Текст книги "Круг перемен"

«С зеленью действительно плоховато, – пробормотала Анфиса, натягивая кроссовки, – ну да ничего, мы не гордые».

Она любила гулять по вечерам, в основном быстро ходить, чувствуя на щеках тугие струи прохладного ветра. Под упругий шаг хорошо думалось, и тренированное тело послушно подчинялось каждому движению мышц, как хорошо настроенный инструмент отзывается на пальцы музыканта.

Время подкатывало к одиннадцати вечера, но на улице было ещё многолюдно. В двери круглосуточного магазина то и дело входили и выходили покупатели, из раскрытого окна кафе просачивался запах шавермы, на детской площадке в песочнице сидели и курили две девушки.

Привычной дорогой Анфиса свернула на закрытую для движения улицу со строительными вагончиками и вереницей башенных кранов. Скоро заросший кустарником пустырь покроют башни однотипных высоток, и город прирастёт ещё одним безликим кварталом, не имеющим ничего общего с подлинным Петербургом. Но зато люди получат удобные квартиры, их жизнь пойдёт по новому кругу расставаний и встреч.

Сделав несколько растяжек у ограды тротуара, Анфиса пробежала пару километров трусцой, стараясь распланировать следующий рабочий день. Но мысли словно электромагнитом притягивало к Максиму. Зачем она отказалась с ним встретиться? Зачем? А затем! Хорошо, что второй раз предложения не последует: за такими дурнушками, как она, очередь не стоит. И если разобраться досконально, то поступок оказывался правильным, хотя и непростым.

Чтобы выбить дурь из головы, Анфиса дала себе слово отжиматься до тех пор, пока руки не подломятся. Круг пробежки заканчивался около её машины, припаркованной вплотную к пустырю, где к вечеру ещё оставались пустые места.

– Эй, ребята, что вы там делаете?

Несколько тёмных фигур в капюшонах сгрудились вокруг её ласточки. Резко остановившись, Анфиса увидела, что один из подростков сидит на корточках и ножом полосует переднее колесо. Другой, высокий, худой и гибкий, как хлыст, обернулся, и его губы растянулись в безжизненную улыбку, напоминающую оскал мертвеца. Он сплюнул под ноги:

– Жить надоело?

– Отойдите от моей машины, – твёрдо сказала Анфиса, – мне деньги на неё не с неба свалились. Заработай на свою и курочь, сколько душе угодно.

– Глядите, мужики, какая смелая нашлась.

Парень у колеса пружинисто вскочил на ноги и зло сощурился. Рукоятку ножа он перебрасывал из руки в руку, и лезвие ярко и остро блестело в свете электрического фонаря. Проходящие мимо мужчина с женщиной испуганно оглянулись и ускорили шаг.

Анфиса понимала, что не справится с четырьмя парнями и надо улепётывать, пока цела, но продолжала стоять как вкопанная, задыхаясь от горячей волны ярости. Отшатываясь назад, она нащупала глазами место, куда ударит, если парень взмахнёт ножом. По спортивной привычке Анфиса глубоко вздохнула и сконцентрировалась, изгоняя прочь страх и эмоции.

– Брось нож! – приказал чей-то знакомый голос у неё за спиной.

Задев Анфисину ногу, на парней бросилась большая чёрная собака, а её хозяин каким-то ловким, почти невидимым движением крутанул за плечо парня с ножом и защёлкнул за его спиной наручники.

– И всё-таки тебя надо охранять. Ты буквально напрашиваешься на неприятности! – сказал Максим. – Счастье, что мы с Понту-сом оказались рядом.

Влажный собачий нос ткнулся в колени Анфисы. Она погладила жёсткую холку с ещё стоящей дыбом шерстью и только сейчас поняла, как сильно испугана. Максим тряхнул парня за шкирку короткой джинсовой куртки:

– Ну что, герой, убежали твои дружки. Вы только на беззащитных умеете нападать. Ненавижу таких шакалов. Сейчас ты у нас как птичка запоёшь, и фамилии подельников назовёшь, и геройства свои перечислишь.

Раскорячившись, парень глухо, по-звериному заворчал и с опаской покосился на Понтуса.

Одной рукой Максим достал телефон и посмотрел на Анфису.

– Сейчас вызову бригаду, составим протокольчик, и пойдут наши красавцы на пару лет строчить тапки в колонию.

– Мой папа тебе покажет! – неожиданно тонким голосом выкрикнул задержанный и вжал голову в плечи, явно ожидая удара.

– Лучше бы ты промолчал, парень. – Максим брезгливо оттолкнул пленника к капоту машины. – Я таких мажориков с папами на особый контроль беру, и пока что ни один не отвертелся.

Наряд полиции прибыл минут через двадцать, и ещё около часа Анфиса с Максимом подписывали бумаги и давали показания. Анфиса смотрела, как Максим разговаривает с коллегами, как сдвигает брови и утвердительно кивает головой, и думала, что могла бы так простоять ночь напролёт.

– Общность – это собрание людей, которые могут сказать о себе «мы»: мы семья, мы православные, мы солдаты, мы русские, – задумчиво произнёс Максим, пока полицейский заполнял протокол. – И вот, глядя на таких мерзавцев, – он кивнул головой в сторону её машины, – я иногда думаю: неужели это тоже «мы»? И как случилось, что они стали частью нас? Ведь наши поколения не знали ни войны, ни голода, ни горя – ничего из того, что выбрасывает людей из привычного круга и ставит перед выбором: жизнь или смерть.

Когда все разъехались, Максим нагнулся и рассмотрел порезанное на ремни колесо:

– Ну что, придётся привезти новую обувку для твоей таратайки.

– Сам ты таратайка. – Анфиса подошла и положила руку ему на плечо. – Спасибо тебе. Как я рада, что ты всё-таки пришёл!

– Да это не я, а Понтус, – отозвался Максим, встав рядом с ней. – Пристал, понимаешь, как банный лист: хочу к Анфисе, и баста.

Услышав своё имя, пёс забил хвостом и радостно завертелся на поводке.

– Понтус? – Замирая от собственной смелости, Анфиса взяла Максима под руку, и он легонько сжал её пальцы:

– Ну, пойдём, доставлю тебя до двери, искательница приключений. Я, кстати, успел познакомиться с твоей мамой.

* * *

Мягкий свет ночных фонарей стелил по асфальту дорожки, вытканные из золотистых неоновых огней. Темнота скрадывала полотно газонов, и огромные дома зрительно придвигались ближе к тротуару, нависая над головой многоэтажными порождениями двадцать первого века.

Анфиса оперлась на руку Максима, и от того, что он идёт совсем рядом, голова шла кругом.

– И что тебе сказала моя мама?

Максим пожал плечами:

– Поделилась, что её избил муж и что дочка пошла гулять в спортивном костюме, ну, а за остальное благодари Понтуса. От подъезда он рванул прямо к твоей машине, и, как оказалось, очень кстати. Неужели ты стала бы драться с хулиганьём?

Слова Максима долетали до неё с запозданием, потому что самым главным были не слова, а сам Максим, его шаги рядом с её шагами, поводок Понтуса, намотанный на кулак, взволнованный взгляд, каким он посмотрел на неё.

– Драться? – Анфиса немного подумала. – Не знаю, но отпор бы дать постаралась. Знаешь, однажды в старших классах меня подловили девчонки из спортивной секции и хотели избить за то, что я победила в соревновании их заводилу. Сама она стояла в стороне и смотрела, как на меня наваливаются её шестёрки.

– И что ты? – поинтересовался Максим.

– А я вывернулась, подскочила к ней и вмазала по носу. Понимаешь, в спорте, чтобы победить, надо бороться с лидером, даже если стоишь десятым номером. – Она помолчала. – Мне потом так противно было. Я вообще-то терпеть не могу драк, склок и тому подобного. Хотя маминому мужу не мешало бы врезать по первое число.

– Кстати, насчёт мужа. Скинь мне адрес, чтоб самому не искать, и скажи маме, чтобы завтра, нет, для верности лучше послезавтра спокойно шла домой. Гарантирую, что её муж станет нежным, как майский ветерок.

От видения пузатого дяди Жоры в образе майского ветерка Анфиса рассмеялась:

– Умеешь ты поднять настроение. А что ты ещё можешь?

– А ещё, – с протяжкой сказал Максим, – я нашёл дело по наезду на тебя. И сразу заметил нестыковки и подчищенные факты. Не знаю, обрадует ли тебя этот факт, но тот продажный следователь попал под машину и уволен по инвалидности. Я узнал, что у него сломан позвоночник и он передвигается в инвалидном кресле.

Анфиса закусила губу:

– Точно не обрадует, но и не расстроит. После того как я стала фотографом, я вижу прошлые события словно через объектив: вроде бы со мной, а вроде бы и нет. Да и я стала другой. Так что Бог ему судья, тому следователю. Единственное, что я хотела бы знать: кто была та девушка с фотокамерой и деньгами? Она ведь даже не назвала своего имени, только сказала, что Олег, виновник наезда, погиб.

– Ну что ж, попробую выполнить твоё желание, – сказал Максим, когда они медленным шагом дошли до подъезда. – И ещё: надеюсь, в следующий раз ты не откажешься от встречи с Понтусом? А то он будет очень огорчён.

– Хорошо, но пусть Понтус предварительно позвонит.

Максим засмеялся:

– Обязательно позвонит, не сомневайся. Маме привет!

Максим не стал рассказывать, как мама, жеманясь и охая, выложила ему информацию о том, где Анфиса гуляет, и о том, что у дочки нет кавалеров. И то, что её саму побил муж и она теперь будет жить тут, где спокойнее да и сытнее, – Анфису она вырастила не жадиной и теперь имеет полное право пожить за её счёт в своё удовольствие.

* * *

В доме пахло пирогами. Запах проникал в спальню и щекотал ноздри, прибавляя сну тёплую и уютную сладость детства. Максим повернулся и уставился на дощатый потолок с одной лампочкой под вязаным абажуром. Через наполовину задёрнутые гардины в спальню проник солнечный луч и робко расположился на циферблате настенных часов, словно подгоняя стрелки вперёд. Так сладко ему спалось только на даче под Вырицей, около реки Оредеж с хрустальной чёрно-синей водой.

Уловив движение, в комнату ворвался Понтус и опёрся передними лапами в край кровати.

– Сгинь, образина, дай хоть в выходной поспать, – сквозь зубы простонал Максим.

В городе особо не поспишь: то телефон звонит, то в голове крутятся списки насущных дел, которые надо было выполнить ещё вчера, то мозг выталкивает на поверхность новые версии текущих расследований, и тогда, чтобы не заспать идею, Максим хватал карандаш и корябал в блокноте пару слов для памяти. А тут, на даче, приволье и тишина. Хотя тишина относительная.

Максим прислушался к шагам мамы на кухне, и по тому, с какой скоростью Понтус рванул на веранду, понял, что пирожки мама понесла туда, на накрытый стол с пузатым электрическим самоваром.

Он лениво спустил ноги с кровати, нащупал тапки и накинул шёлковый халат с драконами, подаренный мамой. В халате он чувствовал себя переодетым клоуном, но маму обижать не хотелось – она так радовалась, что обновка пришлась ему впору.

«Анфису бы сюда, продышаться на свежий воздух. Мы бы на Ордеж искупаться сбегали, она бы кувшинки сфотографировала», – подумалось с ощущением будущей радости. Кувшинки на реке действительно распустились какие-то необыкновенные – жёлтые, крупные, как речные звёзды.

– Максик, иди завтракать, пока пироги не остыли. С капустой, твои любимые!

– Иду, мам.

Он крепко потянулся, едва не разорвав в плечах швы на халате. Папа уже сидел за столом и тайком прикармливал Понтуса, окопавшегося у его ног. Мама разливала чай. Идиллия! Максим остановился в дверях и подумал, что самая прекрасная картина, какую можно увидеть, – это мама и папа за чайным столом. Живые, здоровые и любимые. Правда, для полноты сюжета не хватало одного человека.

– Мам, пап, как вы смотрите, если я на следующие выходные приглашу к нам одну девушку?

Он мог бы и не спрашивать, но в их семье было заведено советоваться друг с другом.

Мама поставила заварочный чайник:

– Конечно, приглашай. Только предупреди, что у нас тут по-простому, со щитовым домиком и туалетом на улице, а то будет как в прошлый раз с этой, как её, Машей, которая ожидала загородного поместья.

Маша, героиня бурного, но экстремально короткого романа, была эффектной шатенкой с необыкновенными глазами и нежным цветом лица. Она работала переводчицей с норвежского языка в Бюро переводов и мечтала уехать жить за границу.

– Как Маша больше никого не будет, обещаю, – сказал Максим. – Кстати, родители: оказалось, что поместье у нас тоже есть, вернее, руины от поместья господ Беловодовых. После завтрака покажу фотографии и доложу обо всём обстоятельно. И ещё у нас есть фамильная икона «Августовская».

– Красивая? – внезапно спросил папа. Оглянувшись на маму, он быстро кинул Понтусу очередную булочку и уткнул нос в чашку с чаем.

– Ты о чём? – не понял Максим. – Об иконе или о поместье?

– О девушке, конечно.

Мама картинно вздохнула и закатила глаза.

– Ох уж эти мужчины.

– Красивая? Даже не знаю. – Максим потёр щёку, мысленно отметив, что забыл побриться. – Анфиса очень храбрая и независимая. Представляете, она промышленный фотограф и мастер спорта по лёгкой атлетике. Была мастер, пока её не сбил на машине один подонок. Сбил и уехал. А она выжила, не сдалась, не сломалась, начала всё заново. А как она фотографирует! Буквально фантастика!

Наверное, он немного перехлестнул с восторгами, потому что мама с папой понимающе переглянулись, как заговорщики.

Максиму стало смешно и хорошо, как обычно случается, когда в семье лад и все понимают друг друга даже без слов и не надо притворяться или скрытничать.

– Ну тогда я испеку пирог, – подвела итог мама. – С чем твоя девушка любит – с малиной или с черникой?

– Не знаю. – Максим немного подумал. – Наверное, лучше с малиной, а то в чернике мы перепачкаемся.

– С черникой веселее, – возразил папа, – пеки с черникой, заодно проверим девушку на прочность.

* * *

Из окна интерната для инвалидов хорошо просматривалась улица с узким домом, похожим на кирпичный пенал. Дом шёл на расселение, и целый год бывший следователь Иван Васильевич Задорожный наблюдал, как в доме одно за другим гасли окна, превращая его в пугающее безлюдное здание с прицелом на будущее место преступления. По вечерам в распахнутые двери подъездов проскальзывали одинокие фигуры бомжей, и тогда кое-где появлялись вспышки долгоиграющих садовых светильников – бомж нынче пошёл технически укомплектованный, с мобильным интернетом и прочими радостями современной цивилизации.

Наблюдение за домом было единственным доступным развлечением, потому что от мелькания в телевизоре размалёванных женщин с силиконовыми губами и здоровых мужиков хотелось или криком кричать, или повеситься. Хотя повеситься бы не получилось из-за плохой координации рук, а парализованные ноги и вовсе болтались ненужными довесками к туловищу. Вот так и живёшь, считаешь себя удачливым везунчиком, а потом бац! Удар, белая вспышка в глазах и захлёбывающаяся в рыданиях дамочка на каблуках: «Я не хотела! Я первый день за рулём!»

Задорожный не задавал себе вопроса «за что?», точно зная на него ответ. Он понял это тогда, когда машина «Скорой помощи» подрулила к приёмному покою и лифт поднял каталку в то самое отделение травматологии, куда он ходил улаживать дело по наезду на потерпевшую Анфису Низовую семнадцати лет, незамужнюю и несудимую. Потный суетливый адвокат виновника шариковой ручкой на клочке бумаге написал сумму, эквивалентную симпатичной дачке в пригороде:

– Василий Иванович, мои клиенты будут очень благодарны за правильное ведение дела.

«Всё вернётся, обязательно назад вернётся…» – безостановочно крутились в мозгу строчки из какой-то песни, потому что все остальные мысли перебивала тупая волна наркозного отходняка и страшной боли, винтом крутившей всё тело.

– Я вас помню, – сказал врач. – Вы приходили к спортсменке, Анфисе Низовой. Обычно я не запоминаю посетителей, а вас почему-то запомнил. – Врач приподнял простыню, глянул на окровавленные бинты и кивнул медсестре: – Анюта, запиши перевязку.

После выписки из больницы на голову каменным градом обрушились слова жены, что она не справится с уходом за паралитиком. В памяти отпечатались заплаканные глаза дочки, которые она старательно отводила в сторону, чтобы не встречаться взглядом с отцом, и одиночество – оглушительное и бессильное. Одиночество навозной мухой билось о стекло в интернате, заменяя один бессмысленный день на другой, похожий на первый как две капли воды из одного ведра.

Задумавшись о прошлом, Задорожный едва не пропустил момент, когда около противоположного дома остановилась красная малолитражка и оттуда вышла невысокая девушка с фотокамерой. Отступив на несколько шагов, она окинула здание взглядом от крыши до подвала, сделала несколько предварительных снимков и посмотрела на монитор камеры.

Счастливая! Из инвалидного кресла все, кто в состоянии ходить, даже на костылях, представлялись ослепительными счастливцами.

Девушка была лёгкая, как ветерок, и камера в её тонких руках выглядела очень крупной и тяжёлой. Она была одета в голубые джинсы и коротенькую бежевую курточку поверх серого свитера. Издалека её лицо выглядело совсем молодым, если не сказать подростковым.

«Интересно, догадается ли она сфотографировать с угла улицы, откуда здание выглядит треугольным, как нос корабля?» – подумал Задорожный.

Догадалась. Девушка сфотографировала фасад со всех ракурсов, даже лёжа на земле снизу вверх, для чего прямо на асфальт постелила полиуретановый коврик. Потом она зашла внутрь здания, и Задорожный забеспокоился о её безопасности. Кто его знает, какая гоп-компания могла выбрать дом местом, где можно безопасно перекантоваться вдали от полиции. С напряжённым вниманием он следил, как тёмный силуэт с фотокамерой мелькает то на одном этаже, то на другом. На некоторое время девушка исчезла из поля зрения. Минуты текли одна за другой. Девушка не появлялась.

«Разве можно одной соваться в безлюдное место?» – мысленно выговорил ей Задорожный и вздохнул с облегчением, заметив её в чердачном окне на крыше. Ловко балансируя, девушка сделала несколько шагов по покатой кровле и оказалась на солнечной стороне дома. Обрисовав её фигуру чётким контуром, поток света позолотил волосы, собранные в пучок, и превратил девушку в какую-то необыкновенную воздушную фею, чудом залетевшую в пыльный город.

Придерживая руками фотокамеру, девушка уселась на крышу и взглянула в сторону интерната. Задорожный почувствовал, как невольно напрягся, как бывает, когда кто-то смотрит на тебя в упор. И снова вдруг некстати вспомнилась больница и распластанная на койке девушка с ногами на противовесах. Что он ей там говорил? «Сама виновата, пострадала дорогая машина, и если хозяин потребует компенсации, то за всю жизнь не рассчитаешься…»

Она его не слушала, а лежала и смотрела в потолок, и в глазах плескалось безграничное отчаяние. Она и показания подписала не глядя, не перечитывая, и он обрадовался, что прибыльное дельце выгорело так легко и просто. Уговаривая на должностное преступление, адвокат упомянул, что матери пострадавшей семья виновника выплатила компенсацию и родные совершенно точно не будут поднимать бучу в отношении следствия.

Задорожный отвлёкся на санитарку, которая заглянула в дверь палаты с ведром и тряпкой.

– Уходи, потом уберёшь.

Ему не хотелось отрываться от наблюдения, а санитарка откатит его от окна, начнёт возить тряпкой по полу с одновременным несносным ворчанием о своей тяжкой жизни. Дура набитая. Какая может быть тяжкая жизнь, если руки, ноги, голова действуют? Вот сядешь в инвалидное кресло – и узнаешь о тяжкой жизни много нового.

Девушка на крыше достала телефон и приложила к уху. По тому, как она подняла лицо к солнцу и кивнула головой собеседнику на том конце эфира, стиль!!! Задорожный понял, что девушке сказали что-то хорошее. Она вскочила на ноги, юркнула в отверстие чердачного окна и через пару минут выбежала на улицу.

Напрягая шейные позвонки – головой он кое-как мог двигать, – Задорожный увидел молодого мужчину с большой чёрной собакой. Собака неистово виляла хвостом и рвалась с поводка. Мужчина подошёл к девушке и взял её за руку.

Вместе с ревностью и завистью шилом в сердце кольнула мысль: а что, если бы он тогда не взял взятку и добился осуждения виновника? Сидел бы сейчас в инвалидном кресле или судьба отвернула бы возмездие в другую сторону? Задорожный стиснул зубы и застонал, чётко осознавая, что теперь ничего не изменить и не исправить, даже если согласен расплатиться за это жизнью.

Усадьба Беловодовых,
1914 год

Скинув с плеч рубаху, Матвей легко сбежал с крыльца, зачерпнул две горсти снега и крепко обтёр торс и руки. Холод приятно разгорячил кожу, заставляя кровь быстрее бежать по жилам. Матвей посмотрел на заснеженные деревья, жалея, что рядом с ним нет сейчас Веры, она бы оценила первозданную красоту январского леса. А после завтрака он приказал бы запрячь Огонька в лёгкие санки и прокатил бы с ветерком свою любушку, обмирая от близости девичьих глаз, опушённых густыми ресницами.

Зима в этом году выстоялась пышная, бархатная, хрустальная, словно чертоги дворца царевны Метелицы. По склону, где лежал хрусткий наст, будто ведро серебра насыпано. Снег блестит – аж глазам больно.

– Матвей, простудишься!

Дурачась, он потрусил снежком под ноги Марфы Афиногеновны. С крынкой парного молока она шла из хлева. Любила сама рано утром обойти владения.

– Никогда не простужусь, тётенька! Никогда!

Его распирала радость от пушистого морозного утра, от синего неба с нарождающимся солнечным диском, от весёлого визга собаки, что задрав хвост бегала кругами по двору, и, конечно, от любви, наполнявшей его от макушки до пяток.

Он взял из рук Марфы Афиногеновны крынку и отпил половину, оставляя на лице белые пенные усы.

– Тётенька, хорошо-то как!

Он прибыл к тётушке на зимние вакации в Императорском институте путей сообщения и без умолку рассказывал о профессорах и студенческой жизни. О том, что в Санкт-Петербург приехал модный писатель Алексей Горький и скрывается от репортёров, но Матвей с приятелями ухитрился увидеть, как писатель входил во дворец великого князя на Английской набережной. Упомянул тревожные вести в газетах о надвигающейся войне. В войну он не верил – ну какие могут быть войны в просвещённый двадцатый век? Глупость, да и только!

Матвей умолчал только о Вере, хотя обычно бывал с тётенькой откровенен как с единственной родной душой, с которой их объединяли и общее горе, и общая радость.

Впервые он назвал Марфу Афиногеновну тётенькой одиннадцать лет назад, когда мать внезапно объявила, что уходит в монастырь и отныне Матвейка ей не сын.

Удар оказался жёстким и сильным. Ему не верилось, что женщина с бледным лицом, которая говорит ужасные слова, и есть его родненькая маманя, отдававшая ему последний кусок хлеба и накладывавшая по ночам заплаты на его истрёпанную рубашонку.

Заревев, как телёнок на бойне (хотя давал себе слово николи не распускать нюни), Матвейка кинулся к матери:

– Маманя, как же так? За что? Почему?

Но лицо матери каменно отвердело, словно и впрямь её черты высекли из серого гранита. Она поджала губы:

– Уйду, и всё, уговаривать бесполезно. Я уже и узелок собрала. Не поминайте лихом. – Поклонилась в пояс на все четыре стороны и пошла – спина прямая как палка, голова поднята высоко.

Матвейка перевёл смятенный взгляд на Марфу Афиногеновну. Та плакала, и слёзы обильно текли по щекам и по подбородку, западая в расселину шрама на губе.

– Тётенька! За что меня мамка бросила?

Марфа Афиногеновна прижала к себе его вздрагивающие плечи и обняла за голову:

– Знать, ей так понадобилось, Матвеюшка. Мама тебя любит, ты верь. – Она перевела дух. – Я ей в глаза смотрела. Совсем мёртвые были, как у подбитой птицы. Кто знает, какие у человека в душе страсти таятся? Один Господь ведает.

Матвейкино потрясение от поступка матери оказалось так велико, что он заболел: заломило голову, обметало жаром губы, а по ночам в кошмарах приходили какие-то чёрные старухи с орлиными клювами и тянули к нему костлявые руки с необычно длинными пальцами.

Марфа Афиногеновна неделю не отходила от его кровати, даже спала рядом в кресле, положив ноги на мягкую скамеечку. Докторам и нянькам не доверяла, самолично кормила с ложечки и отпаивала отварами, а по вечерам читала вслух книги знаменитого писателя Жюля Верна, где герои всегда побеждают зло и добиваются поставленной цели.

Маму Матвейка не простил до сих пор и разговоров о ней не заводил, даже не знал, где она. Впрочем, и Марфа Афиногеновна не знала: Лукерья утекла водой сквозь песок и след высох.

– Марфа Афиногеновна, Матвей Степанович, пожалуйте кушать, – выбежала из дома горничная в белом фартуке.

– И впрямь, Матвеюшка, заканчивай свои физические упражнения, и пойдём. Пироги остынут, сам же будешь потом бурчать, что вкус не тот.

– Мне, тётенька, нынче любой вкус кажется отменным! В родных стенах и каша слаще, и сливки гуще.

– Сливки у нас и впрямь хорошие, – подхватила Марфа Афиногеновна, в открытую любуясь Матвеем.

Она легко вздохнула: в нашу породу пошёл, в беловодовскую, хоть лицом чуть смугляв, но статью копия Афиноген Порфирьевич, ни дать ни взять.

И как частенько бывало, чувства ожгла вспышка страха, что если бы не пришла ей в голову мысль отыскать родню, то была бы сейчас её жизнь одинока, безвидна и пуста, словно выжженное палом поле.

* * *

Матвей познакомился с Верой в литературном кружке, куда его затянул однокашник по институту Васька Гогленцов по прозвищу Гогенцоллерн. Матвея не тянуло в компанию. Осенняя погода стояла отвратительная – хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, а дома на столе ждала новая книга с ещё не разрезанными страницами и коробочка отменных шоколадных конфект из магазина Елисеева. Он мог позволить себе быть сладкоежкой, не опасаясь насмешек, потому что снимал квартиру один (спасибо тётеньке), а не в складчину, как делали менее состоятельные студиозусы.

Между спокойным домашним вечером и пустопорожней болтовнёй на невнятные темы он выбрал бы одиночество, но Васька Гогенцоллерн выдвинул железный аргумент в виде барышень с Бестужевских курсов.

– А среди них будет знаешь кто? Угадай!

– Лиля Волошова? – предположил Матвей, вспоминая хорошенькую кудрявую девушку, с которой познакомился в гостях у Васьки.

Гогенцоллерн живо закивал головой:

– Точно! Признайся, ты к ней неравнодушен.

– Не знаю. – Матвей пожал плечами. – Симпатичная барышня. И весёлая, в деревне заводилой была бы. А что вы там в кружке собираетесь обсуждать?

– Как обычно. Почитаем стишки, послушаем граммофон, пофлиртуем с девушками, ничего нового.

Гогенцоллерн закатил глаза к потолку, сложил губы трубочкой и с истошным писком продекламировал:

 
– Ах, мой герцог! Ах, мой герцог!
И мечтать я не могла! —
И ему маркиза сердце с реверансом отдала[12]12
  Николай Агнивцев. «Это было в белом зале».


[Закрыть].
 

Васька изображал манерную барышню так уморительно, что Матвей рассмеялся и сдался:

– Ладно, уговорил, пойду! – Он поднял вверх указательный палец: – Но только из уважения к литературе.

– Конечно, к литературе! Конечно! Из-за чего же ещё. – Гогенцоллерн прижал к сердцу правую руку и шутовски поклонился. – Благодарствуйте, барин.

Василий Гогленцов любил изображать из себя шута. Он был высокий, темноволосый, вёрткий как уж, с тонким ртом и круглыми серыми глазами. Получать диплом инженера-путейца он решительно не хотел, но его отец занимал значительную должность на Петербургско-Варшавской железной дороге и буквально силой загнал отпрыска в Институт путей сообщения.

Литературный кружок собирался в квартире Артемьевых – молодой пары, состоящей из гражданского инженера Лёвушки и его жены Ирины – высокой, ширококостной и громогласной акушерки-эмансипе. Они снимали дешёвую квартиру на четвёртом этаже доходного дома с окнами во двор. В подвале дома располагалась пекарня, откуда исходили восхитительные запахи свежей выпечки.

«Пахнет, как в кухне у тётеньки», – мельком подумал Матвей, оглядывая неприветливое серое здание в пять этажей. Судя по конюшенному флигелю, кто-то из богатых жильцов с парадной лестницы держал выезд. К Артемьевым поднимались по чёрной лестнице, само собой, без лифта.

На этажерке в прихожей гостей встречала глиняная свинья-копилка, куда полагалось опускать плату за угощение – кто сколько может. Перебарывая крестьянскую скаредность, Беловодов опустил три рубля – столько, сколько стоил обед в приличном трактире.

– С ума сошёл, – прошипел на ухо Гогенцоллерн, – ты что думаешь, тебе тут канапе с икрой подадут или шабли в серебряном ведёрке? За сушки с колбасой и рубля достаточно. – Он раскинул руки и пошёл навстречу взлохмаченному юноше с круглыми стёклами пенсне на носу. – Лёвушка! Рад встрече, прошу любить и жаловать, мой друг Матвей Беловодов, без пяти минут инженер-путеец.

– Как и ты, Вася? – спросила из-за плеча Лёвушки его жена Ирина. Она была на голову выше мужа, широкоплечая, круглолицая, рукастая.

«В деревне такие работницы на вес золота, – невольно подумалось Матвею. – Женихи бы все пороги обили, чтоб крепкую работницу в дом заполучить».

Он усмехнулся про себя: вроде бы и стал образованным и городским, но деревня крепенько сидит внутри – с кожей не отдерёшь!

– Да какой из меня инженер, – махнул рукой Гогенцоллерн, – мучаюсь по воле папаши. Вот Беловодов – настоящий инженер, истовый, увлечённый. На таких, как он, железная дорога стоит!

Покраснев, Матвей поздоровался с хозяевами и боком протиснулся в крохотную гостиную, уже изрядно набитую народом. Несколько стульев занимали студенты в мундирах Горного института; на лавке, сооружённой из двух табуретов, птичками на жёрдочке щебетали курсистки – они показались Матвею все на одно лицо.

Вблизи окна у круглой жардиньерки сидел глыбообразный поэт и комкал в руке тетрадку, явно собираясь задать жару дискуссии. Его лицо имело отдалённое сходство с совковой лопатой, если на ней нарисовать глаза, приплюснутый нос, рот и тонкие усики с кокетливо подвитыми кончиками.

Поискав глазами Лилю, Матвей увидел её на кушетке, предназначенной для самых почётных гостей. Он не удивился, потому что Лиля имела свойство моментально становиться центром притяжения. Она увлечённо беседовала со щегольски одетым молодым человеком, но, увидев Матвея, просияла улыбкой:

– Матвей, иди к нам!

Лиля взмахнула ресницами и слегка наклонила голову, демонстрируя пышную причёску, уложенную с нарочитой небрежностью. С видом королевы Лиля протянула Матвею руку для поцелуя. Его смущали светские церемонии, чуждые свободной студенческой среде. Щёголь обиженно сдвинул брови:

– Вам повезло, сударь. Меня такой чести не удостоили.

Матвей неловко скользнул губами по Лилиному запястью, перехватив завистливые взгляды нескольких студентов.

– Лиля, вы, похоже, всех здесь очаровали.

Она скорчила умильную гримаску:

– Вы преувеличиваете, Матвей. Мы с Андреем, – она кивнула на щёголя, – обсуждали, что некоторые наши курсистки никогда не посещали Мариинский театр. Представляете? – В притворном ужасе она всплеснула рукой. – Разве может образованный человек не посещать Мариинку? Это ведь как хлеб, как глоток свежего воздуха! А душа? Душа любого образованного человека тянется к прекрасному. Не так ли? – Лиля устремила на Матвея требовательный взгляд.