Текст книги "Время Культуры"

Часть 2
Литература

Сергей Довлатов и его женщины

08.09.16

В начале сентября к 75-летию Сергея Довлатова на канале КУЛЬТУРА был показан фильм Алексея Шишова и Елены Якович «Жизнь нелегка. Ваш Сергей» (2007).

Сергей Довлатов

Странно, что я не видела его раньше. Фильм прекрасно сделан, в нем о Довлатове говорят и его питерские знакомцы по университету – Анатолий Найман, Константин Азадовский, Игорь Ефимов, Самуил Лурье, и его друзья и приятели – Василий Аксенов, Нина Аловерт, Эрнст Неизвестный, Людмила Штерн…

Но главное – нам вживую показывают трех женщин его жизни – Асю Пекуровскую, Тамару Зибунову и Алевтину Добрыш. Жену Лену, с которой Довлатов расходился и сходился, которая звала его в Америку, куда он в конце концов уехал, которая родила ему девочку Катю и мальчика Колю и которая прожила с ним непростые американские годы, – в картине мы не увидим, по-видимому, по причине присутствия в ней женщин-соперниц.

Но мне хватило и трех, чтобы задуматься о роли женщин, «женщины» в жизни Довлатова. Тема меня заинтересовала еще тогда, когда у нас была дискуссия по поводу Сергея Донатовича с Соломоном Волковым. Вот тогдашнее утверждение Соломона: «Довлатов, конечно, был тем, что сейчас здесь называют словом «мизогинист» (женоненавистник. – И. Ч.). Про своего брата Бориса он говорил, что тот норовит «трахнуть» все, что движется. На самом деле, он говорил это и о себе. И он, и Бродский по их отношению к женщинам были «сатирами».

Елена Довлатова

Я протестовала против такого определения, хотя видела, в отношениях Довлатова к женщинам странность. С одной стороны, он не может без них, о чем говорит и его проза, с другой – пишет о них без лирики, очень иронично и зло, взгляд на «героинь» у него очень трезвый, лишенный романтизма. Так я думала, пока буквально на днях не перечитала повесть «Филиал» (1987), написанную за тригода до смерти. Но прежде чем начать о ней говорить, несколько слов о судьбе Довлатова. Родился в 1941 году в Уфе, мать – армянка, отец – еврей, семья – актерско-литературная, родители развелись.

Учился на филологическом факультете Ленинградского университета, финно-угорское отделение. Занятия не посещал, в университете запомнил «только коридоры», в результате был отчислен.

Но друзей-филологов приобрел, первая любовь была также из студенток-филологинь, красавица Ася Пекуровская.

Служба в армии во внутренних войсках в 1960-х была столь мучительна и катастрофична, что дала толчок писательству. Три года службы «надзирателем» в зоне родили такую же эсхатологичную, беспросветно страшную «Зону».

В 1960-1970-х в СССР Довлатова не печатали. В Эстонии, куда он уехал от беспросветности, его свеженапечатанную книгу «Пять углов» рассыпали по приказу КГБ. Потом была работа в Пушкинском заповеднике, мучительное желание изменить жизнь – бессмысленную, пьяную, не дающую надежды ни на поворот в судьбе, ни на издание написанных вещей.

Отъезд в Америку последовал в 1978-м, к этому времени на родине у Сергея был опубликован один маленький рассказ в журнале «Юность». В Америке за 12 лет он издал 12 книг. Но что-то не сложилось и тут. В фильме есть его телеинтервью в год смерти. Он говорит, что завел дачу, что ему-де совсем не свойственно, занялся хозяйством, начал что-то мастерить…

Тамара Зибунова с дочкой

Камера показывает по-прежнему крепкого, крупного, высокого и красивого человека, разве что с «ненужным» животиком, с ярким лицом восточного типа, с большими темными глазами. Нет, не сумел сам себя заговорить «дачной идиллией», ушел в черный запой – и сердце не выдержало. Напомню, что писатель прожил всего 49 лет.

Много это или мало?

В повести «Филиал»: «Возраст у меня такой, что каждый раз, приобретая обувь, я задумываюсь: «Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?». Это написано в 45. Шутит? Рисуется? Но вот еще, опять оттуда же: «Мне сорок пять лет. Все нормальные люди давно застрелились или хотя бы спились». Нет, не шутит. У Довлатова все всерьез, в своей прозе он удивительно честен и искренен. Не рисуется. Видно, понимал, что жизнь долгой не будет, как-нибудь нечаянно оборвется.

Читала «Филиал» – и в голос смеялась, невозможно удержаться от смеха, при том что писатель рассказывает нам свои истории с простодушной миной. Но таков его стиль, что после первой фразы неизбежно следует «реприза» – острая, каламбурная, ироничная, заставляющая рассмеяться. А бывает, что как у Гоголя или Пушкина, смех заложен в одной фразе-характеристике: «по виду учащийся юридической или зубоврачебной школы» (ср. У Гоголя «или вышла замуж, или сломала ногу»). Читаю, смеюсь, а сама думаю вот о чем: не был Довлатов веселым человеком, хотя его многие таким запомнили.

В самой сердцевине был он человеком печальным, чтобы не сказать трагическим. Женщине, которая приютила его в Эстонии, Тамаре Зибуновой, уже уехав от нее и своей дочки Даши, он пишет из Америки: «Видно, мне суждено перешагнуть грань человеческого отчаяния».

А вот еще из письма 1978 года: «Как же я из толстого, пугливого мальчика, а затем романтически влюбленного юноши превратился в алкоголика и хулигана?». Думаю, ничего веселого в таком превращении не было. Понятно, что Тамаре он жаловался, хотел, чтобы она пожалела – простила его отъезд, его неучастие в жизни дочери.

Сергей Довлатов с Асей Пекуровской

С другой стороны, сегодня Тамара Зибунова не склонна романтизировать свои отношения с Довлатовым. С экрана она говорит о том, что Сергей не был ее «героем», «свалился» на нее неожиданно, и она должна была выбирать между вызовом милиции или романом с этим полузнакомым мужчиной, позвонившим ей с вокзала, а затем оккупировавшим ее квартиру. Да, будучи в ударе, был он несравненным рассказчиком, мог загипнотизировать. Но какой женщине понравится, когда живущий рядом «время от времени впадает в тяжелое беспросветное пьянство»?!

Вот еще о Довлатове она же: ему «хотелось быть благополучным», он испытывал «ощущение неполноценности». Не детские ли впечталения развода родителей и жизни вдвоем с матерью оставили в душе мальчика это ощущение? А впоследствии оно могло усилиться от фатальной «невезухи» с изданием его рассказов и повестей. Представляется, что советская издательская система казалась ему непробиваемой, а ряды советских писателей, к которым его никак не хотели причислить, особой богоизбранной кастой.

В Америке, хотя книги его начали переводиться на английский и печататься в хороших издательствах, счастья все же не было.

Иосиф Бродский помог ему напечататься в престижнейшем журнале «Нью-Йоркер» – но и это не принесло полного удовлетворения.

Соломон Волков видит причину неудовлетворенности Довлатова в том, что он не был принят американским читателем, ждавшим от него «бестселлера», и кроме того, ему не симпатизировала университетская элита, создающая интеллектуальные авторитеты.

Мне же кажется, что причина в другом. Американская аудитория не могла до конца понять Довлатова, его своеобразный язык, его юмор, его «катастрофичность». Ему нужны были читатели в России, но там его не знали. Слава писателя на родине началась почти сразу после его смерти, когда был издан «Чемодан».

Алевтина Добрыш

Женщина, из чьего дома писателя везли в больницу с инфарктом, звалась Алевтина Добрыш. Простая, ныне совсем не молодая – на два года старше Сергея.

Довлатов, по ее словам, скрывался у нее во время запоя. Жена Лена не держала его дома в этом состоянии, он искал пристанища у подруги. В день смерти Довлатова Алевтина привезла ему от знакомой настой ромашки – у него сильно болел живот.

Потом оказалось, что боль вызвал случившийся инфаркт. Не знаю, можем ли мы в этом случае говорить о любви, скорее, о жалости – с одной стороны и благодарности – с другой.

Но в жизни Довлатова была любовь, я бы назвала ее первой и последнее ибо, похоже, она исчерпала его эмоциональные силы.

Говорю об Асе Пекуровской. Была она сначала возлюбленной студента-второкурсника, потом женой, сразу после оформления брака ушла от него к Василию Аксенову, в 1973-м эмигрировала в США и сейчас уже более 30 лет живет с мужем-немцем и сочиняет книжки для своих внучек, не говорящих по-русски. Считается, что у ее дочери Маши отец Довлатов, но девочка так и не знала до смерти Сергея, что ее папа живет в Америке.

В «Филиале», чей сюжет основан, как и во всех прочих повестях Довлатова, на реальных впечатлениях, герой-автор – посланный на конференцию славистов журналист, – встречается со своим прошлым. А именно – с Тасей, так он назвал ее в повести. «Вдруг я заметил, что у меня трясутся руки. Причем не дрожат, а именно трясутся. До звона чайной ложечки в стакане». Это герой предчувствует, что сейчас что-то случится. И случается. К нему в номер приходит его первая любовь. Любовь, которую в юности он ощущал как «погибель».

Сергей Довлатов. Photo: Nina Alovert

Фазы этой любви последовательно описаны. Познакомившись с Тасей, герой час сидит дома на кровати, ощущая себя глубоко несчастным. О вечере в Павловске рассказано с использованием приема «остранения», когда все предметы кажутся нереальными и незнакомыми. Вот герой с Тасей входят в автобус: «Женщина дремала у окна. На груди ее висели катушки с розовыми и желтыми билетами». Кто постарше, поймет, что это автобусный кондуктор, продающая билеты. Но завороженный Тасей герой ничего не соображает, видит как в первый раз. Следует ночь любви. «Это был лучший день моей жизни. Вернее – ночь. В город мы приехали к утру».

Ася Пекуровская и Марина Басманова

Встречавшие их – реальных – в ту пору на Невском рассказывают, что это была фантастически красивая пара, словно с другой планеты. Видно, так преображает любовь.

Потом Тася разбила герою жизнь, ибо он не мог без нее, а она ускользала; он ревновал, а она искала приключений. В моем сознании возник образ в чем-то схожий с Манон Леско.

А Довлатову, стало быть, досталась роль кавалера де Грие. Правда, сыграл он ее не до конца. Он – вырвался. Ушел. Но вот через много лет она его настигла: «Я не могу уяснить, что же произошло. Двадцать лет назад мы расстались. Пятнадцать лет не виделись. У меня жена и дети. Все нормально. И вдруг…». А вот о героине: «Таська не меняется. Она все такая же – своенравная, нелепая и безнравственная, как дитя». Если бы не было здесь «как дитя», можно было бы счесть это «отрицательной характеристикой». Но «как дитя» меняет знак. А вот еще: «Вот оно мое прошлое: женщина, злоупотребляющая косметикой, нахальная и беспомощная».

И опять слово «беспомощная» заставляет усомниться в двух первых характеристиках.

И наконец, казалось бы, полная дискредитация героини: «Что плохого я сделал этой женщине – лживой, безжалостной и неверной?»

Обратим внимание на слово «неверной», оно здесь ключевое. И мы еще к нему вернемся. Но вначале приведу абзац, следующий за этой фразой: «Вот сейчас Таська попросит: «Не уходи», и я останусь. И тут я с ужасом подумал, что это навсегда… До самой, что называется, могилы. Или, как бы это поизящнее выразиться, – до роковой черты».

Узнаете Довлатова? Я нет.

Такого, говорящего «до роковой черты», – не узнаю. «До роковой черты» был со своей Манон кавалер де Грие.

Отправился за ней, каторжанкой, в далекую Америку, был вместе с ней в час ее смерти. Довлатовская Манон ускользнула, не сказала: «Не уходи», ушла сама. В самом конце герой видит Тасю, которую ведет под руку «довольно мрачный турок». Думаю, турок появился тут не случайно. Довлатов злится, ревнует. Турок здесь, как кажется, – обозначение ревности автора…

Вопрос: был ли Довлатов «сатиром», как назвал его Соломон Волков? И не была ли первая любовь писателя настолько иссушающей, что для прочих женщин уже не оставила места? И не было ли чего-то похожего в жизни довлатовского «покровителя», до которого так хотелось ему дотянуться, – Иосифа Бродского? Перечитайте посвященное М. Б. стихотворение «Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером» – и найдете там, кроме «чудовищно поглупела» и «молода, весела, глумлива», – подводящую некий неистребимый итог строчку: «Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии».

Нет, не властно время стереть из памяти то, что преследует тебя «до роковой черты». Время в этом случае бесправно и безвластно.

Не знаю, вспомнил ли Довлатов эти стихи, завершая свой «Филиал». Но его концовка очень напоминает концовку стихотворения Бродского. У того: «Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива».

У Довлатова: «Закурив, я вышел из гостиницы под дождь».

На поверку, тот и другой, Бродский и Довлатов, оказываются пленниками одной – юношеской любви, которая проходит через всю их жизнь.

Мой учитель Сергей Михайлович Бонди

30.06.16

24 июня на канале КУЛЬТУРА показали документальный фильм «Огонь в очаге» (2011), посвященный личности известного пушкиниста и университетского преподавателя Сергея Бонди (1891–1983).

О Сергее Михайловиче вспоминали известные искусствоведы, ученики, дочь. За кадром актерами читались сцены из «Бориса Годунова», «Маленьких трагедий»… А я думала о том, что, не будь я знакома с Сергеем Бонди, все эти слова прошли бы мимо меня, фильм бы меня не затронул. Не знаю, в чем тут дело. Уж очень необычной был он личностью. Кстати говоря, страшно не любил «актерства», «пафоса», «неестественности». Сомневаюсь, что большая часть драматических кусков, звучавших за кадром, пришлась бы ему по вкусу.

Возможно, эти мои записки будут слишком субъективными; их, как и предыдущие о 1990-х, наверное, стоило бы назвать «очень личные воспоминания». Да, очень личные. Хотя лично с Сергеем Михайловичем Бонди я общалась мало.

Естественно, он знал нас с сестрой; в течение многих лет «вольнослушательницами» мы посещали его лекции и семинары на филфаке МГУ, хотя учились в Педагогическом институте, ныне университете, а еще раньше в 10-м классе школы.

Попав в школьные годы на лекцию Сергея Михайловича, было трудно избавиться от искушения продолжить эти посещения. Хорошее и необычное затягивает.

Сергей Бонди

Да, Сергей Михайлович меня знал, но у нас с ним не было долгих бесед. Общение происходило на лекциях и семинарах. И вот с тех пор я несу в себе некое знание, переданное на хранение не мне одной, а всем когда-либо слушавшим Бонди студентам. Не знаю, все ли они считают себя учениками Сергея Михайловича. Я – считаю. Ибо он дал мне самое главное, что, возможно, во мне уже было, но в неразвитом аморфном виде.

Всеволод Мейерхольд

Благодаря профессору (а Сергей Михайлович так и не стал академиком, хотя по своему научному статусу он для меня неизмеримо выше академика Дмитрия Благого!), я утвердилась в этих принципах, получила некий компас, который помогал в решении не только научных, но и жизненных проблем. А не в этом ли задача учителя?

Стоит пояснить. Бонди был пушкинистом-текстологом, работал с рукописями Пушкина. Он начинал свои занятия в известнейшем «пушкинском семинарии» Семена Афанасьевича Венгерова. Венгеров, по словам Шкловского, имел у себя копии всех пушкинских рукописей, которые давал студентам. Это ли не счастье!

Занятия текстологией оказали Сергею Михайловичу огромную услугу. Он пропитался мыслями Пушкина, ведь следя за поправками в стихах и поэмах, вносимых пушкинской рукой, за зачеркиванием слов, поиском и обретением новых, – он становился как бы соучастником их написания, начинал думать по-пушкински.

Могу себе представить, что было с пушкинистом, когда он, обратившись к черновику стихотворения «На холмах Грузии» (1829), посвященного, по общему мнению, оставленной в Москве Наталье Гончаровой, вдруг увидел другие строчки, говорившие о другой, непреходящей пушкинской любви: «Я твой по-прежнему. Тебя люблю я вновь/ И без надежд, и без желаний/ Как пламень жертвенный чиста моя любовь/ И нежность девственных мечтаний…»

Но я отвлеклась. Еще одно следствие его текстологической работы – желание следовать не за собственными фантазиями, а за мыслью автора.

Для Бонди – и в литературе, и в театре (а он любил и знал театр!) – на первом месте был автор. Он говорил: «Вы попробуйте дорасти до Пушкина, сделайте, как у него задумано, прежде чем придумывать «свои решения». Это, пожалуй, основа того, чему учил Сергей Михайлович.

Недаром его главным методом работы со студентами было чтение произведения вслух и последующий подробный комментарий. Он добивался того, чтобы не только каждое пушкинское слово стало понятно современному студенту, но чтобы стал понятен «замысел» поэта, направление и ход его мысли.

Юлиан Оксман

Но это я поняла не сразу. Первым делом бросалось в глаза иное. Сергей Михайлович был человек из другого мира. Родившийся в год рождения Осипа Мандельштама (1891), он нес на себе ореол культуры Серебряного века. Революция застала его уже сформировавшейся личностью. Студентом он сидел на Офицерской, слушая, как Блок читал своим глуховатым голосом драму «Роза и крест». Он участвовал в мейерхольдовской постановке «Балаганчика». Он воспитывался на Чехове.

Естественно, он ненавидел «прогнивший самодержавный режим». Он, как и Блок, как и Мейерхольд, видел неизбежность случившейся революции и ей сочувствовал. Прозрение пришло позднее, когда новый строй проявил себя как «новое самодержавие».

В нашем Педагогическом институте им. Ленина литературоведение читал проф. Ревякин. Читал нудно, по старым, заготовленным за десятилетия до того скучнейшим конспектам. Ни одной свежей мысли, ни одного своего слова.

А тут – Бонди. Живой, молодой, несмотря на возраст, увлекающий. И увлекающий не эфемерным быстро тускнеющим блеском, а строгим научным знанием, заманчивой перспективой рассказать о Пушкине что-то такое, чего никто не знает. И ведь рассказывал! Каждая лекция была открытием. За обычными словами открывался новый смысл. Я уже как-то писала, что по одному эпитету «печальная» к слову свеча в стихотворении «Ночь» («Мой голос для тебя и ласковый и томный») Сергей Михайлович определял, что поэт в комнате один, без возлюбленной. Что она и произносимые ею слова ему грезятся… Разве не открытие?

Бонди горевал, что пушкинские пьесы не ставятся театрами, считаются «несценичными», в то время как режиссеры просто не могут их поставить как того хотел автор.

Я думаю, что говоря о театре, Сергей Михайлович вспоминал Мейерхольда, кумира его студенческой юности, режиссера, звавшего Бонди в качестве консультанта на все свои пушкинские постановки. Вот и на последней работе мастера – опере В. Крюкова «Станционный смотритель», прерванной арестом Всеволода Эмильевича (1939), Сергей Бонди был консультантом. О мастере, замученном и убитом в советской тюрьме (1940), Сергей Михайлович писал в комиссию по реабилитации в 1955 году:

(Мейерхольд питал) “ненависть ко всему серому, бесформенному, слабому, натуралистическому”, ему “как режиссеру всегда был абсолютно чужд формализм, то есть – выпячивание формы в ущерб содержанию…” Господи боже мой, Бонди пытался защитить мастера от привычного обвинения в «формализме», бывшего в советской стране стандартным ярлыком для «идеологически опасных».

ГУЛАГ

Такими же, как Мейерхольд, «формалистами» были в свое время объявлены гениальные Дмитрий Шостакович и Сергей Прокофьев, великий художник Филонов, писатель Андрей Платонов… Имя этим «формалистам» – все самые заметные творцы ХХ-го века.

Удивительно, что, как в царской России зоркий глаз цензуры не пропускал к читателю и зрителю все самое свежее, нужное, питательное, так и советские цензоры от идеологии безошибочно отделяли «наших» от «ненаших». Как правило, им мешала не столько идеология, сколько эстетика – чужая, свободная, не вводимая в начальственные рамки.

Похожая история происходила с Сергеем Бонди. Он не был диссидентом, он не излагал на лекциях антиправительственных взглядов. И однако… всегда был у начальства под подозрением, всегда был «чужой» и уж точно не советский. Тогдашнему начальству (будет ли в России когда-нибудь иное?) всегда были милее и ближе Ревякины и Благие, чем люди, подобные Сергею Михайловичу.

Да и студенты в конце 1970-х уже не так рвались на лекции Бонди. Аудитория на Ленинских горах, где он проводил свои семинары, скукожилась до нескольких человек. И это при том, что новых филологических звезд на горизонте не было заметно.

Здесь скажу еще вот о чем. Несколько дней назад на канале КУЛЬТУРА в передаче Александра Архангельского шел разговор о новом учебнике поэзии. Получилось интересно, познавательно, полемично. Один из спорящих настаивал на том, что учитель не должен выступать со своим мнением – пусть-де школьники сами определятся со своими «приоритетами» в поэзии. Позиция более чем странная!

Вспоминается Тургенев, плакавший над стихами Бенедиктова, но после статьи Белинского осознавший «фальшивость» его произведений.

Надо сказать, что критик Белинский поминался на лекциях Сергея Бонди не единожды, поминался именно как носитель «идеального вкуса», как арбитр. Причем арбитр не только в вопросах эстетики, но и нравственности. А это очень важно.

Робин Уильямс в фильме «Общество мертвых поэтов»

Оглянитесь вокруг, дорогие друзья! Сколько рядом с вами так называемых «произведений искусства» – инсталляций и проч., ничего не говорящих ни сердцу, ни уму, ни заложенному в человеке чувству прекрасного, трагического, комического… Художники «самовыражаются» каждый на свой лад.

Вот только что услышала, что некий русский автор в протестанстском храме в Швейцарии вместо Христа повесил бабочку – в память о Набокове. Игры, игры, игры… душа от соприкосновения с таким искусством не растет, ум ничего не приобретает, все это разве что удовлетворяет потребность в новизне и развлечениях.

Но дело не только в этом. Вижу, что люди сейчас просто забывают, что есть «добро, простота и правда».

Говоря о политиках, даже не предполагают наличия в них совести, понятия о добре и зле. Насколько же моральнее современных правителей был пушкинский «царь Борис», мучимый нечистой совестью…

Сергей Бонди никогда не читал на лекциях морали, но для него было важно, что Пушкин знал, что есть добро и что есть зло, и мучился, если преступал, и писал «с отвращением читая жизнь мою», и не мог смыть «печальных строк».

Учитель – нет, он ничего не навязывает, но помогает найти свое, утвердиться в своем мнении, стать человечнее и глубже.

Даже не говоря о современной политике, Сергей Михайлович внушал студентам отвращение к сталинизму. Он – один из авторов неизданных многострадальных комментариев к академическому пушкинскому изданию, приуроченному к столетию гибели поэта (февраль 1937). Ответственный за эту работу замечательный литературовед Юлиан Оксман, замдиректора Пушкинского дома, был сослан в сталинский Гулаг, 10 лет провел на Колыме «за активное торможение юбилейных торжеств». Комментарии к пушкинским произведениям, которые писались лучшими пушкинистами, – Томашевским, Эйхенбаумом, Цявловским, Измайловым, Бонди – остались невостребованными и ненапечатанными. Об этих преступлениях режима Сергей Михайлович говорил студентам.

Жаль, что за долгие годы среди россиян не нашелся ни один, кто бы поспособствовал напечатанию этих текстов! Стоило бы это сделать, хотя бы в память мученика Юлиана Григорьевича Оксмана.

А под конец вот о чем. Недавно я увидела замечательный фильм с Робином Уильямсом в роли учителя, он назывался «Общество мертвых поэтов». Учитель в этом фильме влюблен в поэзию, но не ту, академическую, о которой в учебниках, – у него свои пристрастия. Он просит ребят вырвать из учебника бездарную главу о поэзии, вскакивает на парту и читает живые стихи Уолта Уитмена «О капитан мой, капитан». Этого учителя из школы выживают, он здесь «белая ворона», но в последнем кадре, когда учитель появляется в классе, несколько преданных ему учеников вскакивают на парту со словами «О капитан мой, капитан!».

Трогающая до слез сцена.

Сегодня, когда я вспоминаю Сергея Михайловича, мне тоже очень хочется вскочить на парту и прочитать какое-нибудь стихотворение Пушкина, впрочем, можно и Уитмена – Сергей Михайлович ценил все талантливое и живое…

О капитан мой, капитан!