Текст книги "Круг перемен"

Санкт-Петербург,
1914 год

Война… война… война… Вроде бы и ждали войну, но не верили, что она начнётся в действительности. Как можно? Просвещённый двадцатый век на дворе! Газеты пестрели сообщениями о напряжённой международной ситуации, теоретики всех мастей взахлёб обсуждали действия германского правительства и Австро-Венгерской империи. Ситуацию подхлёстывали волнения на Балканах, потом по Европе прокатилось эхо выстрелов в Сараево, когда сербский гимназист Гаврила Принцип застрелил наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену. События нарастали как снежный ком, пока не взорвались окончательно.

Россия вступила в войну первого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года на стороне блока Антанты, состоявшего из России, Великобритании и Франции. По улицам метались охрипшие мальчишки с кипами газет. Прессу моментально расхватывали. Какой-то господин с бородкой клинышком стучал тростью по театральной тумбе и визгливо кричал:

– Господа, господа, помяните моё слово, война очистит Европу и сделает Россию свободной! Война – двигатель прогресса!

Его схватил за грудки пожилой военный:

– В окопы бы вас, сударь, чтоб узнали, почём солдатский сухарь! А рассуждать лежа на диванах вы все горазды!

Мимо спорщиков проехало авто, где с сиденья пассажира барышня в шляпке размахивала российским флагом.

– Господи, пронеси мимо нас чашу сию, – крестился на купола Казанского собора нищий оборванец с торбой за плечами.

Из ресторана на Невском проспекте доносилась весёлая музыка и слышались тосты за победу русского оружия.

Пожилая дама прижимала руки к щекам и растерянно смотрела вокруг себя.

– Как же так? Как же так? Коленьке нельзя на войну, он замёрзнет в окопах.

Матвей поднялся в свободную пролётку:

– Знаешь общежитие Бестужевских курсов на Васильевском острове?

Извозчик пожал плечами:

– Ясно дело – не раз туда барышень возил. Но с ветерком не обещаю, сами видите, господин хороший, что творится. – Он указал на запруженный экипажами Невский проспект и натянул вожжи. – Но, пошла, милая! Не подведи!

Казалось, что манифест о начале войны привёл в движение весь город, который внезапно превратился в огромный пёстрый калейдоскоп человеческих лиц, то печальных, то радостных, то равнодушных. Забитую народом Дворцовую площадь пришлось объезжать по Конногвардейскому бульвару. У казарм на Крюковом канале пели «Боже, царя храни».

Матвей комкал в руках фуражку и думал лишь о том, удастся ли увидеться с Верой. Вдруг она ушла куда-нибудь или надзирательница в общежитии откажется вызвать её в комнату для визитов, и они больше никогда не встретятся.

На середине Николаевского моста пролётка встала в заторе, и Матвей понял, что пешком доберётся быстрее. Он сунул извозчику рубль и выскочил на мостовую, навстречу потоку людей, что пробирались в центр города.

В дверь общежития он ворвался как ураган, взлохмаченный, в расстёгнутой форменной тужурке и сразу же наткнулся на ледяной взгляд надзирательницы.

– Что вам угодно, сударь?

Он перевёл дух, провёл рукой по волосам, взлохматив их ещё больше.

– Добрый день (да уж, добрее некуда). Мне необходимо срочно повидаться с Верой Ивановной. – И для убедительности соврал: – Я её жених, и меня забирают в армию.

– О, уже? – Глаза надзирательницы округлились за стёклами очков, она указала рукой на комнату для свиданий: – Прошу вас, подождите. Я сейчас узнаю.

Она удалилась, шурша юбками, и почти сразу же в комнату ворвалась Вера.

– Матвей! Тебя призывают на фронт? Так сразу? Когда они успели?

Он поймал её руки и сжал в ладонях.

– Каюсь, соврал, чтоб тебя сразу вызвали. – Он увидел, как смятение в её взгляде сменилось вопросом, и быстро сказал: – Но могут призвать в любой момент. Ты это понимаешь?

Она кивнула:

– Да.

– Поэтому мы должны немедленно обвенчаться.

Её лицо из бледного стало румяным, а глаза заполыхали тёмно-синим огнём.

– Как? А благословение? Твоя мама, тётушка?

– Я не знаю, где моя мама. Если помнишь, я рассказывал, что мама меня бросила. А тётушка будет рада и всё поймёт, она чудесная.

Скоропалительное венчание оказалось верным решением, потому что ровно через месяц Матвей стоял на подножке вагона и смотрел на перрон, плотно забитый толпой народа. Он запретил Вере себя провожать, да и ехали пока недалеко, в Лугу, в лагеря.

На первых порах фронт всасывал в себя регулярные части, а новобранцы и вольноопределяющиеся подлежали экстренному обучению курсу молодого бойца. Куда переведут части из лагерей, ведомо лишь военному министерству, поэтому прощались, как навсегда.

Внизу колыхалось море людских голов. Рвала мехи итальянская гармошка-тальянка, и стоял лютый бабий вой, перекрывающий гудки паровозов.

На соседнем пути дышал пара ми сормовский паровоз марки «С» – экономичный и быстроходный, со скоростью до ста двадцати пяти километров в час! Матвей с закрытыми глазами мог бы в подробностях начертить каждую деталь паровой машины. Проектировать паровозы было его мечтой, которую жёстко и коротко отодвинула вглубь война с германцами. Надолго ли?

– Родимый, на кого ты нас покидаешь? – истошно голосила совершенно пьяная баба в сбившемся на затылок платке. Она цеплялась за щуплого мужичка с котомкой за плечами, который пробивался к поезду сквозь толпу с видом человека, который не понимает, куда его везут и зачем. Звук станционного колокола к отправлению привел толпу в неистовство.

– Бабоньки, не пустим наших мужиков на бойню! – резанул воздух высокий пронзительный голос, и женщины на перроне как по приказу бросились к паровозу.

Они цеплялись за колёса, висли на буферах, ложились на рельсы. Начальник станции вызвал специальную команду, женщин стали отлеплять от состава и уносить в здание вокзала. Они истошно орали, извивались, дрались и плевали в лицо полицейским[13]13
  По воспоминаниям В. Арамилева «В дыму войны. Записки вольноопределяющегося». М.: Молодая гвардия, 1930.


[Закрыть].

Женщины задержали отправление поезда на несколько часов, и, когда состав тронулся, за окном замаячили сизые дымные сумерки с кровавой полосой заката, словно машинист направил состав в самое пекло военных действий.

Санкт-Петербург
2019 год

Суббота… дача… родители Максима… Родители!!! Ой, мамочки! В полном ужасе Анфиса опустилась на пол и сделала несколько энергичных отжиманий, чтобы организм выработал хоть немного эндорфинов, которые понижают уровень стресса. Не помогло. Вскочив на ноги, она подбежала к зеркалу и едва не заплакала от вида замухрышки, что таращилась на неё из холодной стеклянной глубины. Как такое чучело может понравиться родителям Максима? Никак. Огненным смерчем пометавшись по квартире, она решила, что ни за что не поедет на позор – хоть на куски кромсайте.

С некоторым успокоением Анфиса выпила чашку какао, съела печеньку и снова подошла к зеркалу. Нет! Нет! И нет! Но ведь Максим сказал, что отказы не принимаются и если она откажется, то он обидится и больше не позвонит.

В отчаянии Анфиса до боли закусила губу. Сердце колотилось в бешеном ритме, словно она в спринтерском темпе пробежала марафонскую дистанцию. Чувствуя себя полностью уничтоженной, с завистью подумала о полевой мыши, которая имеет возможность закопаться глубоко под землю и пересидеть опасный период. Хотя мышей не приглашают на дачу к родителям: на дачу мыши приходят по собственной инициативе под покровом ночи.

Забавное сравнение с мышью немного улучшило настроение, но руки трястись не престали.

Сев за компьютер, Анфиса попробовала поработать, но поняла, что бесцельно уставилась в одну точку и лихорадочно думает, во что одеться. Получалось, что из приличной одежды есть только джинсы, серая шёлковая блузка в мелкий цветочек и спортивная ветровка ярко-красного цвета. И волосы! Она в третий раз сбегала к зеркалу и решила, что с такими блёклыми волосами в гости не ходят.

Субботним утром дверь Максиму открыло измученное несчастное существо с ядрёным золотистым блондом на голове и покрасневшими от страданий веками.

– Доброе утро, ты гото…

По тому, как Максим оборвал фразу и изумлённо замер, Анфиса поняла, что это конец.

– Я… я… я никуда не поеду, я занята… – Слова завязли в горле тугими комками.

Она рванулась в кухню и не поняла, как в одной руке оказались ножницы, а в другой прядь отрезанных волос. Она разжала пальцы, и волосы плавно спланировали вниз, рассыпавшись по полу.

– Анфиса, глупенькая, ну зачем? – Максим вынул из её рук ножницы и аккуратно вставил в подставку для ножей.

– Я страшная, – безнадежно сказала Анфиса. – Надо знать себе цену.

Она посмотрела на Максима, который мягко улыбнулся, а потом сделал шаг вперёд и сгрёб её в охапку.

– Да я ещё там, у развалин, налюбоваться тобой не мог! Ты была вся как огонёк в ночи.

Помнишь, когда поймала свой ракурс и совместила силуэт с закатным солнцем?

Уткнувшись носом в его грудь, она помотала головой.

Он шутливо дунул ей в затылок, ероша своим дыханием волосы:

– А насчёт причёски не беспокойся. Моя мама по образованию химик, а по призванию парикмахер и стрижёт всех дачных соседок. Она будет в восторге, что у неё появится ещё один объект для творческих экспериментов. Ну, поехали?

В объятиях Максима она могла бы стоять вечность.

…Ножницы в руках Максимовой мамы касались то макушки, то виска, то щёлкали по лбу над бровями, осыпая на накидку ярко-жёлтые брызги состриженных волос. Мягкой лапой солнце грело правую щёку и гладило по спине, словно прощаясь в преддверии долгой осенней слякоти.

Родители Максима встретили её как родную. Высокая статная Ирина Фёдоровна была на полголовы выше мужа, но, несмотря на разницу в росте, они смотрелись очень органично, как бывает между супругами, неотделимыми друг от друга. Ситуацию с волосами Ирина Фёдоровна оценила мгновенно и на робкий Анфисин взгляд весело улыбнулась:

– Ну что, девочка. У тебя ещё ничего. Вот я один раз покрасилась… – Она обернулась к мужу: – Помнишь, Витя, бешеную морковку?

Они оба зашлись от смеха, и Анфисе тоже стало легко и весело.

Когда Ирина Фёдоровна предложила исправить положение с причёской своими силами, Анфиса с радостью подчинилась.

– Мужчинам не смотреть, – приказала Ирина Фёдоровна, – оце ните конечный результат.

Она увела Анфису за дом к кустам смородины, где около большого валуна ранний сентябрь колыхал сиреневые гроздья флоксов. Из-за зелёной изгороди кизильника выглядывали крыши соседских домов, несколько яблонь дразнили аппетит крупными красными яблоками, из трубы небольшой баньки, похожей на огромную бочку, лёгкой спиралью вился сизый дымок.

Максим с отцом что-то пилили, и до слуха доносилось тарахтение бензопилы и задорный лай Понтуса.

– Сейчас я нанесу тебе на волосы тонировку, и накроем на стол. Ты проголодалась?

– Нет, – зачем-то соврала Анфиса.

Ирина Фёдоровна рассмеялась:

– Знаю, что проголодалась. На свежем воздухе всегда есть хочется. У меня борщ с чесноком наварен. Максим любит к борщу чёрный хлеб с салом и много зелени. А ты?

– Я всё ем, – призналась Анфиса. – Я ведь долгое время была в спортивной команде и жила на сборах, а там капризничать не приходилось.

– Вот и славно! – Ирина Фёдоровна взъерошила ей макушку и отошла на пару шагов. – Готово! Пойдём к зеркалу.

Нет! Этого не могло быть! Девушка со стильной короткой стрижкой не имела ничего общего с простенькой невзрачной Анфисой. Анфиса провела рукой по лбу, удивляясь, что её глаза, оказывается, не маленькие, а большие и голубовато-зелёные, как прибрежная вода в озёрах. И брови совсем не клочковатые. И высокая тонкая шея – с красивым изгибом.

– Ну как, нравится? – нетерпеливо спросила Ирина Фёдоровна, и Анфиса, едва дыша, сумела выдавить из себя лишь короткое «да».

Когда Максим вошёл в дом, Анфиса помогала Ирине Фёдоровне накрыть на стол. Он потёр руки:

– Что тут у нас на обед?

– Борщ. – Анфиса обернулась, с трепетом ожидая реакции по поводу её нового вида, и осталась довольна, усмотрев, как в глазах Максима застыл восторг, смешанный с изумлением.

– Я и не знал, что ты такая.

– Какая?

На мгновение он смешался, а потом подошёл и коротко прикоснулся губами к её щеке:

– Необыкновенная во всём.

На ночь её устроили в чердачной комнатке с широким окном прямо в небо. Лежа на спине, Анфиса смотрела на россыпь звёзд посреди тёмно-синего небесного бархата с дымчатой канвой из кружева облаков. Останавливая бег времени, далёкие миры притягивали взгляд в непостижимую разуму бесконечность.

Прошедший день переполнял её каким-то необыкновенным, волнующим счастьем, похожим на изменчивую реку, которая то плавно скользит по речному песку, то подбрасывает вверх на бурных порогах, когда брызги летят в лицо, и весело, и страшно.

Самая яркая звезда светила чуть красноватым цветом старинного червонного золота, и Анфиса знала, что будет помнить эту звезду и эту ночь до гробовой доски. И запах мяты запомнит, потому что по чердаку Ирина Фёдоровна развесила для просушки пучки мяты. И ещё корзину яблок на полу у двери.

– Ешь сколько хочешь, – сказал Максим, – но лучше спи, потому что завтра рано утром я разбужу тебя за грибами. Ты какие грибы любишь, жареные или грибной суп?

«Я тебя люблю», – хотела честно признаться Анфиса, но не посмела и спрятала взгляд, чтобы его сияние не выдало правды.

Наглядевшись на небо, она повернулась на бок, свернулась калачиком и стала думать, с чего началось её нынешнее счастье. Со встречи на развалинах или раньше, когда взяла заказ на серию фотографий усадьбы Беловодовых? Но если бы она не стала фотографом, то, скорее всего, работала бы сейчас в какой-нибудь спортшколе и не встретилась бы с Максимом. А в фотографа она превратилась из-за шикарной дорогой фотокамеры, принесённой незнакомой девушкой Инной. В свою очередь камера появилась из-за того, что её сбила машина… Если вдуматься, то иногда чёрная полоса превращается в стартовую черту.

Мысли начали путаться, перемешивая сон с явью, в которой больше ничего не имело значения, кроме Максима, его рук, его голоса и его глаз, которые смотрели на неё так, что хотелось раствориться в счастье.

* * *

– Максим, ты идёшь спать? – выглянула с веранды мама.

– Нет, я ещё немного подышу.

Ему нравилось смотреть на дом со стороны, особенно в тёмную ночь, когда свет из окна накладывается наискосок от бетонной дорожки и неярко подсвечивает кусты калины с крупными кистями рубиновых ягод – красивых, но горьких.

Дом и сарай Максим с отцом строили сами, благо теперь нет дефицита материалов и инструментов, а вот баню купили в прошлом году «под ключ». Вместо купели папа поставил рядом с баней огромную пластиковую бочку и парился до одури, периодически выбегая, чтобы окунуться в холодную воду, пронзающую тело миллионами горячих иголочек. Такого жара, как отец, Максим не выдерживал и предпочитал мыться по второму пару, более мягкому и лёгкому, с ароматом берёзового веника.

С того места, где стояла скамейка, отлично просматривался весь дом и окно мансарды, за которым была Анфиса. Он знал, что она не спит, потому что от вида звёздного неба, который открывался сквозь оконное стекло, у всех сразу захватывало дух. Обычно гости спускались к завтраку в полном потрясении. При мысли, что скажет наутро Анфиса, Максим улыбнулся.

Она потрясающая. И совершенно всё равно, модная у неё стрижка или нет и какого цвета глаза. Главное, что они не обманывали, а смотрели с ясной простотой человека, который не продаст и не предаст. Максим подумал, что Понтус понял это раньше его, поэтому и ластится к Анфисе всеми возможными способами. Те, кого хоть раз предали, как никто умеют ценить верность.

Нагнувшись, Максим почесал за ухом Понтуса:

– Разжирел, бандит, обленился, точь-в-точь как уголовник на покое.

Приоткрыв один глаз, Понтус вяло махнул хвостом в знак того, что он начеку, и снова уронил на лапы тяжёлую сонную голову.

Петроград, 1915 год

Подперев щёку рукой, Вера Беловодова слушала лектора и не понимала, о чём он толкует и какое отношение может иметь юриспруденция к тому, что Матвей сейчас на фронте и его в любую минуту могут… На этом она оборвала мысль, приказав себе даже безмолвно не произносить страшных слов в адрес Матвея. Нет! Нет и нет! Его – не могут. Кого угодно, только не его!

Российская армия терпела страшные поражения, в городе появились первые очереди за сахаром и мукой. Разговоры обывателей сводились к запасам продуктов и предположениям, на сколько копеек подорожает ситный хлеб.

Ещё гадали, как долго по времени растянется война. Оптимисты уверяли, что с весенней распутицей войска неприятеля увязнут в грязи и отступят, а пессимисты уныло твердили о слабости российской армии и бездарности полководцев.

В Зимнем дворце открыли госпиталь, где простыми сёстрами милосердия работали императрица и великие княжны. На улицах встречалось много раненых и искалеченных. Те, кому довелось вернуться с фронта живым, рассказывали ужасные вещи о катастрофической нехватке оружия и боеприпасов, когда неприятель засыпает наши позиции снарядами, а артиллерии нечем ответить.

После таких слухов Вера не находила себе места, перестала нормально есть и спать, но на лекции ходила, лишь бы не оставаться один на один с тревожным ожиданием.

Матвей писал длинные, подробные письма, которые теперь приходили не на адрес общежития, а в уютную маленькую квартирку неподалёку от Андреевского собора, где они с Матвеем прожили короткий месяц безграничного счастья после венчания.

Свою мать она сухо известила о замужестве, но не получила ответного письма, зато тётя Матвея Марфа Афиногеновна немедленно телеграфировала своё благословение и сообщила, что на имя Матвея в банк поступила сумма денег в качестве подарка молодой семье. Милая тётя Марфа, даже если бы она была бедна как церковная мышь, Вера любила бы её только лишь за любовь к Матвею.

Поскольку его письма она знала наизусть, то закрыла глаза и стала повторять про себя последнее, по-новому вдумываясь в каждое слово, где муж сообщал, что с отличием закончил школу прапорщиков и теперь приписан к полку полевой артиллерии. Почему артиллерия полевая и какая артиллерия бывает ещё, Вера пока не знала, но мысленно сделала зарубку сходить в читальный зал и перечитать всё, что по этому вопросу найдётся в закромах Бестужевских курсов.

– Вера, ты спишь? – легонько толкнула её в локоть подруга Наташа. – Профессор запомнит и завалит на экзамене.

– Я не сплю.

Стараясь сосредоточиться, Вера потёрла пальцами виски, но мысли упрямо летели за тысячи вёрст от Петрограда.

Наташа наклонилась к её уху:

– Сегодня у Чердынцевых собирается кружок большевистской партии. По слухам, приглашён очень интересный человек, фамилия держится в секрете. Пойдёшь?

– Нет. – Вера отрицательно покачала головой. – Не хочу.

– Ну да, ты же теперь купчиха, – еле слышно фыркнула Наташа.

Наташина ирония больно задела своей несправедливостью. Вера нахмурилась:

– Я женщина, чей муж на фронте.

– Тем более!

Профессор посмотрел в их сторону, и обе замолчали, старательно изображая внимание.

Наташа окунула перо в чернильницу и нацарапала на клочке бумаги: «Большевики агитируют за окончание войны. Ты должна пойти ради Матвея».

«Интересным человеком» оказалась милая девушка с чудесными серыми глазами и пухлым ртом, созданным для нежной улыбки. Она сидела за столом у самовара и пила чай с лимоном, отламывая от филипповской булочки по маленькому кусочку. Вере с Наташей хозяева тоже сразу налили чаю и вместо сахара придвинули жестяную коробку монпансье:

– Сахар нынче в дефиците. Наверное, скоро введут карточную систему.

Девушку представили как Надежду Лаврентьевну. Она обвела глазами собравшихся: на посиделки набралось человек двадцать, по большей части разночинцев, исключая молоденького военного в новенькой форме.

– Товарищи, как вы знаете, с начала войны запрещены всякие собрания и митинги, поэтому, если нагрянет полиция, помните: мы отмечаем именины хозяйки дома.

При упоминании полиции хозяйка съёжилась и, как показалось Вере, была готова убежать за тридевять земель, если бы муж не придержал её за руку.

Надежда Лаврентьевна со стуком поставила чашку на блюдце:

– Товарищи, сейчас, когда идёт война, активные граждане, либералы, демократы и социал-демократы должны крепче сплотить ряды, чтобы противостоять империалистической гидре, готовой поработить мир. Наше сердце болит за бойцов, умирающих на фронтах по воле фабрикантов и миллионеров, но в ужасах войны есть и хорошая сторона, потому что отсталой и косной России нужна крепкая встряска! Как утверждает наш вождь, товарищ Ульянов-Ленин, самое полезное для революции – это массовое поражение российской армии.

Надежда Лаврентьевна подняла голову и выпрямила спину.

– Революционное пораженчество есть инструмент борьбы с царизмом, товарищи, и чем хуже будет обстановка в стране, тем скорее приблизится восстание. Обязанность интеллигенции и прогрессивной части рабочих – помочь довести ситуацию до национального взрыва. Мы должны не бояться пойти в народ, чтобы агитировать людей выходить на улицы и поднимать восстание против царизма. Наше оружие – слово, а оружие пролетариата – забастовки, стачки и, наконец, штыки и винтовки, с помощью которых мы, социал-демократы, захватим власть в стране. Рабочие больше выиграют от поражения своих народов, если войну с Германией можно будет превратить в войну гражданскую, а потом в международную революцию!

Отказываясь верить своим ушам, Вера потрясла головой. Чудовищные вещи, о которых говорила Надежда Лаврентьевна, произносились с очаровательной интонацией сказочной феи так, словно она желала не поражения родной стране, а рассказывала детям сказку на ночь. Поражение русской армии! Смерть, разорванные в клочья тела, убитые русские солдаты и офицеры. Матвей! Когда он сейчас сражается на фронте за родину, красивая тварь с милой улыбкой желает ему смерти ради какой-то международной революции и гражданской войны!

Оттолкнув от себя чашку, Вера встала. Чай расплескался на скатерть и потёк бурой лужей.

– Я не желаю слушать про то, что моего мужа надо убить ради идей товарища Ленина! А вам всем, – она поочерёдно посмотрела на каждого, – должно быть стыдно! Вместо того чтобы защищать родину, вы хотите исподтишка воткнуть ей нож в спину.

– Вера, Вера, послушай… – вскочила Наташа, – ты ничего не поняла!

– Я поняла достаточно, чтоб не иметь с вами ничего общего.

Натыкаясь на мебель, она широко шагнула в прихожую и сорвала своё пальто с вешалки.

– Если донесёте в полицию, то вас убьют, – резанул в спину голос Надежды Лаврентьевны.

Её слова отрубил хлопок двери. Вниз по лестнице Вера не бежала, а летела, едва удерживаясь на поворотах.

Через много лет она корила себя, что не пошла в полицию. Все молчали о своих знакомых революционерах, и она смолчала. Зачем? Ведь если бы общество им противостояло, Россия не погрузилась бы в тот мрак, что надвигался на них чёрной грозовой тучей.