Текст книги "Круг перемен"

Село Загоруево, 1903 год

Летний день выдался холодным. Посконная рубаха[6]6
  Посконная рубаха – изделие, сшитое из домотканого холста, поскони (посконины). Посконина изготовлялась из конопли. Из посконины шили рубахи, штаны, мешки и т. п.


[Закрыть]совсем не грела, и Матвейка замёрз до синевы, как ни спасался от холода, бегая с бечевой, чтобы согнать коров в стадо. Утренняя заря длинным розовым языком медленно слизывала сливки с кипенно-белого облака.

Когда стадо дойдёт до дальнего выгона, от облака не останется и следа, зато на небо выкатится солнечное колесо и станет теплее.

– Не ленись, Мотька, шибче, шибче ногами шевели! – знай себе покрикивал на подпаска пастух дядька Панас. Полностью дядьку Панаса звали Афанасий, а попросту Афоня, но он велел называть себя только Панасом, чтоб звучало уважительнее. Приложившись губами к оплетённой баклажке, дядька Па-нас шумно отхлебнул пару глотков и вытер рот рукавом.

– Эх, крепкий квасок, зараза. До кишок продирает.

Матвейка знал, что в баклажке у дядьки Панаса не квасок, а что покрепче, но помалкивал. Мама настрого наказывала ему не перечить, а то дядька Панас возьмёт в подпаски другого мальчишку, и тогда придётся им с мамкой с голоду пухнуть. И так-то семья едва концы с концами сводила, от урожая до урожая, а о прошлом годе батюшку лошадь убила, маманя от горя занедужила, вот и получилось, что главным кормильцем остался Матвейка. А что? Большой уже, скоро десять сравняется. Вон, соседа Серёньку в тринадцать лет оженили, чтоб крепкую молодуху в дом взять. Матвейка утёр рукавом нос и поморщился: не хочу жениться, а то придётся двух баб кормить.

В конце лета староста обещал дать за работу мешок зерна, мешок картошки и три меры конопляного масла. Но самое главное, каждый двор в череду кормил пастухов ужином. Дядьке Панасу, ясно, доставалось что получше, а подпаску объедки, но хватало живот набить. Иной раз удавалось кусок-другой припасти для мамы, и тогда Матвейка обмирал от радости, представляя, как в маминых глазах заиграет улыбка, когда он выложит добычу на стол.

– Шибче, шибче, не зевай! Гляди, Пеструха в кусты пошла! – заголосил дядька Па-нас, и Матвейка что есть мочи припустил за непокорной животиной. Пеструха, она такая – за ней глаз да глаз, чуть отвернёшься – норовит сбежать куда подальше. Матвейка вздохнул: в прошлый раз Пеструху пришлось из болота вытаскивать, а опосля дядька Па-нас таких оплеух надавал, что уши неделю огнём горели.

Только выгнал Пеструху, как кузнецова Бурёнка затрясла рогами на тёлку тётки Василисы Шубниковой. Василис в селе было три, и их различали по мужьям: у одной шубник, у другой возчик, а третью, не замужнюю, родители с рук сбыть не могут, такая ленивая уродилась.

Пока разгонял коров, онучи в лаптях насквозь промокли, хоть отжимай. Матвейка переступил застывшими ногами и с тоской поглядел на тучи, которые застелили солнце, словно серая мешковина. Видать, сегодня тепла не жди. Порыв ветра прогулялся по тощему телу и парусом надул рубаху на спине. И до обеда ещё далеко.

В заплечной торбе у Матвейки лежали краюха хлеба и луковица, а если дядька Па-нас уснёт, то можно будет тайком надоить у какой-нибудь коровёнки пару глотков молока. Грех, конечно, но есть-то хочется, аж живот сводит. Маманя узнала бы, что он чужое молоко, как котёнок, лакает, сказала бы: «Бог накажет». А где Он, этот Бог? Если бы был Он добрый да могучий, разве бы смотрел, как ребятишки от голода маются или помирают от лихоманки? Разве же допустил бы коня к бате, чтоб тот ему голову размозжил? Вот и выходит, что нет того Бога и в помине, а если и есть, то помогает богатым, чтоб те ещё богаче становились, а бедняков с неба не видно: слишком мелкие людишки.

От холода и голода очень хотелось заплакать. Так, чтоб уткнуться головой в мамкины колени и всхлипывать всласть, пока её рука оглаживает вихры. Но мужикам реветь не положено, стыдоба одна, да и страшно делается, коли мужики плачут. Матвейка однажды видал, как плакал отец, хороня младшую сестрёнку. Кто ж знал, что вскорости и самого батю на погост снесут под дикие вопли матери и заунывный стон ветра в печной трубе.

– Мотька, подь сюды, пострел окаянный! Не дозовёсси тебя!

Матвейка вздрогнул и со всех сил дунул к дядьке Панасу. Тот силился поправить жердину изгороди и ругался непотребными словами на чём свет стоит.

Имение купчихи Беловодовой,
1903 год

Удивительная штука электричество! Интересно, откуда оно берётся? Говорят, со специальной станции. Непостижимо! Марфа повернула медную рукоятку, и лампа на столе засияла ровным жёлтым светом, словно полная луна в зимнюю ночь. Неделя, как в контору провели линию, а ощущение чуда не проходит. В имение бы электричество, да никаких денег не хватит тянуть провод на столбах двадцать вёрст от города. Придётся по старинке довольствоваться газовыми рожками.

Марфа раскрыла сафьяновый переплёт и сделала пометку в записной книжке: надо дать распоряжение управляющему купить акции электрической компании: не пройдёт и пары десятков лет, как вся страна огнями засияет. Говорят, в Санкт-Петербурге уже на улицах фонари поменяли с газовых на электрические. Красота, наверное! То-то людям радость, ведь фонари, как и солнце, для всех светят. Им без разницы: что царь, что нищий на паперти.

«Зачем стараюсь? К чему доходы множу?» – Марфа подпёрла рукой щёку и горько хмыкнула. Отписать имущество в казну? Так после её смерти чиновники разворуют всё до последней нитки, уж кто-кто, а она ту шатию-братию хорошо успела изучить. Стипендию для студентов учредила, приют для вдов построила и содержит, амбулатории в деревнях открыла, больнице взнос сделала… Но на сердце камень как лежал, так и лежит думами о том, что не рад был бы батюшка нажитое в чужие руки отдать. Да ещё и не угадаешь, честные те руки или вороватые. Давеча послала чек в гимназию – передать усердному ученику из бедноты, а вскорости донесли, что сто призовых рублей директор своему сынку-лоботрясу вручил.

Думы тяготили, мешая день с ночью. Годы-то лебедями летят! Вон уже и седина в волосах, и морщин достаточно. Не успеешь оглянуться, как старость на порог ступит, а встречать-то её и не с кем. Хоть бы братец был или сестрица. Да не дал Господь.

Хотя…

Марфа достала из бюро листок бумаги, окунула перо в чернила и принялась убористым почерком писать поручение своему стряпчему с просьбой исполнить его немедленно.

Санкт-Петербург,
2017 год

Коммунальная квартира не очень подходящее место хранить секреты: все обитатели знают, кто из них предпочитает мыться хозяйственным мылом вместо шампуня, кто пытается сохранить на лысине последние волосы и мажет голову репейным лосьоном, у кого какое бельё и что будет в каждой кастрюльке на обед и ужин.

Сегодня соседка варила рыбу. С недавнего времени она взяла привычку питаться рыбой три раза в неделю – в понедельник, среду и пятницу. Густой запах, сдобренный лаврушкой и перцем, растекался по коридору и просачивался под дверь.

– Опять развела вонищу, войти невозможно! – По коридору протопал кряжистый жилец из третьей комнаты. Тот, у которого лысина.

– А тебе что, завидно, что ли?! – выкрикнула из кухни соседка. – Хочу – и варю. У тебя не спросила!

Анфиса распахнула форточку и сделала несколько глубоких вдохов, пытаясь поймать губами свежий весенний воздух. Со двора на запах рыбы отреагировала и затявкала маленькая лохматая собачка на длинном поводке. Хозяйка стала ей выговаривать что-то насчёт плебейского вкуса и что сухой корм гораздо лучше, но собачка обиженно стригла ушами и продолжала крутить носом, пока её не увели в парадную.

«Тебя бы кормить только сухим кормом», – мысленно пожелала хозяйке Анфиса и тут подумала, что сама лично не отказалась бы сейчас даже от сухого. Расфасовывая продукты на работе, она часто оставалась голодной. Пока работаешь, аппетита нет, а дома не хочется лишний раз показываться на общей кухне.

Её отвлёк телефонный звонок. Это уже в третий раз звонила подруга по команде Оля. Окунаться в прошлую жизнь было тягостно, словно, с трудом выплыв на поверхность, вновь лезть в омут с головой. Со вздохом Анфиса взяла телефон.

– Анфис! Ты?! – Олин голос бил в уши весёлым энтузиазмом. – Я тебе звоню-звоню, а ты не отвечаешь. И в соцсетях тебя нет! Совсем забыла подруг. А мы о тебе помним.

– Я тоже помню о вас, девочки! – Анфиса постаралась придать голосу бодрости, как бывало, когда концентрировалась перед трудным стартом.

– Представляешь, Танька Веденеева выходит замуж и бросает спорт! – залпом выпалила Оля и замолчала, ожидая ответной реакции.

Веденеева была главной соперницей Анфисы, и бросить спорт точно не входило в её планы. Сразу вспомнились последние тренировки, когда тренер, срывая голос, орал перед финишной чертой:

– Жми, Низовая! Жми! Не уступай Веденеевой!

И она не уступила, а потом вместе с Танькой они сидели в раздевалке, и Танька сквозь слёзы обещала:

– Я всё равно тебя обгоню. Вот увидишь, я обязательно выиграю первенство.

Воспоминания застилали глаза слезами. Анфиса несколько раз сморгнула, загоняя их внутрь, и как можно безразличнее спросила у Оли:

– Вы куда собираетесь на сборы?

– Представляешь, в Испанию! В первый раз такое, чтобы Ассоциация раскошелилась на дальний перелёт просто так, без соревнований, – затарахтела Оля. – Говорят, там красиво, но очень влажно. Может быть, удастся выкроить денёк и поваляться на пляже. Хотя, – Олин голос потускнел, – ты же знаешь наше начальство. Загоняет до десятого пота, как лошадей на скачках.

– Какие вы счастливые, – помимо воли вырвалось у Анфисы.

– Ой, – осеклась Оля. – Прости, я и забыла, что ты теперь…

Не договорив, она скомкала конец фразы, и Анфиса дополнила за неё:

– …хромая. Но ничего, я привыкаю. Теперь уже легче принять действительность. Главное, надо всегда помнить, что хорошее не может длиться вечно, поэтому надо ценить каждое мгновение, каждую каплю обычных будней, которые нам порой кажутся неинтересными и скучными.

– Это у тебя такой психологический тренинг? – после долгой паузы тихо спросила Оля.

– Наверное. – Анфиса пальцем нарисовала на запотевшем стекле узор и стала смотреть, как он медленно исчезает от дыхания ветра.

– Я бы того подонка, что на тебя наехал, на кусочки разорвала, – сказала Оля. – Чтоб ему пусто было!

У Анфисы заныло сердце. Зря Оля упомянула про водителя. Пришлось немало постараться, чтобы выкинуть его из головы и не дать ржавчине проесть дыру в сердце. Она давно запретила себе думать о человеке, изменившем её судьбу, иначе можно сойти с ума. Способ избавления от ненужных мыслей Анфиса изобрела несложный, но эффективный: пятьдесят отжиманий или приседаний. Если не помогало, то добавлялось ещё столько же, и так до седьмого пота… Желательно было вслух отсчитывать движения.

В комнате по-прежнему пахло рыбой. Анфиса бросила взгляд на раскрытую книгу, что притягивала к себе волшебным покоем пожелтевших страниц, и скомкала разговор:

– Оленька, спасибо, что позвонила, передавай привет всем нашим.

– Пока! Рада, что у тебя всё отлично!

Оля обладала редкой способностью не таить обид, она всегда понимала, когда стоит распрощаться.

– Всё отлично, – нараспев повторила Анфиса последнюю фразу Оли, стараясь погрузиться в смысл звуков. – Всё отлично! Лучше не бывает!

Сколько ни тверди нужную фразу и ни внушай себе истину о материальности слов, она не воплотится в жизнь без труда над собой. А труд – это всегда тренировки или души, или тела.

Анфиса подумала, что прогулка наверняка поможет продышаться от забористого запаха варёной рыбы, и надела куртку. Куртка была частичкой прошлой жизни из экипировки спортивной команды на международных соревнованиях, а ткани не было сносу.

Весенний вечер прокрадывался в город тихо, как кошка, ластясь тенями к стенам домов. Анфиса пошла вдоль закрытого на просушку Таврического сада. Когда она поселилась поблизости, вдруг поняла, что именно по Таврическому саду некогда гулял Крокодил с Тотошей и Кокошей из стихов Чуковского. Тот самый, что проглотил мочалку Мойдодыра. Маленькой Анфисе мама книжки не читала, зато воспитатели детского сада старались на совесть, и даже сейчас в памяти нет-нет да и всплывали весёлые строчки из детских стихов.

Сквозь решётку ограды хорошо просматривалась перспектива парка с деревьями в лёгкой дымке нарождающейся листвы, горбатым мостиком над гладью пруда, где закатное солнце неспешно купало лучи в холодной воде.

Ограда была выше человеческого роста. Анфиса подумала, что герой Мойдодыра наверняка был как минимум чемпионом Европы по прыжкам в высоту, иначе напоролся бы животом на острые пики ограды.

С Таврической улицы по Тверской она вышла на Ставропольскую и свернула к Кикиным палатам, чтобы из сквера полюбоваться на Смольный собор. Адмиралу Кикину Пётр Первый отрубил голову за причастность к заговору, а сами палаты отошли в казну.

Сейчас в Кикиных палатах музыкальный лицей, и в сквере около особняка клубились стайки молодёжи, взрывая лёгкий воздух фонтанчиками весёлого смеха.

Навстречу в обнимку прошли парень с девушкой. Анфиса заметила, как девушка коротко, из-под ресниц блеснула на неё глазами и победно улыбнулась, словно подчёркивая своё превосходство красавицы над хромоногой дурнушкой в дешёвых джинсах и стёртых кроссовках. Незнакомка вполне могла бы подлить в окружающий мир каплю яда, если бы не Смольный собор, вблизи которого Анфиса всегда приходила в умиротворение. Она стояла и смотрела, как небо заворачивает бело-золотые купола в папиросную бумагу из сизых облаков, и думала, что очень хочется поверить в лучшее… В то, что когда-нибудь она начнёт учиться, работать и мечтать. Но пока вокруг была одна пустота, которая не заполнялась ничем.

* * *

Мягкий ковёр под ногами, негромкая музыка, ароматическая свеча в глиняной чаше – ничто не приносило успокоения. И чем явственнее скручивала душу спираль отчаяния, тем сильнее становилось желание бросить всё и уехать на Бали.

Бесцельно покружив по дому, Инна налила себе третью чашку кофе и поставила на стол шкатулку с драгоценностями. Прежде, в той жизни, что осталась за чертой взрыва, она обожала носить побрякушки, причём не абы какие, а настоящие, из золота и платины. Первое колечко с изумрудиком подарила мама на шестнадцать лет, а потом каждый год в шкатулку добавлялось по нескольку предметов, имеющих ценность не только ювелирную, но и финансовую.

Серьги из белого золота с бриллиантами она купила в Амстердаме, когда ездила в круиз по Северному морю. Обзорная поездка по городу предусматривала посещение гранильной фабрики, ну, а выйти оттуда без покупки представлялось совершенно невозможным.

Браслет с ярким синим танзанитом в серебре подарил финский отчим. Больших денег браслет не стоил, но за счёт изящной работы выглядел эффектно и дорого. Были в шкатулке еще подвеска с бериллом, несколько пар серёг, витая цепочка из трёхцветного золота…

Мама рассказывала, что Инна с пелёнок любила всё блестящее и моментально успокаивалась от нитки бус или связки колец на прочной верёвке. А в седьмом классе подружка научила плести фенечки из бисера.

Инна похолодела от воспоминания о давно забытом эпизоде, который внезапно представился жутким пророчеством. Её зазнобило.

Их выпускной класс водили в медицинский колледж на лекцию по гигиене. Запомнились длинный коридор с высокими арочными окнами, сдержанное хихиканье одноклассников над учебными плакатами на стенах и маленький зал со скелетом человека в углу возле стенда.

– Хорошенький какой, – кивнула на скелет подружка Маринка. – Особенно если наденет модный прикид. Представляешь, просыпаешься ты утром, а в дверях стоит скелетик с подносом и говорит: «Дорогая, я сварил тебе утренний кофе».

За нарочитой бравадой Инна угадала, что Маринке не по себе, и развеселилась. Подумаешь, скелет, ничего особенного. Она посмотрела на тёмные провалы глазниц с треугольной дырой вместо носа. А ведь когда-то он был человеком, таким, как, например, Маринка или преподавательница, что увлечённо рассказывала о бактериях и эпидемиях.

– А что, бойфренд хоть куда, – прошептала она Маринке, – я бы не отказалась пойти с ним в кино. Представляешь, идём мы такие под ручку билет покупать, а кассирша хлоп в обморок!

Они с Маринкой закатились от смеха, а потом Инна, сама не зная зачем, сняла с пальца бисерное кольцо собственного плетения и надела на палец скелета.

– Девочки в последнем ряду! Вы ждёте, чтобы вас выставили? – пресекла их веселье учительница.

Волей-неволей пришлось присмиреть, а когда лекция закончилась, Инна забыла про кольцо, и оно осталось у скелета.

– Ты теперь невеста покойника, – подколола Маринка на уроке математики, когда поняла, куда пропало колечко с пальца.

«Невеста покойника»… Лучше не скажешь. А Хеллоуин!

Прошлой осенью Олег лично вырезал из тыквы череп, вставил внутрь свечки и с беспечным хохотом завывал, изображая привидение. Кто же знал, что не пройдёт и полугода, как Олега положат в гроб и отнесут в крематорий… Глупые? Нет – дикие, дичайшие шутки, от которых мороз продирает по коже.

Инна быстро перебрала украшения. На дрожащих руках белым высверком блеснуло помолвочное кольцо от Олега. Она сняла его с пальца и добавила в общую кучку на продажу.

Рубить концы надо одним махом, а не терзать топором по кусочку. Вырученных средств точно хватит на пару лет жизни, если, конечно, ребята не приукрасили и цены на Бали действительно гуманные. Впрочем, Инна не поленилась помониторить сведения по интернету и уверилась, что Бали ей вполне по карману и она там не пропадёт, не умрет от голода. Ей отчаянно захотелось немедленно покончить со сборами и суетой, чтобы оставить прошлую жизнь в прошлом и никогда больше не возвращаться в кокон из холодного одиночества.

Она вспомнила, что забыла про фотокамеру – шикарную профессиональную «зеркалку» – ещё один подарок Олега. В раздумьях Инна закусила губу: взять камеру с собой на Бали или нет? Но каждый раз, держа её в руках, придётся вспоминать о… Нет! Нет и нет!

Затолкав драгоценности в сумочку, Инна легла на диван и закрыла глаза, пытаясь представить себя в тысячах километров от мрачной петербургской депрессии. Море, пальмы и шум воображаемого прибоя баюкали и успокаивали. Натянув на голову плед, Инна свернулась клубочком и задремала под негромкое бормотание телевизора, схожее с плеском океанской волны.

Село Загоруево, 1903 год

Сухонькая старушонка на пороге церкви, несмотря на лето, была обута в огромные валенки, грубо подшитые на пятках обрезками кожи. В скрюченных пальцах она держала здоровенную костяную иглу, которой ловко плела шерстяной носок.

– Ась? Не слышу. Говори громче. Отец Савватий тебе нужен?

Поверенный госпожи Беловодовой Платон Александрович Куделин покивал головой в знак согласия:

– Да. Где я могу его найти?

– А нетути! – Старушонка поддела иглой нитку и хихикнула. – В соседнюю деревню к куме наладился. Мабудь, к завтрему возвертается. Ты, барин, к старосте иди, вон по той улочке. – Острым подбородком она указала направление. – У него три дома рядком стоят, сразу узнаешь.

Куделин действительно с первого взгляда определил крепкие избы старосты, соединённые между собой короткой галереей. Видимо, староста имел двух сыновей. Обычно новую избу зажиточные хозяева прирубали, когда сыновья обзаводились своими семьями. Вроде как и вместе, но не кучно, и молодые под присмотром, и невестки не забалуют.

Куделин пожалел, что отпустил экипаж, нанятый на железнодорожной станции. Знать бы, что попа нет, заночевал бы в уездной гостинице. Хотя имеет смысл стариков порасспрашивать, а не полагаться на одни записи в метрических книгах. Он относил себя к дотошным адвокатам, не упускавшим ни единой версии. Мог бы, конечно, послать на розыски помощника, но захотелось лично послужить госпоже Беловодовой, тем паче что она просила исполнить поручение безотлагательно.

Староста оказался рядом с домом. Дородный, с седой бородой, расчёсанной надвое, в крепких яловых сапогах и сатиновой рубахе в горошек, он сидел на скамейке и смотрел, как босоногая девка в подоткнутой юбке веником-голиком трёт крыльцо.

Гостя он принял с улыбкой и сразу пригласил в избу.

– Беловодов, говоришь? Афиноген Порфирьевич? Да у нас, мил человек, почитай, полсела Боловодовых, потому как река наша – Белая. Ежели не лень тебе, то сходи на утренней зорьке, глянь, какие туманы стелются, – что парное молоко. – Староста сложил руки на животе и покрутил большими пальцами. – А уж что за Афиноген Порфирьевич тут в малолетстве проживал, не обессудь, не ведаю. Я ведь после Крымской войны родился и никакого Афиногена не упомню. Агафон был, ещё Африкан, его медведь-шатун задавил. Амфилохий был – тот одноглазый.

Куделин видел, что староста тянет время, но решил до поры до времени не перечить, тем паче что стол, куда его пригласили отобедать чем Бог послал, ломился от всяких яств. Тут тебе и щи с курицей из русской печки, и хлебушек, что перина пуховая, зайчатина со сметаной, мочёная клюква. А капустка-то, капустка! Белая, сочная, хрусткая – такая и городской ресторан братьев Самоквасовых не посрамит.

– Кушайте, барин, кушайте, – уговаривала дородная супружница старосты, выставляя на стол литровую бутыль мутного стекла с домашней наливкой. Судя по цвету – малиновой. – Сперва еда, а потом дело.

– Да какой из меня барин, – отмахнулся Платон Александрович, – я наёмный работник. Прислан разузнать, нет ли здесь родни Афиногена Порфирьевича Беловодова, он ведь родом из здешних мест.

Женщина хотела что-то ответить, но староста шевельнул бровью, и она боком юркнула за печь, только юбки взвились.

От наливки Платон Александрович отказался:

– Спасибо вам за хлеб-соль, но надо и честь знать. Я сюда не пировать послан. Пойду пройдусь по селу, поспрашиваю стариков, может, кто помнит Афиногена Беловодова или его отца, Порфирия Спиридоновича.

– Да зачем же вам утруждаться, Платон Александрович, – заюлил староста. – Я уже послал сноху баньку истопить. С дороги грех не попариться. А насчёт Беловодовых не беспокойтесь. Мой меньшой, Васька, всё вызнает доподлинно и вам расскажет в лучшем виде.

Он у меня куда как сообразительный. Летом реальное училище закончил! – Гордость в голосе старосты плеснула через край.

Уговоры старосты показались Платону Александровичу слишком подозрительными, и он решительно встал со словами:

– Благодарю, но всё же позвольте откланяться. Я человек подневольный и обязан лично выполнить поручение. Марфа Афиногеновна – хозяйка строгая, и мне перед ней ответ надобно держать.

Деревенский воздух пах дымом из труб, навозом и свежескошенной травой с ближнего луга. По обеим сторонам дороги теснились избы и избёнки, крытые дранкой. У справных хозяев срубы стояли на высоких подклетях и смотрели на мир тусклыми северными оконцами с резными кокошниками. Избёнки поплоше сиротливо жались к земле, словно мечтая стать ещё незаметнее для недоброго глаза.

Как показывал серебряный брегет с резной крышкой, время подходило к пяти часам вечера. То и дело из калиток в заборах выходили бабы и девки с хворостинами в руках и поворачивали в направлении околицы. Платон Александрович ловил на себе любопытные взгляды, от которых ему становилось неуютно, но тем не менее сделал круг и, держась в отдалении, пошёл за толпой баб.

Беловодовы… Кто-то из них обязательно должен принадлежать Беловодовым. Староста сказал – полсела. Мысли мельничными крыльями вращались в голове, вытесняя мысли о ещё не найденном ночлеге. Ерунда – кто-нибудь да пригреет. Староста ему предлагал, но у него почему-то не хотелось.

Платон Александрович остановился передохнуть и стал наблюдать, как толпа баб заволновалась, зашевелилась, и по околице прокатился мощный топот сотен копыт и призывное коровье мычание.

С высоты своего роста Куделин увидел шевелящееся море коровьих спин: чёрных, рыжих, пёстрых. Стадо шло кучно, могуче, широко, будя в душе детскую боязнь коров и воспоминания о противно тёплом молоке, что заставляла пить матушка. Бурёнок споро разбирали хозяйки и хворостинами отгоняли к себе во двор. Замыкали шествие бородатый пастух, по виду бывший слегка навеселе, и всклокоченный мальчишка-подпасок, невообразимо тощий и оборванный.

Было видно, что ребёнок устал и держится из последних сил. Нахмурившись, Куделин встретился взглядом с подпаском, и тот немедленно выпрямился, отметая чувство жалости к себе.

– Эге-гей, поторапливайтесь, хозяюшки, молока полны бока! – закричал пастух и щёлкнул бичом по придорожной пыли.

Пропуская стадо, Куделин отпрянул к забору. Мелькнула мысль, что надо было надеть в поездку старый сюртук, чтобы поберечь обновку, недавно полученную от портного.

– А барин-то трусоват! – захохотала одна из женщин в низко повязанном тёмном платке.

– Небось коров никогда не видывал! – подхватила другая.

В их рассыпчатом смехе звучало безобидное озорство, и Куделин тоже рассмеялся, чувствуя себя совершеннейшим чужаком, случайно забредшим в неведомое царство.

Он немного постоял, озираясь вокруг, и развернулся в направлении церковной луковки, видной с любой точки села. Вдруг отец Савватий уже вернулся?

– Вы, барин, говорят, Беловодовых ищете?

– Верно, Беловодовых. – Куделин посмотрел в лицо молодки, обрамлённое узорчатым ситцем праздничного платка. – А ты откуда знаешь?

– Староста сказал. – Она лучезарно улыбнулась, мимолётно блеснув рядом жемчужных зубов, и скромно потупилась.

– Быстро, однако, у вас молва разлетается, – заметил Куделин, про себя думая, что староста оказался не промах и подсуетился с завидной быстротой.

Молодка вскинула голову, позволяя рассмотреть алую нитку коралловых бус на шее:

– Так мы Беловодовы. Муж мой, Захар Иванович, и я, стало быть, его законнная супружница, тоже Беловодова, Марья.

– Гляньте-ка, бабыньки, никак старостина дочка приезжего барина захомутала, – резанул уши и закружил над улицей чей-то визгливый женский смех.

Куделин нахмурился:

– Знаешь, милая, мне ведь нужны не любые Беловодовы, а родня Афиногену Порфирьевичу.

Соболиные брови красавицы сошлись к переносице. Она стрельнула глазами по сторонам:

– Тако важно дело негоже на дороге обсуждать. Ласково прошу к нам в гости. В обиде не останетесь.

Молодка поклонилась со сдержанным достоинством женщины, уверенной в своей неотразимости. Куделин едва не сдался, но что-то остановило. Нет! Сначала церковь.

Он извиняюще развёл руками:

– Прощения просим, но вынужден отказаться, покамест не вызнаю всё доподлинно с документами.

Он заметил, как взгляд молодки потемнел от злости, и прелестное лицо сразу стало похоже на хитрую лисью мордочку.

Её преображение не удивило, потому что ещё в доме старосты нутром почуял подвох, хотя ни словом, ни намёком не проговорился, зачем понадобились Беловодовы. Но ведь шила в мешке не утаишь, и ежели богатая купчиха разыскивает родню, то явно не для того, чтоб отнять исподнее. Тут два и два любой сложит.

Чтобы отвязаться, Куделин двинулся вперёд по дощатой отмостке, пока не очутился рядом с небольшой избёнкой, больше похожей на просторную баню. «Одинок стоит домик-крошечка и на всех глядит в три окошечка», – всплыл из памяти новомодный романс, который недавно распевала жена за вышиванием подушки-думки.

* * *

– Маманя, я тебе пирогов принёс! – Матвейка гордо выложил на стол несколько шанежек с тёртым пшеном. – Сегодня Бобылиха в череду пастухов кормила, так полны руки стряпни насовала. И ухой кормила, и кашей с жареным луком. Вкусно!

Он скосил глаз на самую маленькую шанежку и сглотнул слюну, потому что есть хотелось постоянно.

Угадав его нехитрые мысли, мама протянула ему самую большую шаньгу:

– Поешь сам, сынок. Я не голодная. Затирухи наварила вдоволь, да с конопляным маслом, а после обеда молока глотнула. Спасибо нашей козёнке, что такая удойная попалась.

Когда он вцепился зубами в шаньгу, мама провела гребнем по его нечёсаным волосам:

– Кормилец мой.

Матвейке стало щекотно и приятно до слёз. Но он упрямо дернул плечом и по-отцовски пробурчал, чтоб ему дали поесть спокойно, а то за день так намаялся, что впору заснуть, не скидывая лаптей. Он бы и впрямь заснул, потому что глаза закрывались сами собой, как ни таращь, даже рука с корочкой от шаньги стала тяжёлой и неподатливой. Матвейка затолкал в рот остатние крошечки и совсем осоловел. От протопленной печи потянуло жаром, мурлыкала кошка на лавке. Мама села за прялку, запустила веретено, но вдруг бросила работу и сгорбилась.

– Мотя, меня дядька Ефрем замуж позвал.

– Ефрем – это который у мельницы живёт? – Матвейка хлюпнул отмякшим в тепле носом и машинально вытер рукавом сопли. – Он же старый и злющий? Ты сама говорила, что он свою жёнку в могилу свёл!

– Говорила, – глухо сказала мама. – Но Катерина сызмальства уродилась чахлой, а я авось выдюжу. Подумаешь, побьёт иногда – чай, я не стеклянная, не рассыплюсь. Зато завсегда сыты будем, у него ведь две коровы, лошадь крепкая, овцы. А он мне обещал не обижать тебя.

– Мама, ты что, мама?! – Матвейка вскочил и сжал кулаки. Сердце в груди внезапно задрожало часто-часто, как овечий хвост. – И думать не моги про дядьку Ефрема! Не пара он тебе.

Ему показалось, что мамино лицо вдруг стало тёмным. Она помолчала, а когда разомкнула губы, голос показался чужим и хриплым:

– Зима скоро. Сейчас пока огород да лес кормят. А снега лягут – что есть станем? Коров в хлев загонят, значит, пастух не нужен, лошадёнки у нас нет, а без неё ни дров заготовить, ни сена козе привезти с дальнего выгона. Ну, сено ладно. – Мама махнула рукой. – Сено я гумёнными корзинами натаскаю. Так ведь одна коза нас двоих не насытит. А пряжа? – Она кивнула на прялку с привязанной куделью. – Много ли я смогу продать, ежели в каждом доме по бабе да по девке? Напрядут не хуже моего. Вот и получается, что надо мне идти в кабалу. Другого выхода нет.

От горя лицо мамы потемнело, и оно стало совсем крошечным и сморщенным, как у старушки. Оттого что мама не плакала, а говорила сухо, отрешённо, как о деле решённом, Матвейке стало совсем страшно.

Он вцепился в её рукав и затеребил, едва не отрывая:

– Мамынька, мамынька, не ходи за дядьку Ефрема! Мы проживём, вот увидишь. Грибов наносим, клюквы намочим. Я силки поставлю зайцев ловить, а то и рыбы наловлю. Лес прокормит. А неровён час, так возьмём котомки и по миру пойдём христарадничать. Сама же говорила, что Господь не оставит.

«Оставит, оставит», – гулким эхом отдалось в голове и зазвенело в ушах. Матвейка метнул короткий взгляд на тёмную икону в красном углу, безучастно смотревшую на них нарисованными глазами.

Мама на миг прижала его к себе, приголубила тонкие плечики (в чём душа держится)…

– Иди спать, Мотя, утро вечера мудренее.

Кряхтя, как старый дед, он забрался на печь и достал из комка тряпок в изголовье деревянную коняшку, выструганную ещё отцом. Коняшку батя покрасил луковичной шелухой, и она стала жёлтенькой, словно бы золотая. Матвейка погладил пальцем морду коняшки и тихонько заржал, представляя, что коняшка ожила и шевелится у него в ладошке.