Текст книги "Все могу (сборник)"

Но ничего такого не потребовалось. Хотя режиссер и не спешил уезжать, и засиделся до сих, что Лида думала: ночевать останется. Не остался. Сказал, в командировку ему надо, и обещал дней через десять – не больше – приехать. Не приехал и не позвонил. Почему-то тогда, на двадцатые сутки ожидания, Лида впервые в жизни пожалела, что выбросила оранжевую куртку. Очень надо было ее оставить жить, эдаким тряпочным памятником жизненному обману. Козлова налила еще, вспомнила, как свисал из мусорного бака выцветший курточный рукав. Два дня торчал, будто махал: «Возьми меня обратно, не бросай», а за мусором все не ехали. Лида даже подходила к помойке, заглядывала в бак, хотела перекинуть рукав обратно, как бы сказав: «Уйди отсюда», но не могла, рука не поднималась коснуться прежней жизни. Теперь вот поздно…

За последнюю неделю неначитанная Козлова сообразила, что лучше всего рифмуются и, более того, подходят друг другу слова – боль и алкоголь, особенно в сочетании «Алкоголь снимает боль». Свесив ноги в носках с табуретки, Лида весь вечер болтала попеременно то правой, то левой; раскачивалась, держась за острые края; напевала; переставляла взад-вперед бокал; глотала из него; наполняла снова.

«Повторение не мать учения, а родительница мучения», – объективно оценивала ситуацию Лида. Не грустно, но досадно ей было от всей этой истории. Не за себя досадно, за режиссера. Почему-то верила она ему, как когда-то отцу, обещавшему приехать через месяц, и вера эта слеплена была из огромного уважения к режиссеру, которого, как получалось, он вовсе не заслуживал. Это обижало. Лида, как размороженную говядину через мясорубку, каждую минуту прокручивала туда-сюда свои воспаленные чувства и много плакала. Не от вина, от беспомощности.

За сотни километров от Лиды шла война, современная, бессмысленная, но требующая к себе внимания. Съемочная группа документалистов, на границе одного района с другим, попала под обстрел. Многих ранило. Режиссера забрали сразу. По дороге в военный госпиталь, собирая по кусочкам сознание, как мальчик Кай льдинки для слова «Вечность», он думал: «Есть ли шанс? Был ли это снайпер или просто пуля, и лучше, чтоб пуля, потому шансов больше. И наверное, не так уж и больно. Можно терпеть. Кровь только течет. Отовсюду. Или это чужая. Нога болит. А госпиталь хороший. Помогут. Сам снимал когда-то. Главное, чтобы все обошлось, а иначе – как?» Режиссер проваливался в забытье и снова возвращался. Машину трясло на отсутствующих дорогах. «Мой ребенок – счастье мое. Забыл сказать его матери… Лида… Хочу вернуться… Вернусь?» Режиссер попытался приподняться, опираясь на локоть. Ему казалось, что так легче говорить. Собрав слюну в сухой рот, он задал единственный важный в жизни вопрос: «Что со мной будет?», но ответа не услышал. Врачи молчали.

Сахарная Зина

Тот день начался у Зиночки Митиной, как и все другие, похожие между собой, словно венки из маков на выцветших обоях. Встала Зиночка ближе к обеду и занялась привычным своим делом, по первостепенной важности которому не существовало конкуренции.

Присев на корточки, протерла Зина мокрой тряпкой все свои пять телевизоров. Не разгибаясь, переползла от одного к другому, сильно дыхнула на линзу экрана, быстро поводила по запотевшему стеклу, перешла на бока и, сделав свой круг почета от первого телевизора к пятому, разогнулась, расставив руки, растопырив пальцы и запрокинув голову назад, поглядела ввысь.

По небу тянулись облака, отражаясь в полированных боках митинских телевизоров, стоявших тут же, на земле, прямо под самым этим небом. Выставленные без какого-либо порядка и закономерности, стояли они напротив крыльца два друг на друге, а три рядышком и служили Зине добрую службу. На одном она стирала. На втором растила цветы. На третьем сидела. Четвертый и пятый использовала как зеркало. Каждое утро смотрелась в него и вздыхала: «Какая ж я красивая! Кому же я достанусь?»

Достаться кому-то с боем или отдаться кому-то без сопротивления Зиночке уже давно не светило. Шансы выйти замуж таяли столь же быстро, сколь быстро тают апрельские сосульки под первым жарким солнцем. Минул Зине уже тридцать шестой год, и последние свои дни рождения, раскрасневшись под стаканчик, она все повторяла:

– Уж скоро сорок будет, а Германа все нет.

На что мать ей цедила:

– Во, занялась-то, дура баба. Ни проку от тебя, ни пороку, – и долго смеялась потом своей шутке, а Зиночка тихо плакала, хотя и понимала мать. Но шутки были плохие. Обидные.

Когда еще училась Зина в училище на повара-кондитера и вставала рано, но хотела быть краше всех, придумала она себе хитрый маневр в обход городских девок.

Под сон Зина умывалась, густо мазала лицо кремом. Слюнявила карандаш, жирно вела им сверху века, тонко чертила снизу. Плевала в кирпич туши, макала туда заграничной кисточкой, найденной возле стола практикантского ресторана и тут же присвоенной. Сначала грубо ляпала на ресницы, а потом осторожно водила по ним, как по струнам, иголкой, пуша и разделяя каждый волосок от клейкой иссиня-черной массы.

Брови Зиночка наводила иначе. В размокшую лужу туши капала полкапельки казеинового канцелярского клея, перемешивала и выкладывала на брови, ведя от лба к виску. Из-за густоты, по правилам красоты, Зиночкины брови требовали выщипывания, а не склеивания, но дергать брови Зина боялась, а потому и покупала на три пачки туши одну банку клея. Помадой Зина не пользовалась. Зато любила лак для волос.

Лак для Зины был и роскошью, и дефицитом, и каждодневным поводом для колких материных шуток. Волосы Зины чуть не доходили до плеч и были, что называется, золотыми. Вот эти самые волосы, выстриженные каре, Зина каждый вечер начесывала от затылка к челке, поливала лаком и, чтобы утром их только расчесать и бежать на автобус, с чуланом на голове ложилась спать. Мать выключала свет и, проходя мимо, смеялась: «Ни рожи, ни кожи, страхуда – не дай боже».

Старшая Митина особо Бога не помнила, но иногда высказывалась о Нем кратко и с большим чувством вины по отношению к Нему. «Прости, дуру, Боже, родила я дочь, как мать, без мужа тоже». Эта присказка у Зиночкиной матери была не главная. Существовала еще одна, произносимая шепотом, после очередного, как говорила Зинина мать, чуда прозорливости: «Отвел, не привел, простил, до порога не пустил».

Среди множества крупных и мелких недостатков, отсутствующего мужа, грошовой пенсии Зинина родительница страдала неизлечимым недугом суеверия. Пошел он издавна, когда еще ее мать жила в доме прямо напротив мусорной отгородки. Сутки подряд она видела людей с пустыми помойными ведрами, из чего быстро сделала соответствующие выводы. «На помойке радости не встретишь». «Пустое ведро – к несчастью». «Надо переезжать». Тезисы Зининой бабки были правильны, но непредусмотрительны. Переезжать ей было некуда. Переносить помойку никто не собирался. С годами она так и не смирилась с мусорным и пустоведерным соседством, хотя позже научилась его использовать себе во благо. Тащила пустые бутылки, старые калоши, кривые стулья. Сваливала все в кучу, сортировала, чинила и внедряла в быт.

Наученная суеверной родительницей, Зинаида уже в десять своих первых лет знала, как цену на сельповский батон, что глаз чешется – к слезам; бровь – к свиданию, рука – к деньгам. Про правую и левую руку уточнений не было. Дальше было больше. Волосы равнять в полнолуние. С беременными на одной лавке не сидеть. Семечки прямо не плевать. Цветы срезать под углом. В черные глаза не смотреть. До горбатых дотрагиваться. Под двойной радугой четырнадцать раз прыгать. Военный с утра в окне – к беде.

Именно полковника в чищеных сапогах, вылезающего из открытого «уазика», и увидела Зинина мать в тот день, когда собиралась дочка в город, на свидание, как ей казалось, судьбоносное. Ждала Зиночка от встречи приглашения до ЗАГСа и была настолько в том уверена, что даже слова заучила перед зеркалом, как красиво и с достоинством будет соглашаться. А мать встала в калитке, растопырив руки, орала на всю улицу:

– Не пущу! Только через мой труп! Не пущу, даже не думай! Военный с утра – это тебе черная кошка у забора. Это тебе знак! – Зиночка очень хотела уехать и уже стояла вся в наглаженных оборках, подобрав подол, рвала маргаритки в букетик на вырез платья, а мать кричала, заматывала калитку цепью кобеля Пирата и, чего Зина не перенесла, начала плакать.

Беда была еще и в том, что Зиночка сама нет-нет да и припоминала материны соображения. Пользовалась она ими редко, но в зеркало, вернувшись, смотрела. Три раза, увидев на путях мертвого голубя или собаку, плевала. По воскресеньям не шила и не мылась. Мать Зину специально всему не учила, не науськивала. Понимала, что для жизни такие познания только помеха. Но с собой поделать ничего не могла и поминала недобрым словом собственную мать, пугалась и неслась за три километра и три поля в церковь по дороге, по которой еще давно фашисты вели Зою Космодемьянскую. Возвращалась тихая, звала Зину, гладила дочь по волосам.

А Зина уже сама кое-чего знала. Еще в детском саду научили ее мальчишки отрывать от сигаретных коробок маленький такой квадратик, где мелко стояла цифра 20. Квадратик этот следовало закопать в ямку под березой, посидеть на ямке чуть-чуть, и тогда, как говорили мальчишки, не вырастет лишних пальцев, а будет только десять на руках и десять на ногах. Зина так боялась уродства, что бегала по деревне, заглядывая под каждый куст, и искала сигаретные коробки, правда, попадались подходящие редко, все больше были папиросные, без крышечки, а значит, и без квадратика с циферкой на торце сгиба.

В общем, просидела дома Зиночка городского жениха. Других же больше не попадалось. На кондитерской фабрике, куда послало Зину распределение, не то чтобы женихов, а даже мужиков-то толком не было. Со всем подряд бабы управлялись: и тяжеленные баки с глазурью по парам таскали, и мешки с мукой, и какао. Надорвала Зиночка на кондитерке здоровье. И отъела до невозможности и без того круглое лицо коричневой массой для пирожного «Картошка», которую возила домой пакетами, и вечерами под программу «Время» лепила из нее брусочки, кружочки, квадратики; раскладывала узором по блюду и вместе с матерью ела.

Располнела и расплылась Зина вширь, не влезая уже ни в одну из своих цветочных оборок, ходила отовариваться в магазин для полных, чего сильно стеснялась, но есть так и не перестала.

Только однажды, когда сменщица предложила Зиночке уступить по сходной цене зимнее пальто, Зина есть остановилась, сев на диету из журнала. Пальто было шикарным, не чета тем, что висели в магазинах для полных. Песочное, на теплой подстежке, с провисшим хлястиком на заду и, что больше всего воодушевило Зину, с жирной лисой на воротнике, которая, обогнув шею, полежав на груди, заканчивалась где-то на пупке, усиливая богатое впечатление.

– Как Шаляпин, – сказала мать. Но Зиночка знала, что пальто ее необыкновенно украшает, поэтому заняла денег, выкупила-таки лису на драпе и стала худеть, чтобы не расставлять пуговицы и не нарушать, как велела мать, «лекала».

Вещь оказалась для Зины счастливой. Бывают ведь такие у каждого. Как надела Зина по первому морозу пальто, как пошла на автобус, тут же остановилась рядом с ней машина, высунулся из кабины мужчина и предложил Зину подвезти. Ехал он в другую сторону, но Зина не отказалась. Решила – все равно поеду мимо следующей станции, там и сяду на электричку. На следующей станции следующая электричка не останавливалась, и Зина опоздала на работу.

Мужчина же из машины ей понравился. Работал он шофером у сельсоветовского председателя. Был, правда, женат, но подкупил Зину тем, что называл ее протяжно и громко «Зинаида» и говорил, что от нее пахнет пионерским лагерем. Зиночка в лагерь ни разу не ездила, а потому не понимала, хорошо пахнет или нет. Девочки на работе еще больше ее путали, вспоминая, что в лагере пахнет хлоркой, крашеными стенами, булками, кефиром, половыми тряпками, а одна даже сказала, что писаными простынями, чем неслабо озадачила Зину.

– Дом, Зинаида, у тебя слабый, будто из апельсиновых ящиков сложенный, – ругал Зину сельсоветовский шофер, а она вяло оправдывалась:

– Так откуда же дому взяться-то, раньше и такого не было.

– Поправим мы по весне тебе дом, Зинаида, – по-хозяйски уверял шофер. Зиночка радовалась, вся расцветала, лучилась, отчего рыжие ее волосы вбирали все редкое зимнее солнце и переливались. Не брала в профкоме бесплатных билетов в театр и цирк, а спешила домой. Ждала, когда приедет.

Мать Зину не останавливала, знала из своего опыта, даже соседкам говорила, что «нагулять от кого-то уже давно пора бы». Но до этого не дошло. Шофер поездил-поездил, а после Нового года пропал, не оставив после себя ничего, кроме старых сломанных телевизоров – откуда только брал? – которые привозил и сваливал во дворе, поучая Зину:

– Приедет вторсырьевщик, ты ему их отдай, только денег не бери. Скажи, на брус поменяю. Он подумает и согласится. Больно уж он любит железки все эти раскручивать. А у него отец на лесопилке, так что поторгуется, но брус тебе привезет. Только на бревна-карандаши не соглашайся, брус требуй. Поняла меня?

Зина понимала то, что ей хотелось понять, что ее любят и о ней заботятся. Про брус она даже не думала, тем более что вторсырьевщик все не ехал. Не было и сельсоветовского шофера. Уже и пальто убрали, обложив от моли мылом, и отсеялись весной, и первой редиской в День Победы закусили, а он все не появлялся, глуша мотор возле забора. Зиночка печалилась и часто плакала. Выводя на торте «Журавушка» журавля, получался он у нее с поникшей шеей. Цветы на «Киевском» и того хуже, как вялые. Только «Полет» – бесформенная куча безе – выходил вроде как по ГОСТу.

Зиночку пожалели и дали путевку в Железноводск.

– Ехай, Зина, ехай. Можа, найдешь себе кого, – наставляла Зину мать, заворачивая дочкины туфли в газетку.

В железноводском санатории у Зины обнаружили сахарный диабет, ту его скверную разновидность, при которой работать сложно и дают инвалидность, пенсию и провожают сочувственным взглядом. Так Зиночка Митина превратилась в надомницу.

Раз в неделю ездила она в город, брала материал в три объемные сетки, заходила в гастроном за колбасой и сосисками, в «Диету» за соевыми батончиками и фруктозой и в первой после обеденного перерыва электричке тряслась обратно.

Лиса на пальто уже давно поредела, ткань на рукавах обтрепалась, а сама Зиночка приобрела с болезнью густой пятнистый румянец щек.

Какая-то злая насмешка судьбы для двух не бывших никогда замужем женщин случилась в том, что занимались Митины производством тканых цветов для свадеб.

Трафареты, железные штыри, которые следовало греть на газу и придавать ими форму тканым листочкам и лепесткам, брались в руки после обеда, когда Зиночка, наконец проснувшись, заканчивала все домашние дела, вроде готовки и уборки. Садилась около окна, разложив по столу белые лоскуты, узкие кружева, перламутровые бусины, атласные ленты и ивановскую тесьму. Мать отвечала за твердость ткани, Зина за итоговую композицию, в которой у нее после тысячи сделанных кремовых роз на тортах был какой-то тренировочный опыт. Зину «в фирме» ценили за «живость и аккуратность продукции».

Веночки, бутоньерки, гирлянды на платья собирались из нескольких видов цветов, образцы которых висели на стене, и каждый цветок имел свой трафарет. Лучше всего Зиночке удавались незабудки на шляпки и хризантемы в петлицу костюма жениха.

Часто Зина на себя примеряла сделанный венок, подтыкала под него оконный тюль и представала перед зеркалом уже как невеста, в фате, в штанах и клетчатой рубахе. От белого цвета румянец ее становился ярче, волосы горели пламенем, а Зиночка улыбалась про себя, представляя не без умиления, как какая-то девушка пойдет в ее веночке замуж и будет потом долго счастлива.

В одном таком примеренном веночке и побежала Зиночка в тот день отпирать на крик калитку.

Еще задолго слышался по улице гул, доносилось от соседей оживление, грохот сменялся спорами:

– Это – оставь!

– Не дам тебе ничего.

– Макулатуры нет. Кончилась.

Было ясно – приехали из вторсырья. С вопросом «У вас, говорят, склад из телевизоров» приемщик устремился в митинский двор. Зина встала грудью перед горой технического хлама и отрезала: «Не дам». Приемщик замедлил шаг, сдвинул со лба кепку, внимательно осмотрев Зиночку, задал второй вопрос. Будто извинялся:

– Замуж выходите?

Зиночка схватилась, вбежала, задыхаясь, в дом, только ступеньки проскрипели, скинула венок и заплакала…

– Я ж говорю, утром нож упал, и воробьи все на заборе чирикали, хвостами на дорогу, гаденыши. Потом мне сон еще был до этого. Зинка через обруч прыгала. Корова такая. Я думаю: чего это она прыгает? Теперь ясно. – Зинина мать возле магазина грузила из ящика в тележку бутылки, собрав вокруг деревенской публики человек двадцать. – Видите, бабы, и человек моей Зинке нашелся. Любовь у них случилась, пусть и поздняя. Но сошлись-то быстро. Моя Зина, хоть и недоделанная, но и жених ее по виду такой же. Скажите, бабы? Если ему сорок и он неженатый и не был в ЗАГСе никогда, значит, точно – недоделанный. Вот у них на этой почве недоделанности, видать, и любовь сделалась.

– Зачем ты о зяте так? – перебивали ее соседки.

– А я как? Я никак. То и говорю – человек хороший. Работящий. Пусть и из вторсырья.

Зиночка Митина не слышала этих пересудов. На закате своей второй молодости она вспомнила, как красить ресницы и наводить брови, как укладывать волосы в прическу и как вьючить розочки на торт.

Выходила Зиночка замуж в фате собственного производства с чувством необыкновенной благодарности судьбе и всем людям сразу, а в истории с шофером и его ломаными телевизорами видела одно большое благословение и зла не держала, хотя и вправе была.