Текст книги "Третья молодость"

Время уже позднее – четверть двенадцатого, добиралась я около полутора суток, ужасно устала и была зла. Решила на одну ночь остаться. Вещи пришлось забрать в номер. Администратор не согласился оставить их у себя. Ну и выучка – не дрогнул, когда я волокла багаж по лестнице к лифту. Черт, наткнулась на хама! Да и тот поляк!

Со злости во мне прибавилось сил. Я умылась и помчалась в город – почти поверила в его брехню на тему столпотворения в Париже. Поехала я на площадь Республики – цены в этом районе я знала прекрасно. Само собой, свободных номеров в гостиницах сколько угодно. Я зарезервировала один. На толпу арабов даже не обратила внимания, к ним-то я как раз привыкла. Потом, около часу ночи, я вернулась на улицу Лори-стон. Я извинилась перед женщиной, к которой меня подселили. Она рассказала: свободных номеров полно и тут, но администратор самым мерзким образом делает ей назло: он никак не в силах пережить, что она получает стипендию и платит двадцать франков за сутки. Вот он её и допекает, как может.

Я разъярилась вконец, однако до утра выдержала. На следующий день взяла такси и перебралась на площадь Республики, где вместе с завтраком платила столько же, сколько на Лористон без завтрака. Правда, расставив багаж в тесном номере, я передвигалась с трудом, да ведь не танцевать же я сюда приехала.

Ради любопытства я рассчитала: за пять дней прошла с багажом двадцать пять километров. Одна сумка с каталогами весила одиннадцать кило. Моё пребывание в Париже пришлось на воскресенье, и я придумала великолепную форму отдыха – отправилась гулять по городу.

Все суставы на стопах и щиколотках отказали сразу и радикально. Зато на улице Мазарини я обнаружила витрину шлифовальщика драгоценных камней. Магазин был закрыт, а витрина прекрасно освещена. Стояла я перед ней и страдала за миллионы людей, не видевших этой красоты. Странно, почему это я не начала писать нового «Пана Тадеуша» [13]13
  Пан Тадеуш" – поэма Адама Мицкевича.


[Закрыть]?

В витрине лежала распиленная пополам, подсвеченная изнутри огромная аметистовая друза. Диаметром, я специально посчитала, около метра и десяти сантиметров, а кристаллы аметистов внутри были с кулак величиной. Невольно пришло в голову: это чудо создано специально для глаз. Не станешь же навешивать на себя такие огромные глыбы, хоть и прекрасные, ими можно только любоваться. Что увидим, все наше. А несчастное общество, закрытое границами строя, лишённое всяких прав, никуда не поедет, ничего не увидит…

Слезы навернулись у меня на глаза от жалости к нации, а что касается строя, то, пожалуй, именно в это мгновение во мне родилась ненависть. И подумать только, не перевелись ещё дураки на свете, которые пытаются бороться за коммунизм, голову даю на отсечение – они и не нюхали этого коммунизма. Другое дело, что наш строй, конечно, никакой не коммунизм, а лишь отвратительная, гнусная ложь. В этом, похоже, убедились уже все. Между прочим, удивляет одна деталь. Как это марксистам-ленинцам не пришло в голову, что закрытые границы о чем-то свидетельствуют? Когтями и зубами вцепились в народ, чтобы осчастливленные не сбежали из своего рая, а иначе все бы уж давно поразбежались. Интересно, почему неокоммунистов такой факт не заставил ни о чем задуматься?..

Моё дальнейшее путешествие протекало так! Вышла я во Франкфурте, где мой багаж таскал бывший офицер французского флота и где я обменяла деньги, затем остановилась в Нюрнберге. Естественно, захотела осмотреть город, где и завязала дружеские отношения с немецкой полицией. Поезд в Прагу отправлялся в полночь, вокзал уже не функционировал. И опять проблема с носильщиками, а на перрон приходилось взбираться по лестнице. Да и достояние моё значительно увеличилось…

Я не говорю о покупках плановых и рациональных. Везде, где бы ни оказалась, я закупала два вида товаров: одеколон и конверты.

Одеколон для Люцины, которая настоятельно требовала обыкновенный, без запаха лаванды. Я всякий раз нюхала, вроде бы лаванды нет, покупала, нюхала снова и приходила к выводу – запах лаванды все-таки есть. А посему и покупала опять. Накопилось у меня уже пять флаконов, все большие.

Что касается конвертов, то отовсюду я посылала детям весточки, дабы успокоить их насчёт того, как справляюсь с багажом. Покупала пачками по сто штук, запихивала куда-нибудь и потом не могла найти; при очередной необходимости покупала снова. Мой багаж достиг пятидесяти семи с половиной килограммов и состоял уже из шести мест. Ибо дополнительно я купила для Люцины плед. Перед отъездом она выдала мне пятьдесят марок на что-нибудь практичное. Плед я углядела случайно. Люцина будто подтолкнула меня: бери именно это. И в самом деле, покупка оказалась исключительно удачной.

Вернулась я на вокзал в Нюрнберге в полночь, открыла багажную камеру, выволокла свои вещи по одной штуке и осмотрелась. Из особ мужского пола наиболее приятное впечатление производили двое дежурных полицейских. Не колеблясь ни секунды, я обратилась к ним.

– Das ist zu viel für eine Dame [14]14
  Это слишком много для дамы (нем.).


[Закрыть], – акцентировала я, показав на свои пожитки.

Полицейские посмотрели на меня недоверчиво. Один поднял чемодан, охнул, и они сразу поняли, что я имею в виду. Пришлось заняться моей особой, словно бесценным сокровищем. Они транспортировали меня с пожитками в зал ожидания первого класса, посоветовав держаться подальше от третьего класса, узнали номер платформы, путь и поезд, втащили вещи в вагон и уложили на полках. И все это со взаимными вежливыми экивоками. Таким манером мне удалось однажды в жизни сесть в поезд с эскортом полиции.

Мы разговорились на темы экономико-политические.

– У вас в Польше голод, – заявили полицейские.

– Ничего подобного! – патриотически возмутилась я. – Разве я плохо выгляжу?

И сразу же вспомнила, как выгляжу. Девятый день в пути, грязная, умаянная, с мокрыми патлами, свисающими на лицо, – дождь шёл повсюду. Я поскорее изменила фразу и спросила: разве я выгляжу голодающей? Как я с ними объяснялась, опять же понятия не имею, но мы прекрасно находили общий язык.

В Праге сперва подвернулся чех из Америки, а потом обычные носильщики. Один даже из жалости подвёз не только багаж, но и меня через весь перрон. На багажной тележке. В ожидании поезда я уже не бродила по городу, а сидела в кафе и вязала. Вечером села в вагон в домашних, расшитых золотом тапочках. Перрон был ярко освещён, золото вызывающе блестело в свете ламп, каждый входящий пассажир тут же смотрел на мои ноги, но мне все было трын-трава.

Чешский таможенный досмотр – это отсутствие всякого досмотра. Я уже писала. Границы вообще появились только тогда, когда въехали в наш взаимно обожающий друг друга лагерь. До того про границы я просто забыла. Польский таможенный досмотр протекал следующим образом.

– Что вы везёте? – спросил таможенник.

А я уже сыта была по горло своим путешествием, к тому же в Польше мне ещё предстояло пересесть в другой вагон.

– Все надо перечислить? – безнадёжно осведомилась я. – Много чего везу. Съедобные жёлуди, одеколон…

– Да нет, – прервали меня. – Не везёте ли какие-нибудь печатные издания подрывного характера?

Я задумалась.

– Если отдельные страницы старого журнала «Женщина и жизнь» – подрывное издание, в таком случае да. Другой литературы у меня нет. Ах да, ещё филателистические каталоги…

Таможенник махнул рукой и оставил меня в покое. Я добралась наконец до Варшавы, взяла сумочку и удалилась из вагона все в тех же домашних тапочках. Остальным занялся Марек. В некоторых ситуациях он и вправду был незаменим.

Вскоре отправилась я в польское гастрольно-концертное агентство сдавать паспорт. Большой очереди не наблюдалось, а все равно я прождала у окошка черт знает сколько – служащая отсутствовала. Наконец она явилась, готовая прямо-таки к киносъёмкам, взяла мой паспорт и с осуждением заявила:

– Вы обязаны были вернуться второго ноября!

– Знаете ли, второго ноября я лишь выехала из Польши, – ответила я поначалу ещё вежливо. – А вообще-то, конечно, мне следовало и вернуться тем же самым самолётом, которым я улетела. Но ведь дело не в этом.

– Вы обязаны написать объяснительную!

Вежливость мгновенно покинула меня, я заартачилась.

– А вот объяснительную пусть пишет тот, кто задержал мой паспорт, доставляя мне лишние хлопоты, – ответила я голосом, в котором веяло ледяным дыханием Полярного круга. – Это первое. А второе – можете вообще не возвращать мой внутренний паспорт, мне без разницы. Я охотно воспользуюсь заграничным.

Девица поперхнулась, убежала. Вернулась она после довольно долгого отсутствия надутая и оскорблённая и молча положила передо мной мой гражданский паспорт. И вот вам вывод: оказывается, можно обойтись без всяких объяснительных записок. Решение не уступать идиотским наскокам пронизывало все моё существо. Жаль, что все наше общество не последовало моему примеру…

* * *

Сразу же по возвращении я занялась бизнесом, чтоб его черти взяли.

На каком-то арабском лотке нам бросилось в глаза нечто диковинное, оказавшее влияние на большой отрезок моей жизни. Блестящие пластиковые листочки привлекли внимание, сдаётся, Ивоны, интересовавшейся всевозможными декоративными поделками, а вот кому пришло в голову использовать их для заработка, не припомню. Наверняка не мне. Дети купили таких листиков штук двадцать и повели агитацию.

– Мам, ну что тебе стоит, – начал мой сын. – Поговори с каким-нибудь кустарём, может, удастся что-либо сделать. Сырьё дешёвое, а оптом и того дешевле.

Я поддалась, хотя и не надеялась на успех. Двадцать листочков забрала с собой и в Варшаве начала новую жизнь.

Разумеется, сперва необходимо было разыскать кустаря, а ещё лучше художника. Начала я поиски кустарей самым, казалось бы, простым методом. В магазинах продавались всякие мелкие поделки, вроде серёжек, брошек, кулонов и прочих украшений. Кто-то же их делал? К произведениям рукомесла прилагались сведения об их создателях. Этими сведениями я и воспользовалась.

Таким образом, я соприкоснулась со средой весьма подозрительного свойства, ибо с ходу выяснилось: фамилии и адреса кустарей – сплошь мифы и легенды. Я побывала в удивительных местах, где кустари якобы проживали, – никаких следов, и никто ничего о них не слыхивал. Телефоны принадлежали людям, вообще не желавшим со мной объясняться. Нет чтобы бросить затею, так я заупрямилась и решила добраться до сути – меня заинтриговала таинственность. Сразу сообщу, в вихре дальнейших событий до сути дела я так и не добралась, и посему среди моих книг нет детектива про умельцев кустарей.

Наконец очередной, найденный тем же методом производитель имел адрес на улице Мадалинского, недалеко от дома моей матери. И я отправилась туда, решив заодно навестить родственников. Нашла дом и квартиру. Кустарь существовал, чему я даже удивилась. На двери висела записка: «В отпуске до шестого января».

Я пришла седьмого. Зимой темнеет рано, через глазок виднелся свет, и я обрадовалась – кустарь дома. Из-за двери слышались звуки, кто-то разговаривал. Я позвонила. Звуки стихли. Свет погас.

Я удивилась и позвонила снова. Гробовая тишина. Это меня несколько обескуражило. Я опёрлась о лестничные перила, закурила и задумалась – как мне теперь быть? Вернуться домой и позвонить? Прийти в другой раз? Подождать?..

Толковая мысль не высекалась. Прошло минуты три, и свет в глазке появился снова. Я обрадовалась, следует сказать, совершенно бездумно, бросила сигарету и принялась названивать. Раз в квартире кто-то есть, не уйду, пока не откроют, и все тут. Откровенно говоря, это оказался первый адрес, существовавший в действительности и соответствующий данным на сопроводительной бумажке. Да и выглядело тут все вполне солидно.

После четвёртого звонка дверь открыл тип – вроде нормальный, прилично одетый. Я вежливо извинилась, объяснила: у меня дело к мастеру, хотелось бы с ним поговорить. По-видимому, я не вызвала подозрений – тип пропустил меня в квартиру.

Там оказался ещё один тип, несомненно хозяин дома – одетый в халат и с замотанным горлом. На диване разобрана пижонская постель, в шкафчике рядом лекарства. Хозяин явно болел ангиной. Вирусы и бактерии ко мне не цеплялись. Я извинилась ещё раз и стала объяснять дело, начав с легкомысленного заявления, что в бизнесе ничего не смыслю – разбираюсь как свинья в апельсинах. Но кто знает, может, из моего предложения что-нибудь получится? Уважаемые паны ориентируются лучше…

Уважаемые паны выслушали мою речь и осмотрели представленный товар. Гость, подумав, отобрал себе восемь листочков и вручил мне за них сто злотых, которые я приняла с превеликой радостью. Хозяин дома долго молчал, потом решился.

– Возьму, – заявил он твёрдо. – Только мне надо несколько тысяч штук, по меньшей мере шесть. Через две недели доставка, в основном белые и розовые. Восемь злотых штука.

Прикинув, что листочки после всех пересчетов (динары – франки – доллары – злотые) обходились нам по два злотых, я признала гешефт стоящим усилий. Через две недели должен вернуться Богдан. Он и доставит товар. Мы договорилась о деле и, очень довольная, я отправилась домой. Мысль о том, чтобы заключить договор или взять аванс, мне в голову не пришла. Номер телефона дали не такой, как в сопроводительной листовке. Попросили перед визитом позвонить – здесь чужим не открывают. Да уж, это я заметила. Беседа велась тактично и культурно, но было в ней нечто, пробившее даже мою тупость. На какой бизнес напоролась, я не представляла. Но думаю, что там ворочали большими делами.

Хлопот, связанных с поисками оптовика в Алжире, не стану описывать. Богдан приехал через три недели, а не через две, и привёз мешок этого дерьма. Заплатил пошлину, как полагается, причём здорово намаялся, ибо в аэропорте никто не знал, в какую рубрику сей товар занести. Кустарь тоже настаивал, желая получить две копии таможенных квитанций об уплате пошлины. Извольте, это нам по карману.

Получив товар, я позвонила по указанному номеру. Кустарь оказался дома, но передумал; начал другое производство и листики мои не возьмёт.

У меня руки опустились. Этих листиков у меня одиннадцать тысяч – дети обнаружили какие-то более привлекательные цвета и докупили ещё, заняв денег у приятелей. Да, бизнесмен из меня непревзойдённый. Собственного сына довела до банкротства. И что, скажите на милость, мне теперь со всем этим добром делать?!

Сразу признаюсь: отравила я себе жизнь этой авантюрой больше чем на два года. Советов получила кучу. Дала объявление в газету, листочки прекрасно подходили для серёжек и для аппликации на одежду– в них были дырки. Это как раз входило в моду во Франции. Вся проблема заключалась в том, что преобладали белые листики, а покупатели требовали цветных. Я послала отчаянное письмо детям – пусть кто-нибудь привезёт разноцветные. Кто-то привёз. Безумие шло по нарастающей, кто-то придумал продавать листочки в торговом центре «Искра». Я уступила, чувствуя себя ответственной за грандиозное мероприятие, а ситуация сложилась выгодная – направо от входа подростки продавали книги. Они дали мне место для складного походного столика и стула, а я им за это украдкой надписывала книги. С автографом книги шли на сто злотых дороже. Точка оказалась великолепная, успех имела колоссальный и неожиданно выяснилось – я обожаю торговать с лотка.

В результате у меня появилось прекрасное, хотя и утомительное, развлечение. Я подбирала моим покупательницам сочетание колеров. Естественно, украшения были дешёвые, но броские. Некий очередной покупатель – мастер, ибо кустари вдруг обнаружились – по доброте своей посоветовал мне делать готовые серёжки. Я втянула в производство Мацека, с которым работала ещё в Энергопроекте. (Мацек выступает в «Бесконечной шайке».) Начали мы производство серёжек с золочения и серебрения проволоки. Продавался наш товар не только в «Искре», но и в магазинах – рекламу делать мы умели первоклассную. В общем, целыми днями пересчитывали мы товар в штуках, отчего недолго было и ослепнуть, и вытягивали медную проволоку из электрических проводов. Марек в нашем предприятии участия не принимал. По непонятным причинам он был против, а его дети – за, с большим энтузиазмом. Особенно старший сын с женой.

К листикам вскоре прибавились два вида раковинок. Однажды прибыла посылка, где все перемешалось, куда там Золушке разбирать, все этим занимались. Помотала даже мать, которой наша затея пришлась по вкусу. Короче, впору было нанимать бухгалтера. Как-то одна девушка под проливным дождём накупила этого мусора полторы тысячи штук. На серёжки с азартом бросились все туристы из ГДР. Безумие поглотило меня основательно, о своей работе некогда было и подумать. Сникла наша предпринимательская деятельность лишь тогда, когда у арабов кончился товар – перестали производить. Наверное, во Франции мода прошла.

Кутерьма с листочками не оставила мне времени на раскрытие тайны того кустаря на улице Мадалинского. А заработок мой составил в результате сто пять долларов. Шанс же на детектив об экономических преступлениях я проворонила навсегда. Мир, сверкающий мишурным блеском пёстрых листиков, исчез с глаз долой, а конечный результат был поучительным. Я решила больше никогда не впутываться ни в какие гешефты.

* * *

После моего возвращения из Алжира туда поехало по контрактам множество знакомых. Я сама их убеждала, в рамках борьбы с «Полсервисом», который ничем не занимался, кроме всяческих поборов, а там на месте я собственными глазами видела крайнюю потребность в хороших специалистах. Арабы требовали строителей. «Полсервис» в Варшаве ждал крупных взяток. Отправься я в Алжир, меня взяли бы на работу с удовольствием, но, честно говоря, я не хотела возвращаться к оставленной профессии. Зато с радостью начала выпихивать в Алжир кого только могла. Взятки мне доставляли добровольно. Однажды контрактники явились с бутылкой коньяка, который мы сообща и вылакали. Правда, не весь, немного осталось. А однажды мне притащили огромную бутыль виски. Занятая листочками и серёжками в детали оформления я особенно не вникала, но «Полсервис» ярился с пеной у рта, что доставляло мне прямо-таки райское удовольствие.

Среди прочих в Алжир отправились Донат, муж Янки, Анджей, муж Боженки, и мой собственный ребёнок Роберт, муж Зоси. Точнее говоря, контракт получила Зося, техник-архитектор, а поехали всей семьёй, забрав восьмимесячную Монику. Машину отправили грузовым транспортом. Насчёт основного багажа я не совсем уверена, во всяком случае, неделю в моей прихожей приходилось протискиваться вплотную к стене – посередине громоздились ящики. Вдвоём с Мареком мы обивали деревянные ящики полосками железа, чего требовали какие-то инструкции, и обстановка у меня дома очень напоминала времена ремонта.

Роберт рвался уехать, весьма рассудительно мотивируя своё желание:

– Мать, я люблю работать. И хочу. А если работаешь и результаты складываешь в ящик стола, то всякая охота пропадает. Здесь у нас труд никто не уважает, я поеду туда, где трудиться имеет смысл.

Я хорошо его понимала, хотя и считала, что он преувеличивает. И оказалась не права. Позже, высылая ему какие-то дополнительные документы и роясь в его столе, я обнаружила множество хвалебных отзывов, грамот, поощрений и даже свидетельств о премиях по две тысячи злотых за всякие усовершенствования, изобретения и другие рацпредложения. И при каждой грамоте письмо почти одинакового содержания: изобретатель сам, дескать, понимает, что его великолепный проект пока что не может быть осуществлён по причинам объективного характера. Прочитав письма, я уже не удивлялась – мне бы тоже расхотелось работать.

Они поехали и поселились вместе с Ежи и Ивоной, что оказалось ужасной ошибкой. Но арабы, во-первых, не предоставляли техникам отдельной квартиры, а во-вторых, придерживались принципа семейственности. Ежи к тому времени переехал из Махдии в Тиарет. Здесь опять следует взять «Сокровища», вся топография местности изложена там подробно, многое видно и на фотоснимках. В детали событий, случившихся позже, вдаваться не стану, ибо пишу свою биографию, а не биографии детей. Если хотят, пусть пишут сами.

Через несколько месяцев Зося с Моникой вернулись, на работу взяли Роберта. Он проектировал санитарные узлы. Именно тогда из Африки до меня дошёл отчаянный вопль – «пришли учебники для студентов первого курса!!!» И вообще мои дети работали в Алжире как бы совсем не по профилю: Ежи, спец по электронике и инженер телефонной связи, не имеющий понятия о строительстве, занимал в строительно-архитектурной мастерской пост главного электрика. От Роберта пришло сообщение: он проектирует санитарные устройства в мечети, при этом понятия не имеет, как отнесётся к уборной общественность: как к жизненной необходимости или, наоборот, кощунству, за которое его побьют каменьями? Он решил эту проблему перепиской с арабским министерством по делам религий.

С языками дело у него обстояло неплохо. Роберт знал английский. Когда уезжал, я умоляла его фонетически записать французские слова: «Там стоит мой брат, он заплатит», необходимые в разговоре с носильщиками. Сын записал на газете. Позднее, уже во время своего пребывания в Алжире, он пытался купить в магазине шестьдесят глаз и полкило сушёных зрачков. Неизвестно почему его потянуло на оптику, но требовал он, разумеется, шестьдесят яиц и полкило чернослива. А получив и разбив машину – он пренебрёг правилом «смотреть, куда смотрит араб», – к механику обратился так:

– Сделать лицо. Потом идти, я гнёздышко, ты гнёздышко.

Ничего удивительного, что арабский механик офонарел. Ведь речь-то шла о том, чтобы сперва снять капот, а потом договориться о цене.

Зато через три месяца Роберт переводил новичкам. Я уже писала – некоторые черты дети, к счастью, унаследовали от отца, а не от матери.

Теперь предстоит рассказать о событиях кошмарных. Причём я не хочу добивать ни себя, ни читателей. Это были страшные минуты для всей семьи. И несмотря ни на что, Люцина даже в последние, ужасные минуты жизни умела углядеть комическое…

Летом Ежи, Ивона и Каролина приехали в отпуск, провели дома месяц и отбыли. Вся семья провожала их в аэропорт. Мы с Люциной стояли на открытой галерее в жуткую жару и смотрели на самолёт, который даже не собирался двигаться к старту, хотя время отлёта давно прошло и пассажиры сидели на местах. Стояла эта махина довольно далеко, около неё мельтешили люди и что-то делали. Через час я, перегнувшись через перила, спросила солдата пограничной службы, проходившего внизу, не в курсе ли он, случаем, почему не дают взлёт.

Солдат оказался в курсе.

– Устраняют какие-то неполадки, – успокоил он нас.

Я вернулась с этим сообщением к Люцине. Мы напряжённо следили за дальнейшим ходом событий.

– По-моему, приклеивают пластырем габаритный огонь, – обронила я с меланхолическим сомнением. – Отвалился, видать.

– Лампочку ввёртывают, – поправила меня Люцина.

– Возле колёс – никого, значит, дело не в шасси, – утешилась я.

Следует заметить, что к тому времени катастрофа с «Коперником» уже стряслась. Я не обмолвилась о ней ни словом, потому что тогда погиб Кшись Гайда, самый любимый друг Ежи, а для меня третий сын. Шок не прошёл и по сей день, поэтому распространяться об этом не стану. Мы с Люциной прождали два с половиной часа, пока самолёт не улетел.

В нужный момент я прибегла к дипломатии. Позвонила в справочную и сладким голосом осведомилась:

– Извините, пожалуйста, самолёт из Алжира прилетает вовремя или задерживается?

– Вовремя, – вежливо сообщила дежурная. Я позвонила Люпине.

– Самолёт уже летит назад и прибывает вовремя, значит, там приземлился благополучно и возвращается по расписанию.

Люцина никогда не отличалась склонностью к истерикам, но облегчение в её голосе, когда она поблагодарила меня за эту весть, ощущалось прямо-таки физически.

То ли пережитое напряжение стимулировало болезнь, то ли имелись другие причины, только слегла она на следующий же день. Моя мать пришла к ней. Позвонили не врачу, не в «Скорую», а мне. Спрашивается, почему?.. Что я могла сделать, как не позвонить Ядвиге, которая приехала на Жвирки и, кажется, сразу заподозрила неладное, так как заставила Люцину лечь в больницу.

С этого момента начался крутой детектив на тему нашей медицинской службы. Люцина лежала на Цегловской, где стафилококк после нескольких лет буйства уже поутих, уступив место, так сказать, беспределу человеческому. Не останавливаюсь на мелочах в виде иглы для пункции размером с тупую вязальную спицу номер четыре с половиной, окровавленного постельного белья, которое не меняли по три недели, умирающих, размещённых в метре от остальных больных, которым икота агонизирующих должна была придать бодрости духа. Не останавливаюсь на прочем подобном же комфорте. Злокачественное новообразование у Люцины распознали только через пять месяцев. Ну и оказалось поздно.

Конечно, её пытались прооперировать. Я узнала о результатах.

– Сплошные метастазы, – сообщила мне доктор откровенно. – Я даже не пыталась удалять: пациентка истекла бы кровью под ножом. Через два месяца ей станет совсем тяжко.

Тут мой ужасный характер взорвался. Разум не принимал участия в действиях. Сообщение врача я просто не допустила до сознания. Если все так плохо, необходимо срочно искать выход из безнадёжной ситуации.

О докторе Рыбчинском я слышала раньше. Приводили конкретные примеры излеченного им рака с метастазами. Жил он в Познани. Я достала его адрес, написала, потом начала ездить к нему. Выезжать приходилось в шесть утра, что доставляло мне дополнительное удовольствие. К тому же я старалась обмануть Люцину, которая за жизнь цеплялась изо всех сил и думать не желала о своём состоянии, хотя прекрасно понимала, в чем дело. Она не лежала в больнице постоянно, а возвращалась домой – не к себе, на Аллею Независимости. На Цегловскую её возили только на пункцию. Марек раздобыл где-то приличную иглу. Больничный персонал молил разрешить ею пользоваться и для других пациентов – пожалуйста, мы ведь не такие гады, чтобы отказать.

Остального я не выдержала, настрочила жалобу в дирекцию больницы и затеяла скандал. Меня совершенно убивал уровень обслуживания ниже средневекового. В пятнадцатом веке умирающих отгораживали от остальных ширмой – китайское изобретение, известное давно, – нынче не применяют даже этого. Скоро мы начнём вытаскивать умирающих за ноги и бросать под забором, пускай там подыхают. Однажды, придя к Люцине, я оказалась свидетелем агонии больной, возле которой находился только муж. Люцину я увела в коридор. Я, абсолютно здоровая, не могла вынести этого зрелища. Я написала в дирекцию обо всем, присовокупив мелочи, упомянутые выше. Получила ответ: директор заверил меня, что постельное бельё у больной сменили.

От грандиозного скандала меня удержала Люцина.

– Я тут лежу, а не ты, – твёрдо заявила она. – И ко мне начнут цепляться, как тот молодой озверелый бык..

Озверелый бык – это палатный врач, в самом деле молодой и здоровенный. Моё письмо возымело результат – очередную умирающую унесли из палаты.

– Влетел сюда в полной ярости, – рассказывала Люцина, удовлетворённо похохатывая. – Его чуть удар не хватил, пена летела с морды. Меня облаял, дескать, я не коллективистка; женщину, мол, забрали отсюда из-за меня, положили у дверей в его кабинет, он всю ночь спать не мог…

Повезло этому эскулапу, что он ворвался со скандалом не в моем присутствии – схлопотал бы по морде, и не раз. Я выходила из себя, но тем не менее по желанию Люцины от продолжения борьбы отказалась.

Что же касается доктора Рыбчинского, то он всю свою жизнь посвятил поискам лекарства от рака.

Я читала документацию с рентгеновскими снимками, из которых явствовало: он вылечил пятьдесят четыре больных, в том числе себя самого. У его дверей я встретила человека, отец которого жил исключительно благодаря доктору Рыбчинскому; двое знакомых сами видели мальчика, принесённого к доктору на носилках, а через год паренёк уже играл в волейбол. Все это могло быть мифом, легендой, миражом и фата-морганой, но даже если имел место всего один случай излечения, доктору следовало создать условия для исследований. А его отлучили от практики. Тому, кто запретил Рыбчинскому лечить больных, всем сердцем желаю злокачественной опухоли.

Полагаю, доктор Рыбчинский умер, уже тогда ему было за восемьдесят. Жаль. Не знаю, его ли терапия помогла, но Люцина прожила ещё полгода, а не два месяца, и почти до конца чувствовала себя на удивление хорошо. Лишь последние три недели…

Когда для Люцины совершенно ничего нельзя было сделать, я оставила её в покое и занялась детьми.

В Алжире происходило нечто страшное, отголоски событий докатились и до меня. События в принципе носили личный характер, поэтому достаточно сказать, что я благодарила Господа Бога за все съеденное Робертом в детстве грязными руками или поднятое с полу. Иммунитет у него оказался отличный. Питался он в арабских забегаловках, чего не выдержит ни один нормальный человек. Просто чудо, но Роберт ничем не заразился. Вдобавок ко всему случилась авария: у него сломался рычаг сцепления. Хорошо ещё, что произошло это уже внизу, когда он спустился с гор.

Кошмаров всякого рода в Алжире хватало, и я решила положить им конец.

Несколько недель я упорно оформляла вторую поездку в Алжир и тащила с собой Марека, которому жаждала показать Европу. С деньгами как будто налаживалось, раз в жизни я опустилась до контрабанды – возможно, моя принципиальность повыдохлась. Я надумала провезти две палатки, одну целиком, другую по частям, с разными людьми. Знакомые охотно забирали все. Осталось полотнище, которое я попыталась всучить Янке.

Сейчас-то я понимаю, что она тогда просто сглупила, однако наша сорокалетняя дружба дала трещину. Она отказалась с диким скандалом и без всякого рационального повода – ведь одно полотнище не могло возбудить никаких подозрений. Я удивилась и обиделась, для начала слегка. Попросила другого человека. Отдала ему полотнище и, естественно, в нужное время приехала в аэропорт, чтобы наблюдать, все ли обойдётся благополучно.

Человек этот прошёл спокойно, а моя подруга отколола классный номер. Янка уже прошла таможню, весь свой багаж загрузила на конвейерную ленту и вдруг вернулась к задней перегородке, взяла у своих знакомых огромную сумку и с безмятежной улыбкой направилась к выходу на лётное поле. У меня в глазах потемнело. Не уверена, как обстоит дело с камерами, контролирующими пассажиров. Одно знаю точно: можно прихватить какую-то вещь и после таможни, только надо вернуться к таможеннику с мольбой: «Разрешите взять ещё вот это!» А цапнуть втихую – лучший способ, чтобы тебя задержали и отобрали паспорт. Я торчала за ограждением, стараясь не слишком пялиться на Янку, чтобы не привлечь к ней внимание, а она тащилась, как назло, медленно. Ни одна собака не заинтересовалась ею. А я вся взмокла от переживаний…