Текст книги "Украинский Брестский мир"

В те дни события совершались с лихорадочной поспешностью. Советские войска под Киевом и адепты отдельного украинского мира с Германией и Австро-Венгрией заочно соревновались между собой в скорости действий. Любинский и австрийский представитель посланник Визнер согласовали последние детали и 25 января (7 февраля) подписали секретный протокол, определивший объем подлежавшего вывозу украинского продовольствия. При этом союзная дипломатия поставила выполнение поставок главным условием ратификации всего мирного договора. Любинский принял это условие, но попросил у контрпартнеров разрешения «по парламентским причинам» не ставить под ним свою подпись как украинского делегата [29].

А Муравьев в тот день, 25 января (7 февраля), в 8 час. 10 мин. вечера передавал из Дарницы по всем правительственным и командным адресам: «Уличные бои продолжаются с большим ожесточением. В войсках Рады много работает иностранных офицеров бельгийцев, французов, румын и других… целые польские дружины присоединились к офицерству… даже монахи и те дерутся в войсках. В Лавре и других церквях найдено много оружия. Город горит. Наша артиллерия беспощадно громит город день и ночь. Враги почти совсем задавлены кольцом…» [30]. По социальным мотивам обстреливались прежде всего аристократические районы города и кварталы богачей. От обстрела сгорел шестиэтажный, в украинском стиле, элитный, говоря современным языком, дом М. С. Грушевского, построенный в 1910 году. В огне погибли библиотека редких книг, архив историка и коллекции украинской старины [31]. Киевляне, современники и свидетели событий, заметили, что еще одним объектом прицельного огня стал большой дом на Бибиковском бульваре киевского богача Богрова, отца убийцы П. А. Столыпина.

В течение этого дня в руках советских войск оказалась большая часть Киева за исключением Печерского района.

Лишь 26 января (8 февраля) так до конца и не укомплектованный кабинет министров Голубовича и часть членов Малой рады (16 человек) по Брест-Литовскому шоссе двинулись в направлении Житомира. С ними столицу оставили войска Центральной рады численностью до 2 тыс. человек [32]. В Бресте этого еще не знали. В тот день Шахрай безуспешно пытался связаться с представителями харьковского правительства Артемом и Затонским и в конце концов запросил Сталина: «Где же, наконец, украинский ЦИК – в Киеве или Харькове и как обстоят дела на Украине?» [33]

А Чернин 26 января (8 февраля) записал в дневнике: «Сегодня должен быть заключен мир с Украиной… Но действительно ли Рада до сих пор продержалась в Киеве? Василько показывает мне телеграмму, полученную украинской делегацией из Киева и датированную 6-м числом, а на мое предложение командировать туда австрийского офицера генерального штаба, для получения точных сведений, Троцкий ответил отказом» [34].

На самом деле вопрос о поездке выглядел иначе. Предложение о командировании австрийского офицера, по-видимому, имело место не в день сделанной Черниным записи, а раньше. Троцкий же, получив такое предложение, если и допустить, что сразу отказался, то затем передумал. Имеется телеграфная лента разговора по прямому проводу, из которой следует, что военный консультант В. В. Липский из Бреста в ночь на 26 января (8 февраля) по поручению главы советской делегации передал генерал-квартирмейстеру Ставки А. С. Гришинскому: «С целью убедить Австро-Венгрию, что правительство киевской Рады должно отпасть, нарком предложил командировать представителя Австро-Венгрии на Украину, во исполнение чего нарком Троцкий просит 1. Срочно сообщить желательный маршрут поездки на Киев, имея в виду переход нейтральной зоны. 2. Командировать к выверенному месту 28 января лицо Генерального штаба, могущее сопровождать указанного представителя Австро-Венгрии. До выбранного вами места представителя Австро-Венгрии будет сопровождать генерального штаба Самойло или Грюнберг. И просим на это экстренный ответ» [35]. В тот же день в Брест были переданы данные о разработанном командованием Западного фронта безопасном маршруте: Минск – Орша – Смоленск – Брянск – Ворожба – Конотоп – Бахмач – Киев и назначении сопровождающим офицера Генерального штаба Корка [36].

Троцкий, как за соломинку ухватившись за предложение, чтобы представитель противной стороны выяснил ситуацию на месте, пытался таким способом отсрочить подписание украинского договора, а может быть, и вовсе сорвать, ибо пока посланец Чернина добрался бы до Киева, власть там наверняка переменилась бы. О том, что нарком имел в виду именно такой план, свидетельствует переданная Липским 27 января (9 февраля) записка наштаверху в отмену предыдущих распоряжений. «Противная сторона, – говорилось в ней, – отказалась дать обязательство в неподписании мира с представителями киевской Рады до получения точных сведений от командируемого на Украину представителя Австро-Венгрии, ввиду чего нами признано сопровождение представителя Австро-Венгрии лицом русского Генштаба нежелательным, а поездка утерявшей значение. Однако австрийского Генерального штаба подполковник Покорный в сопровождении здешней украинской, от киевской Рады, делегации едет через Тарнополь на Украину. Сегодня распространился слух, что мир с Украиной подписан. Ввиду изложенной сложившейся обстановки нарком Троцкий просит сообщить на Украину и на все фронты, что поездка подполковника Покорного никакого к нам отношения не имеет и что всякая ответственность за личную безопасность подполковника Покорного и сопровождающего его украинца с нас снимается» [37].

26 января (8 февраля) австрийцы предупредили главу советской делегации, что договор с украинцами готов к подписанию, и Троцкий, по их наблюдению, был очень подавлен услышанным [38]. На исходе дня он сообщил Ленину (на листке с рукописным текстом депеши помета о передаче ее в Псков, то есть связь по прямому проводу Брест – Петроград вновь отсутствовала): «Договор с Радой готов. Подписания его можно ожидать с часу на час. Только точные и проверенные данные, что Киев в руках советской власти, могли бы помешать этому. Дайте знать на Украину, что подписание договора обеспечит центральным державам возможность постоянного вмешательства в судьбы Украины. Только немедленное и окончательное уничтожение Рады может сорвать заговор против украинского народа» [39]. (Очевидно, сообщение было сделано кружным путем, так как 31 января (13 февраля) Муравьев в записке Ленину передавал: «Только сейчас налаживается телеграфное сообщение. Прямого провода в Петроград нет и я передаю записку через Харьков» [40].)

Муравьев того же числа в 10 часов вечера официально сообщил о ликвидации последних очагов сопротивления и овладении всеми правительственными зданиями в Киеве. В одиннадцатом часу Народный секретариат Украинской рабоче-крестьянской республики направил радиограмму об этом и о своем переезде в Киев советскому правительству в Петроград, а также в Брест, революционным организациям в Гельсингфорс, Берлин, Вену, Будапешт и «всем, всем, всем»: «Киев освобожден. Героическая борьба украинских советских войск закончилась полной победой. Члены так называемой Центральной рады скрываются. Народный секретариат Украинской республики переезжает из Харькова в Киев. Все правительственные учреждения приступают к деятельности… Отныне освободившаяся Украина твердо вступает в круг федеративных советских республик» [41].

В радиограмме говорилось также о радости трудового населения Украины в связи с падением правительства Украинской центральной рады. И это было правдой, а не пропагандой… П. А. Христюк, министр внутренних дел в кабинете Голубовича, уходил из города вечером в день вступления советских войск через рабочий район Шулявка и «имел возможность видеть, как радовался приходу большевиков весь „шулявский свет“. Рабочие и извозчики, вооруженные, запруживали улицы… расставляли стражу, ловили „украинцев“». Министру «стоило большого труда пройти через это народное море» [42].

Однако радиограмма, как видно, не дошла к адресатам. А на телеграмме с текстом этого сообщения, пришедшей, в частности, в Петроград, помечено, что она поступила с опозданием [43]. Но в Бресте счет времени шел почти на минуты. Оттуда запрашивали: «Троцкий ждет сведений о киевской Раде. Сообщите скорее». Сталин ответил запиской по прямому проводу, что «Рада киевская пала, власть в руках Советов», и передал сообщение из Харькова: «Сейчас получили известие, что Киев окончательно взят нашими войсками. Эта телеграмма от Муравьева и подтвердительной телеграммы от Коцюбинского (на телеграфной ленте ошибочно – Кочубинского) и других находящихся в Киеве народных секретарей нами пока не получено». Далее за подписью Скрыпника в записке излагался ход событий в Киеве с начала восстания [44].

Кроме того, в ночь с 26 на 27 января (8–9 февраля) Сталин еще в одной записке по прямому проводу поручил Карахану, как видно, для верности, 27 января (9 февраля) запросить в Киеве главнокомандующего Муравьева, а в Харькове – Народный секретариат Украинской республики, а также от имени Совета народных комиссаров сообщил: «Официально до восьмого февраля весь Киев за исключением Печерского района находился в руках Совета. Остатки отрядов киевской Рады оборонялись в Печерском районе, вчера, восьмого февраля в десять часов ночи получили из Киева от главнокомандующего Муравьева официальное сообщение о взятии Печерского района, бегстве остатков Рады, завладении всеми правительственными учреждениями… Это было вчера, в двадцать часов 8 февраля от Рады не осталось ничего, кроме печального воспоминания. Это сообщение передано в П[етроградское] Т[елеграфное] А[гентство] и разослано по радио. Как видите, делегация киевской Рады в Бресте представляет пустое место…» [45].

Около двух часов ночи 27 января (9 февраля) Сталин запросил Троцкого и Карахана, получена ли вся эта информация, и передал новую: «Только что сообщили из Харькова и из Киева, что Народным секретариатом ЦИК (на телеграфной ленте ошибочно – цека) Украинской республики послано официальное сообщение в одиннадцатом часу ночи, то есть четыре часа назад, сообщение всем, всем, Берлину, Бресту, Финляндскому правительству и прочим об окончательном изгнании из Киева бывшей Рады и об окончательном переселении ЦИК в Киев».

От себя Сталин с возмущением добавил, полагая, что отсутствие в Бресте своевременной информации вызвано манипуляциями немцев со связью: «Если немцы затевают новую эмсскую депешу, затевая договор с мертвецами, то пусть знают, что они сделаются посмешищами всего мира… Своими хитросплетениями с проводами немцы могут скрыть истину, скажем, на один день, заключая фиктивный договор с мертвецами, но неужели не понятно, что шила в мешке не утаишь». Записка завершалась поручением связистам: «Передайте ленту немедленно и сообщите ответ также немедленно» [46]. Он не ожидал, что респектабельные европейские дипломаты могут действовать вопреки фактам, пренебрегая и более серьезными, чем отключение связи, профессионально-этическими нормами.

(Эмсская депеша – телеграмма из германского курортного города Эмса с изложением беседы прусского короля с посланником Франции, отредактированная канцлером Бисмарком таким образом, что послужила поводом франко-прусской войны 1870 года. Активистам же украинского национального движения этот излюбленный курорт коронованных особ был памятен тем, что в 1876 году, отдыхая там, Александр II подписал «эмсский» указ, ограничивавший использование украинского языка в книгопечатании, сценических представлениях, публичных чтениях и так далее.)

Но делегаты Четверного союза не убоялись предсказанного им осмеяния и в ночь на 27 января (9 февраля), около двух часов (как раз когда Сталин рассуждал о «фиктивном договоре с мертвецами»), прежде чем неудобная для них информация о последних киевских событиях с рассветом получила бы широкое распространение, подписали договор с представителями Украинской центральной рады, «первый мир, который приходит в этой мировой войне», как выразился председательствовавший Кюльман. Севрюк в ответном слове высказал убеждение, что подписанный договор «послужит вкладом в последующий всеобщий мир для окончания великой войны» [47].

Не убоялся в дальнейшем одобрить неправомерный акт и германский рейхстаг. При обсуждении подписанного договора на заседании 7(20) февраля только социал-демократы независимцы поставили под сомнение законность договора с Украиной – страной, которая, по мнению их представителя Ледебура, «возникла не совсем правомерно с точки зрения международного права». Лидер национал-либералов Г. Штреземан не отрицал сказанного независимцем, но, выражая настроение большинства депутатов, отдавших предпочтение практической выгоде перед чистотой правовых форм, объяснил: «Это, как рождение внебрачного ребенка, ничего не остается, как принять к сведению совершившийся факт. Теории господина Ледебура не могут утолить голода германского народа и накормить германский скот. Более благоразумно ввозить из Украины хлеб и корм для скота. Благоразумно признать существование Украины» [48].

О. Чернин в шифрованной телеграмме, направленной в Вену 27 января (9 февраля), немедленно по подписании прокомментировал основные положения договора с точки зрения их практического применения. Он сообщил, что граница монархии с Украинской народной республикой осталась без изменений, как прежняя русско-австрийская. Ожидаемое недовольство поляков признанием значительной части Холмской губернии за Украиной министр предлагал «умерить… опираясь на крылатое слово о праве самоопределения народов» [49].

Формально заявленное положение о немедленном очищении оккупированных Холмщины и части Волыни обставлено такими условиями (очищение после ратификации договора, которая, в свою очередь, поставлена в зависимость от гарантий продовольственных поставок), что будет проведено лишь в удобный для австрийцев и немцев срок. С этим, сообщал министр, согласилась и украинская сторона, бессильная сразу организовать там управление. Зато обмен «излишками» сельскохозяйственных продуктов на промышленные товары предусмотрено было начать сразу. Секретный протокол фиксировал вывоз к 1 июля из Украины миллиона тонн зерна. При обилии на Украине немецких колонистов важным было также условие о возмещении частным лицам убытков от нарушения их прав во время войны.

Повышенной секретностью была обставлена тайная декларация об объединении Восточной Галиции и Северной Буковины в отдельный коронный край. Чернин сообщал, что с австрийской стороны об этом известно только ему, а с украинской – поставившим подпись делегатам. В случае точного выполнения всех условий договора австрийское правительство должно было к 20 июля 1918 года подготовить законопроект об образовании нового коронного края. Но Чернин заранее рассчитывал, что данное обязательство удастся отменить из-за несвоевременных, как он предполагал, продовольственных поставок [50]. Впрочем, вскоре представилась возможность иным способом нейтрализовать это потенциально опасное для целостности многонациональной империи условие.

К событиям ночи с 26 на 27 января (8–9 февраля) противоположные стороны отнеслись с по-разному мотивированным оптимизмом. Троцкий еще не терял надежды, что, опираясь на факт утраты правительством Центральной рады столицы и основной части государственной территории, удастся опротестовать заключение подписанного его представителями договора. Глав делегаций Четверного союза он письменно известил, что, «по сообщению Председателя Совета Народных Комиссаров, киевская Рада окончательно пала и вся власть на Украине целиком и безраздельно перешла в руки украинских Советов, представители коих находятся в нашей делегации» [51]. «Делегаты Украинского Народного Секретариата в составе делегации Российской Федеративной республики» со своей стороны составили просьбу к генералу Гофману предоставить им «возможность сноситься по прямому проводу со своим правительством в Киеве» [52], разумеется, неудовлетворенную.

В полдень 27 января (9 февраля) Троцкий в депеше на имя своего заместителя Чичерина, Ленина и Сталина продемонстрировал намерение повернуть вспять договорный процесс и потребовал дополнительных данных о событиях в Киеве: «Если мы до пяти часов вечера получим от вас точное и проверенное сообщение, что Киев в руках советской власти, это может иметь крупное значение для переговоров» [53]. В марте 1918 года на VII съезде РКП(б) он признался, что не предполагал возможности формального договора государств Четверного союза с правительством Украинской центральной рады после того, как оно потеряло Киев [54]. «Необходимо, чтобы правительство [Советской] Украины немедленно дезавуировало все действия делегации [киевской рады] и отозвало самое делегацию. Необходимо связать нас непосредственно с Киевом, – развивал план Троцкого автор еще одной записки из Бреста, очевидно, Карахан, одновременно сообщая о систематических помехах в критические моменты разговоров по прямому проводу: – Юз наш опять не работает. Писали, телеграфировали. Никакого результата. Действуйте энергичнее» [55].

На вечернем заседании политической комиссии 27 января (9 февраля) глава советской делегации попытался дезавуировать украинский договор. Он заявил, что центральные державы признали независимость Украины в тот момент, когда она, по заявлению ЦИК Советов Украины, вошла в состав Российской федерации, и кроме того, потребовал ознакомить советскую делегацию с принятой в договоре линией границы. Кюльман предложил последнее осуществить в специальной подкомиссии, а в остальном заявил, что имеющиеся у него достоверные сведения устраняют возможность принять информацию Троцкого о внутреннем положении на Украине. Вопрос же о том, кто именно правомочен ее представлять, в создавшемся положении, по словам статс-секретаря, потерял практическое значение… Чернин, разумеется, высказался в том же духе [56].

После этого Троцкий ночью сообщил Ленину и Сталину: «Мирный Договор с Киевской Радой подписан… несмотря на наш протест и заявление, что мы этого договора не признаем» [57]. Однако в Смольном, как видно, еще надеялись, что, доведя до дипломатов Четверного союза полную информацию о положении на Украине, удастся повернуть дело с договором вспять. В телеграмме Антонову-Овсеенко, составленной 28 января (10 февраля) в 15 час. 50 мин., Сталин писал, что «в Бресте дела обстоят пока сносно. Троцкий возмущается, что харьковские наши товарищи и киевские не держат его в курсе дела… Делегация старой Рады получает ложные сведения от бежавшего с поля битвы Голубовича (на телеграфной ленте ошибочно – Голуцовича) о поражении советских войск в Киеве, а наши милые товарищи из Харькова и Киева глубокомысленно молчат, не информируют Троцкого и тем самым молчанием подтверждают сплетни Голубовича, укрепляя тем самым положение несуществующей Рады. Сегодня я два раза предложил Народным секретарям… сообщить Троцкому совершенно официально, с обозначением даты, с официальными подписями, что Киев окончательно взят советскими войсками. Если они такого сообщения не дадут, немцы не замедлят заключить мир с несуществующей Радой для того, чтобы обеспечить себе вмешательство в дела жизни Украины. Из Германии сведения поступают неаккуратно, по всей видимости, каша заварилась порядочная. Этим только объясняется [что] немцы всячески затягивают переговоры» [58].

Из Киева 28 января (10 февраля) в 12 час. 10 мин. была направлена телеграмма в Совнарком и советской делегации в Брест, подписанная народными секретарями Ауссемом, Коцюбинским, Лапчинским, Мартьяновым. «Мы опасаемся, – говорилось в ней, – что вследствие повсеместной порчи телеграфных проводов, произведенной контрреволюционерами, вы не получили тех сведений о ходе операций революционных войск, которые мы передавали вам отсюда и наш секретариат из Харькова, и потому вновь сообщаем, что Киев утром 26 января окончательно очищен от контрреволюционных банд киевской Рады. Советская власть в Киеве восстановлена. Состоялось заседание Советов. Центральная Рада и Генеральный секретариат не существуют, от них отвернулось все население Украины. Екатеринослав, Полтава, Николаев, Херсон, Одесса, Чернигов, Черноморский флот и почти весь фронт освобождены от власти Рады… во всех важных пунктах мы опираемся на сильную гражданскую поддержку населения и селянства. Ввиду доходящих до нас сведений, что представители низложенной народным восстанием Рады пытаются продолжать свою изменническую по отношению к Российской Федерации и Украине политику, предлагаем вам подтвердить правительствам воевавших с Россией государств, что рабочее и крестьянское правительство Украинской республики считает уничтоженными и недействительными договоры и заявления, если таковые делаются от имени буржуазной Центральной рады. Кровь украинских и российских рабочих и крестьян, пролитая во время рабочей революции на Украине, навсегда освятила братский союз между трудящимися массами Великороссии и Украины.» [59].

На самом деле, когда писались эти строки, германским дипломатам уже не было нужды затягивать переговоры с петроградскими делегатами. Покончив с украинским договором, они сочли почву готовой для «энергичного» дипломатического разговора с большевиками. На том же заседании политической комиссии 27 января (9 февраля) Кюльман заявил, что настало время окончательно выяснить позиции, и, демонстрируя ужесточение условий, предложил устранить из будущего договора с Россией понятие «самоопределение» в отношении оккупированных российских областей так, чтобы дальнейшая судьба их определялась лишь соглашением Германии и Австро-Венгрии. Безоговорочно было поставлено требование об очищении занятых русскими войсками турецких владений, нейтрализации Аландских островов на Балтике и так далее [60].

В осложнившихся таким образом обстоятельствах военные консультанты российской делегации актуализировали свое ранее выдвинутое крайнее условие и «с исчерпывающей ясностью высказывались против оставления в немецких руках Моонзундского архипелага», так как это открывает морские и сухопутные подступы к Петрограду [61].

Под влиянием аргументации военных Троцкий при встрече с Черниным 25 января (7 февраля) заявил о неприемлемости уступки островов. Далее он, на время отойдя от привычного революционного морализаторства, предпринял нетипичный для себя шаг. Было это до или после заседания политической комиссии 27 января (9 февраля), установить не удалось. По свидетельству генерала Гофмана, глава советской делегации запросил Кюльмана, «нельзя ли каким-нибудь путем вернуть России Ригу и прилегающие острова» [62]. Немцы восприняли это как переход от бесплодных речей к практическим переговорам, к которым и стремился статс-секретарь Кюльман. Гофман телеграфировал командованию: «Из отдельных обсуждений складывается впечатление, что Троцкий, пожалуй, мог бы пойти на заключение [договора] на выдвинутых до сих пор условиях» [63].

В Петроград от советской делегации последовала как будто созвучная впечатлению немцев информация. По прямому проводу была передана стенограмма заседания 27 января (9 февраля) с запиской Ленину (черновик написан Караханом): «Обратите серьезное внимание на эту стенограмму, определяющую новую фазу наших переговоров» [64]. Однако ожиданиям финала в традиционном дипломатическом стиле не суждено было исполниться.

27 января (9 февраля) на имя Кюльмана и Гофмана поступила телеграмма разгневанного кайзера Вильгельма II. «Сегодня большевистское правительство, – говорилось в ней, – обратилось клером по радио прямо к моим войскам и призвало их к восстанию и прямому неповиновению своим высшим военачальникам… Следует как можно скорее положить этому конец! Троцкий должен до 8 час. вечера завтрашнего дня, 10-го (об этом доложить в это время сюда, в Гомбург), подписать без проволочек мир на наших условиях с немедленным отказом от Прибалтики до линии Нарва – Псков – Двинск без права на самоопределение и т. д., с признанием возмещения ущерба всем пострадавшим в Прибалтике. В случае отказа или попыток затяжки и проволочек и прочих отговорок в 8 час. вечера 10-го прерываются переговоры, прекращается перемирие; войска Восточного фронта… выдвигаются на предписанную линию» [65].

Кюльман воспротивился – вплоть до отставки – столь стремительному, юридически необоснованному, а главное, опасному для внутриполитической ситуации в Германии и для ее союзных отношений с Австро-Венгрией ультиматуму и по умолчанию получил отсрочку его исполнения [66].

Утром 28 января (10 февраля) начала работу вновь образованная военная подкомиссия с участием генерала Гофмана, посланника Розенберга и представителя флота от Германии, профессора Покровского, адмирала Альтфатера, капитана Липского – от России и трех представителей Австро-Венгрии. О неутешительных результатах ее работы Липский, как видно, до начала заседания основной политической комиссии сообщил начальнику штаба Верховного главнокомандования и в другие военные инстанции: «[В] ходе мирных переговоров происходит кризис. [В] военной подкомиссии, которой было поручено рассмотреть приемлемость германского проекта границы, соглашения в связи [с] заявлениями, сделанными Альтфатером и мной, [с одной стороны], и генералом Гофманом, с другой, не достигнуто. Противная сторона не идет на уступки по вопросам, жизненно для нас необходимым. Вопрос передается [в] политическую комиссию» [67].

Заседание политической комиссии должно было открыться в 17 час. 30 мин. А в 16 час. 30 мин. Кюльман, по утверждению Гофмана, «ухватился за рижские требования Троцкого и направил Розенберга к главе советской делегации с просьбой письменно изложить готовность [последнего] заключить мир при условии возвращения России Риги и прилегающих островов. Если Троцкий согласится, то можно будет на этой базе повести дальнейшие переговоры» [68].

По словам Гофмана, Троцкий «после некоторого размышления» отклонил полученное предложение. Кроме описания Гофмана, других прямых документальных следов этого эпизода не обнаружено.

В мемуарах Фокке этот эпизод изложен в версии генерала, выпустившего обе свои книги раньше, чем бывший военный консультант советской делегации опубликовал свой труд [69]. Потому затруднительно определить, действительно ли из предложения Кюльмана можно было извлечь пользу для советской стороны. Впрочем, имеется свидетельство Иоффе, который, будучи с весны 1918 года советским полномочным представителем в Германии, в одном из первых своих докладов из Берлина писал в связи со стремлением пангерманцев и так называемой военной партии непосредственно присоединить к империи Эстляндию и Лифляндию: «Если план будет осуществлен, то помимо революционной работы в аннексированных провинциях, необходимо будет постараться добиться свободного выхода в Балтийское море, то есть обеспечить нам свободу торговли через Ревель, Либаву и… военные гарантии нейтрализации Моонзунда… Я имею достоверные сведения, что в Бресте пошли бы на то и на другое» [70]. Последнее как будто подтверждает версию генерала Гофмана.

Есть еще одно замечание Иоффе, скорее всего свидетельствующее о лично мотивированном характере последних решений Троцкого в Бресте. В мае 1918 года, полагая, что следует удовлетворить германский ультиматум о возвращении кораблей Черноморского флота из Новороссийска в Севастополь, Иоффе писал Чичерину: «Повторять брестских ошибок невозможно. Если в Бресте, заранее зная, что мы все уступим, можно было сказать, что Троцкий стоит Ревеля, то теперь ни в коем случае нельзя кого бы то ни было менять на Новороссийск» [71].

Возвращаясь к последним дням этой стадии мирной конференции, заметим, что до заседания политической комиссии 28 января (10 февраля) в Петроград были переданы еще две записки, в какой последовательности – не установлено. В одной Карахан просил передать Ленину: «Ждем ответа по содержанию переданной Вам стенограммы. Сегодня в 6 часов мы должны дать ответ» [72], то есть в семь часов по петроградскому времени. В другой, направленной Ленину и Сталину «крайне спешно», Троцкий не интересовался мнением адресатов. Он, надо полагать, уже принял решение и теперь был озабочен лишь его ожидаемым глобальным воздействием: «Обращаю ваше особое внимание на стенограмму вчерашнего заседания. Сегодня около 6-ти часов нами будет дан окончательный ответ. Необходимо, чтобы он в существе своем стал немедленно известен всему миру. Примите необходимые к тому меры. Помните, что прямой провод отсюда действует неправильно. Вы должны поэтому самостоятельно действовать в области информирования. Прошу вас серьезно позаботиться об этом важном теперь вопросе» [73].

Тем не менее из Смольного ответ, помеченный «28/1., 6 ч. 30 мин. вечера» – 17 час. 30 мин. по действовавшему в Бресте времени, то есть за полчаса до начала заседания политической комиссии, был дан. В нем высказывалась позиция по двум обсуждавшимся в Бресте накануне вопросам. По украинскому вопросу в записке из Петрограда говорилось с неугасшей надеждой дать событиям обратный ход: «Повторяем еще раз, что от Киевской Рады ничего не осталось и что немцы вынуждены будут признать факт, если они еще не признали его. Информируйте нас почаще» [74].

А по главному вопросу – подписывать или нет договор с тяжкими и категорическими территориальными условиями – Ленин и Сталин, оба сторонники подписания, ответили: «Наша точка зрения Вам известна; она только укрепилась за последнее время и особенно после письма Иоффе» [75]. «Иоффе писал из Бреста, что в Германии нет и начала революции», – рассказал Ленин на заседании ЦК РСДРП(б) 18 февраля 1918 года о том, что счел наиболее важным в упомянутом письме [76].

О том же самом, что было в письме Иоффе, сообщал в Петроград по прямому проводу 27 января (9 февраля) и Карахан: «Германские события нашей прессой невозможно преувеличиваются. Революции в Германии нет. Есть лишь крупный поворот, сдвиг, начало начала революции и только. Преувеличенные надежды и ожидания опасны. Наша пресса переоценивает происходящее» [77].

В целом в оперативной переписке тех дней нет никаких следов в подтверждение слов Троцкого на Седьмом съезде РКП(б), будто «в последний момент в Брест-Литовске» были получены сведения о стачках в Германии и Австрии, которые и заставили его «признать невозможность подписания мира». Вместе с тем на съезде Троцкий должен был подтвердить, что Ленин «был против этого, но он был против этого не с такой энергией» [78].

Все это были ложные оправдания прежде всего потому, что Троцкий не мог не знать о результатах проведенного 21 января (3 февраля) на совещании в ЦК опроса. При этом Ленин, Сталин, Муранов, Артем, Сокольников (принадлежавший к этой группе Зиновьев отсутствовал во время голосования) утвердительно ответили на вопросы: «Допустимо ли сейчас подписать германский аннексионистский мир?» и «Допустимо ли подписать германский аннексионистский мир в случае разрыва ими переговоров и ультиматума?», и дали отрицательный ответ на вопрос: «Разорвать ли переговоры немедленно?» (из остальных девяти опрошенных все высказались отрицательно по первому вопросу; два отрицательно и семь положительно – по второму и только один, И. Н. Стуков, был за немедленный разрыв переговоров) [79].