сошел с дистанции? Совсем не в духе Нобелей было просто сдаться.

Намек на ответ нашелся в Военно-морском архиве Санкт-Петербурга в нескольких документах, касающихся переделки кованых решеток в Кронштадте. Иммануилу удалось собраться настолько, что он выписал доверенность на своего третьего сына Альфреда Нобеля. Она датирована 12 февраля 1857 года и написана по-русски:

Любезный сын мой, Альфред Эмануилович! По обширности дел моих уполномочиваю я Вас как во время отсутствия моего, так и пребывания здесь в С.-Петербурге управлять и распоряжаться всеми делами моими везде, где я сам на то законное право имею представлять, получать и переменять залоги и деньги, принимать казенные подряды и частные работы, заключать вместо меня условия и контракты как по казенным подрядам, так и с частными лицами, приобретать покупкою, равно как и другого рода сделками, движимое и недвижимое имущество везде, где Вам заблагорассудится, и продавать оное. Управлять моими заводами, если найдете нужным, то устраивать новые всякого рода фабрики и заводы, и действовать на оные вместо меня. Заемные письма и всякого рода обязательства от моего имени давать и на мое имя брать, совершать купчие крепости на мое имя и везде действовать и подписывать за меня под все вообще документы по всем торговым моим делам; назначать от себя поверенных, давать им доверенности и оные уничтожать, и вообще действовать по 1 число февраля 1858 года, как Вы для интереса моего сочтете полезным. Все же, что Вы от сего дня по вышеозначенное число законно учините, я признаю, как сделанное самим мною, и ни в чем спорить и прекословить не буду.

Остаюсь Вам доброжелательным

Ваш отец

С.-Петербургский 1-й гильдии купец Эмануил Нобель³⁵.

Из документа явствует, что составить доверенность папе помогал Людвиг. В своих записях я вижу, что старшие братья той весной находились в отъезде. На практике это означает, что 23-летний Альфред Нобель стал связующим звеном, фактически генеральным директором фирмы в самый критический для семейного предприятия период. Какая невероятная ответственность легла на его юные плечи!

* * *

Людвиг Нобель видел, как тяготы подрывают здоровье брата. В конце концов он всерьез обеспокоился. Перед отъездом из Петербурга он написал Роберту, попросив его как можно скорее вернуться домой. «Альфред работает с перенапряжением, и это так подрывает его силы, что я начинаю испытывать за него серьезные опасения. Его старые хвори слишком часто дают о себе знать, и это очень его ослабляет, как и его желудок, который постоянно в расстройстве»³⁶.

Задача Альфреда осложнялась еще и тем, что их отец постоянными нападками и обвинениями испортил отношения со всеми, с кем только мог. В министерствах стонали и вздыхали при упоминании его имени, устав от его бесконечных упреков. Один государственный чиновник заявил потом, что поведение и выражения Иммануила были такого рода, что министерство не могло «добровольно иметь с ним какие бы то ни было дела, не утратив достоинства»³⁷.

В мае 1857 года Альфред в отчаянии написал Роберту несколько писем, в которых жаловался на то, что отец «сорвал» еще один многообещающий госзаказ своей «несговорчивостью и постоянными возражениями». Получить другую работу было, по мнению Альфреда, столь же вероятно, как то, что «жареные рябчики сами в рот прилетят». Раз за разом он призывал брата возвращаться как можно скорее, особенно учитывая, что на Людвига теперь, похоже, нельзя полагаться. Людвига тоже подводило здоровье, к тому же он, по мнению Альфреда, «не умеет руководить людьми»³⁸.

Письма Роберта той весны, насколько известно, не сохранились. По тону Альфреда легко догадаться, что брат либо отвечает кратко и по делу, либо не отвечает совсем. Можно догадаться, что не обошлось без соперничества. Может быть, старшим братьям не по нраву, что всем заправляет юный Альфред?

К счастью, Иммануил со временем пришел в себя, хотя настроение оставляло желать лучшего. Компания Nobel & Söner попыталась спасти положение, обратившись к частному сектору, и им удалось получить несколько заказов, на время остановивших падение. К ним относились поставки паровых двигателей для двадцати кораблей, ходивших по Волге и Каспийскому мору. Когда в Санкт-Петербурге открылось регулярное пароходное движение по Неве и Невке, корабли также заказали семейному предприятию Нобелей³⁹.

Альфред попытал счастья с собственными изобретениями. В сентябре 1857-го он получил свой первый патент на «прибор для измерения газа», который, однако, не оставил особых следов ни на рынке, ни в его душе. Альфред продолжал работать над аппаратом, который измерял жидкости, – возможно, вдохновленный третьей премией Джона Эрикссона на Лондонской выставке в 1851 году за портативный барометр. Мы знаем также, что его отправили в Париж и Лондон на поиск инвесторов для компании Nobel & Söner. Однако банкиры не заинтересовались. Ни один проект так и не удалось запустить⁴⁰.

Когда Людвиг Нобель и его Мина венчались 7 октября 1858 года, дни компании Nobel & Söner уже были сочтены. В следующем году ликвидация семейного предприятия продолжалась, и Иммануил с Андриеттой не видели иного выхода, кроме как планировать переезд обратно в Швецию.

Они остались в Петербурге до конца лета и дождались рождения первого внука. Людвиг и Мина, поселившиеся в Санкт-Петербурге, назвали первенца Эмануэлем в честь деда. Похоже, в первое время с новорожденным обращались как с фарфоровой куклой. Людвиг знал, что такое рожать детей в нездоровом климате построенного на болоте города. По семейному преданию, малыша Эмануэля обкладывали ватой, купали в кипяченой воде и клали «на изразцовую печь в коробке от сигар»⁴¹.

Ликвидаторы поручили новоиспеченному отцу, Людвигу Нобелю, управлять заводом в процессе его закрытия. Роберт остался, чтобы помочь брату. Альфред тоже был с ними, однако летом 1879 года он так болел, что Иммануил даже опасался за его жизнь.

Заканчивался 20-летний период, проведенный Иммануилом в России. Онако похоже, что решение об отъезде приняли внезапно. Альфред, которому было почти двадцать шесть, обиделся, что его оставили больным. Неужели отец не питает к нему любви? Неужели страх пересилил чувства к сыну?⁴²

Иммануил, Андриетта и 16-летний брат Эмиль навсегда покинули Санкт-Петербург. С тяжелым сердцем уезжали они из этого города. Из восьми детей в живых осталась половина. Из родившихся в Петербурге выжил только Эмиль.

Осенью 1859 года Иммануил возвратился в Швецию – вытесненный с рынка, обманутый и вновь разорившийся. Ему было 58, Андриетте почти 56. В канун Рождества Людвигу предстояло подписать первые бумаги в процессе ликвидации предприятия в Санкт-Петербурге. Затем трое братьев собрались в родительском доме на берегу Большой Невки, поели каши и выпили по бокалу шампанского за здоровье отсутствующих⁴³.

Они вышли из игры, однако упрямо отказывались рассматривать свое поражение как естественный процесс вытеснения слабых сильными в борьбе за выживание. Они не успели прочитать новую книгу, посвященную теме, о которой говорили все. И это упущение они намеревались наверстать.

* * *

В то время у всех на устах была книга «Происхождение видов» британского биолога Чарльза Дарвина, опубликованная поздней осенью 1859 года. Рассказывалось в ней о животном мире, но теория эволюции Дарвина и «естественного отбора» перевернула человеческое мышление во многих других областях. Бестселлер, которому предстояло стать важнейшим научным трудом XIX века, вызвал гневное возмущение Церкви. Вскоре эти теории стали применять для объяснения развития человека, общественной жизни и даже международных конфликтов. Кто знает, может быть, и в Санкт-Петербурге произошла эволюция военно-промышленного комплекса?

Несколько десятилетий Чарльз Дарвин ждал своего часа. По иронии судьбы именно конкуренция вынудила британского биолога поспешить наконец с публикацией. Осенью 1859 года дело не терпело отлагательств. Другой ученый, Альфред Уоллес, уже приближался к тем же выводам относительно принципов эволюции.

Уоллес оказался невероятно близок к тому, чтобы опередить Дарвина и отнять у него честь открытия. В июле 1858 года он послал свою рукопись Дарвину, чтобы спросить его мнения. Потрясенный тем, что ему довелось увидеть труд всей своей жизни за чужой подписью, Дарвин передал рукопись двум коллегам в надежде, что они помогут ему. Ему совсем не хотелось самому стать иллюстрацией того процесса отбора, который он описывал. Коллеги нашли вполне благопристойное решение. Обе работы – свежую рукопись Уоллеса и рукопись Дарвина 1840-х годов – они представили Лондонскому Линнеевскому обществу. Таким образом, признание за одно из важнейших открытий в истории досталось Чарльзу Дарвину. Уоллес и сам с удовольствием называл теорию дарвинизмом.

Успех книги «Происхождение видов», когда она в 1859 году увидела свет, потряс Дарвина, сам автор считал свою книгу суховатой. Она раскупалась мгновенно тираж за тиражом. Со временем этот труд увидел свет на всех европейских языках.

Главным понятием эволюционной теории Дарвина стал естественный отбор, по словам ученого – решающая движущая сила в развитии видов. Дарвин описал его как борьбу за выживание, в которой наиболее приспособленные всегда выходили победителями. Таким образом, слабые признаки постепенно отсеивались, и вид развивался.

Дарвин писал лишь о животном мире, вероятно желая избежать откровенной провокации в отношении библейского мифа о сотворении мира. В том, что касалось человеческого вида, он позволил себе лишь замечание, что эта теория, пожалуй, прольет свет также «на происхождение человека и его историю». И вот какими словами заканчивалась книга: «Есть величие в этом воззрении, по которому жизнь с ее различными проявлениями Творец первоначально вдохнул в одну или ограниченное число форм; и между тем как наша планета продолжает вращаться согласно неизменным законам тяготения, из такого простого начала развилось и продолжает развиваться бесконечное число самых прекрасных и самых изумительных форм»⁴⁴[18]18
  Пер. с англ. К. А. Тимирязева.


[Закрыть]. Вопрос повис в воздухе: если верить Библии, Господь создал человека по своему образу и подобию. Значит, человек был совершенен с самого начала, а не развивался постепенно, тем более от обезьяны?

Дарвин ни словом не упомянул обезьяну как эволюционного предка человека. Однако его теорий вполне хватило, чтобы привести в движение мысли в других головах. Как написал один из первых рецензентов: «Если обезьяна стала человеком, то кем же тогда может стать человек?»

В апреле 1860-го эволюционную теорию из «Происхождения видов» представили на ежегодном собрании шведской академии наук как научный триумф. Член академии Ловен был тронут почти до слез колоссальным научным вкладом Дарвина и его мужеством: «Счастливо разрешенная загадка сохранит имя того, кто предпочел не останавливаться перед непреодолимыми трудностями, а покорить высоту, которая мало кому покорялась, и с нее оглядеться вокруг».

Даже Церковь выступила не только с осуждением. Дарвин создал основу для такой терпимости своей трактовкой, согласно которой эволюция и была творением Божьим с самого начала. Лично он увидел в успехе своего труда подтверждение того, что двадцать лет двигался по правильному пути. Наконец-то время пришло. Вероятно, эволюция сделала свое дело и в умах людей. Борьба за выживание, как и указывал Дарвин, куда жестче шла внутри вида, чем между видами. Естественный отбор всегда происходил в более жестких формах среди существ, живших в похожих условиях⁴⁵.

* * *

Когда Иммануил и Андриетта уехали из Петербурга, Людвиг и Мина временно поселились в доме на набережной Большой Невки. Сестра Мины Лоттен, приехавшая на год ранее из Стокгольма, тоже проживала с ними. Между тем холостяки – 30-летний Роберт и 26-летний Альфред – сняли у делового знакомого четырехкомнатную квартиру с кухней на другом берегу Невы, неподалеку от первого дома Нобелей в Петербурге.

Совместное проживание не всегда складывалось безоблачно.

Братья не совсем обнищали и могли позволить себе держать слугу по имени Степан. Поначалу они имели обыкновение регулярно мыться в бане в городе и пить квас. В остальном для развлечений и наслаждений оставалось мало пространства, если судить по кассовым книгам Роберта того времени. Роберт позволял себе иногда нюхательный табак, папиросы (русские сигареты) и «гаванские сигары». Иногда упоминались устрицы, отдельные балы и посещение кафешантанов. У Альфреда большая часть денег уходила на посещение врачей, лечение и диеты. Он покупал пиявок, чай из бузины, корень ревеня и горькую воду для полоскания горла. Некий «Доктор Барч» выставил ему счет за 25 (!) визитов⁴⁶.

Похоже, отношения между двумя братьями иногда становились напряженными. Причина размолвок звалась Паулина Леннгрен – очаровательная 19-летняя девушка из Гельсингфорса. Отец Паулины Карл Леннгрен, богатый фабрикант, владелец завода по производству кирпича и нескольких домов, когда-то финансировал первую поездку Иммануила в Россию и с тех пор оставался ближайшим другом семьи.

Обстоятельства этой истории до конца неясны. Так или иначе, в августе 1859 года Паулина приехала Санкт-Петербург. Возможно, последний акт этой пьесы разыгрался во время ее прощального визита к Иммануилу и Андриетте или же местом действия стала квартира Людвига и Мины, где для братьев Роберта и Альфреда дверь всегда была открыта.

Во всяком случае, в понедельник 29 августа произошло нечто, после чего Роберт просидел до четырех утра за написанием письма к Паулине. А это «нечто» заключалось в том, что Альфред попросил Паулину о разговоре. Он должен был состояться во вторник. Из письма явствует, что Паулина ранее не только не отвергала желание Альфреда общаться с ней, а прямо-таки поощряла его (или ее поведение могло быть так истолковано). Нам известно также, что оба заводили разговор на тему любви.

Когда эти сведения дошли до Роберта, тот впал в отчаяние. Дело в том, что у него имелись свои планы в отношении Паулины. В последний момент он поспешил объяснить 19-летней девушке, что Альфред – не единственный, кто интересуется ею. Эти слова тронули Паулину, но и сбили с толку. Теперь Роберт хотел помочь ей отказать брату Альфреду – лучше прямо во время предстоящего разговора.

В письме он заходит так далеко, что надиктовывает ее реплики и предписывает выражение чувств. По мнению Роберта, Паулине нужно выглядеть радостной, однако она должна сказать Альфреду, что их разговор станет последним, что она совершила ошибку, не будучи с ним откровенной с самого начала. Продолжение, как представлял себе Роберт, будет выглядеть так: «Я должна была сразу сказать, что люблю вашего брата или кого-то другого, но меня так запугали разговорами о вашем тяжелом нраве и меланхолии, подрывающей ваше здоровье, что я не решилась сказать вам правду».

Далее, по сценарию Роберта, Паулина должна была сообщить Альфреду, что кое-что произошло, не говоря, что именно. Просто дать понять, что теперь она может рассказать ему правду, чтобы «не стать на всю оставшуюся жизнь несчастной жертвой, не имея возможности сделать вас счастливым».

Сочиняя письмо, Роберт сильно разгорячился. Он предложил Паулине следующую реплику, которая, как он знал, вонзится в сердце брата, как нож. Вот что она должна была сказать: «Я никогда не испытывала к вам ни малейшей любви, и вы не можете на нее рассчитывать, поскольку мы не симпатизируем друг другу. <…> Еще до знакомства с вами я любила Роберта и знала и знаю, что он тоже меня любит».

Тут Роберт остановился. Наверное, ему все же следовало предложить Альфреду альтернативное решение? Под конец он решил вложить в уста Паулины последнюю реплику: «Поскольку провидение спасло нас от того, чтобы стать несчастными, я хотела бы дать вам, господин Альфред, добрый совет… как можно скорее жениться на красивой девушке с веселым нравом, например на Лоттен. Я уверена, что она сделает вас счастливым».

Заканчивая письмо, Роберт просит Паулину написать ему «несколько строк» о том, как все прошло, и отдать ему за ужином. В постскриптуме он добавляет, что если она не решается следовать всем его директивам, то пусть лучше совсем избегает разговора с Альфредом.

Паулине было всего 19, она находилась вдали от дома. Многое говорит за то, что она выбрала последний вариант. Что она испытывала в тот момент и как отнеслась к тому, что события вдруг стали развиваться с неимоверной скоростью? Это скрыто от нас во мраке. Но Роберт получил ее «да».

Пять дней спустя Роберт заручился согласием отца Паулины Карла Леннгрена и написал ее матери по тому же поводу. Он попросил Паулину не рассказывать о сватовстве Альфреду, по крайней мере пока. Только «держаться с ним как можно холоднее; это лучший способ привести его в чувство»⁴⁷.

* * *

Между тем Альфред погрузился в книги. Пройдя стадию высокого романтизма, европейская литература двигалась в сторону реализма и социальной критики. В Великобритании ранние описания нищеты, созданные Чарльзом Диккенсом, нашли радикальных последователей в лице Мэри Энн Эванс, известной под псевдонимом Джордж Элиот. Во Франции был весьма плодовитый Оноре де Бальзак, который изобразил действительность во всех ее подробностях, в том числе в знаменитом «Отце Горио» 1835 года. Почти так же рано к реализму пришла Аврора Дюпен, писавшая под мужским псевдонимом Жорж Санд. В конце 1850-х годов Густав Флобер добился известности своим скандальным романом «Мадам Бовари». И даже центральная фигура высокого французского романтизма, Виктор Гюго, начал двигаться в том же направлении.

Со временем Альфред Нобель приобретет для своей библиотеки книги почти всех этих авторов, но пока 26-летний юноша оставался верен романтической литературе. В начале 2000-х библиотекарь Шведской академии Оке Эрландссон просмотрел почти две тысячи книг, принадлежавших Альфреду Нобелю. Помимо прочего, его интересовало, что именно читал Альфред в последние годы жизни в России. По словам Эрландссона, Альфред не выпускал из рук купленный в Санкт-Петербурге сборник своих любимых британских поэтов: Шекспира, лорда Байрона и Шелли. В серию входил также роман «Айвенго» и четырнадцать других произведений Вальтера Скотта. Эрландссон утверждает, что Альфред выбирал для себя книги по «глубине мысли, искусству формулировки и поэтическому блеску».

Над русскими книгами Альфреду приходилось всерьез трудиться, учитывая все подчеркивания и перевод непонятных слов на полях. У него было собрание сочинений Пушкина в шести томах, и «Евгения Онегина», например, он прочел, не выпуская из рук карандаша. Его экземпляр элегий и баллад Жуковского 1849 года в буквальном смысле зачитан до дыр, а принадлежавший ему русско-франко-немецко-английский словарь 1845-го носит на себе следы нещадного использования. Становится понятно, как он работал. (Утверждается, например, что он выучил французский, переводя Вольтера на шведский, а потом обратно.)

В правление Александра II атмосфера в стране смягчилась, в том числе для русских писателей. Бунтовщиков миловали. Цензура ослабла. Больше стало тех, кто осмеливался критиковать современное общество. Федор Достоевский, отпущенный из сибирской ссылки в 1854 году, вернулся в Санкт-Петербург как раз в 1859-м. Он снова начал писать и уже в следующем году опубликовал первые части литературного фельетона, который впоследствии станет его романом «Преступление и наказание». После окончания Крымской войны Лев Толстой также проживал в столице, однако до выхода его очередного крупного произведения, эпопеи «Война и мир», оставалось еще десять лет.

В 1859 году наибольшее внимание привлекли к себе два только что вышедших русских романа: «Обломов» Ивана Гончарова и «Дворянское гнездо» всемирно известного Ивана Тургенева. Альфред Нобель купил роман Тургенева.

Старший брат Роберт без устали насмехался над литературными и языковыми увлечениями Альфреда. Особенно когда Альфред начал пропускать вечерние чаепития, поскольку записался на курсы английского языка. Услышав слова Альфреда, заявившего, что станет «единственным в семье, сделавшим хорошую партию», он тут же догадался, в чем дело: курсы английского привлекали дам. Он спросил Альфреда, и тот гордо ответил, что дамы восхищены его успехами и стихами, которые он им посвящает.