Текст книги "Память о мечте (сборник)"

Обряды

 
Я все еще сомнением объята,
А значит, рано общий сбор трубить…
Первопричину древнего обряда
Уже давно успели позабыть.
 
 
Давно обряд не исцеляет раны,
Удачу на охоте не сулит.
Но в бубны бьют сановные шаманы,
И я танцую, как шаман велит.
 
 
Мне не помеха умное неверье,
Я самый стадный зверь среди зверей.
Могла бы я уйти и хлопнуть дверью,
Но в древнем мире не было дверей.
 
 
Привычно на стене рисую тигра,
Его пронзив магической стрелой,
Потом прощаюсь вежливо.
И тихо
Две двери закрываю за собой.
 
 
И шарф тугой петлей стянул на шее,
Покорно руки прячу в рукава.
…Бессмысленны, как жертвоприношенье,
Во благо убиенные слова.
 

«Мы все давно узнали, что – почем…»

 
Мы все давно узнали, что – почем,
Какой ценою можно быть неправым.
Мы делаем Историю. По главам.
И в ней самих себя не узнаем.
 
 
Самим себе когда-то сдавшись в плен,
Речами, как цепями, мы бряцаем,
И честно все на свете отрицаем,
Не предлагая ничего взамен.
 
 
А там – за гранью этой суеты —
Опять рассвет, и солнце из-за тучи,
И азбуку какой-то мальчик учит,
И вечным пчелам дарят мед цветы,
 
 
И девочка сбегает босиком
К реке, чтобы умыться и напиться,
И тянет то дымком, то молоком,
И плачут птицы!
 

Эрудиция

 
Раскованность, раскованность
Ненужная моя,
И знаний сфабрикованность
Из сгинувшего дня.
 
 
В мозгу их упакованность
Компактную храня,
Прикованность, прикованность
Титана – не огня.
 
 
Ведь рассуждая без затей,
Я знаю, что не Прометей
Огня похитил жар.
 
 
А он, страдающий зазря,
Столетья видит, как заря
Родит лесной пожар.
 

«Все смещено во времени…»

 
Все смещено во времени. И время
Нас разделяет мраморной стеной.
И Вы навечно остаетесь с теми —
Ушедшими, Вы вовсе не со мной.
 
 
Вы смотрите в упор. И все же мимо
Скользит Ваш взгляд. Но я при нем как страж:
И взгляд, и Вы мне так необходимы,
Что этого в словах не передашь.
 
 
Тепло руки, стихи и ожиданье —
Все словно в восемнадцать лет. Меж тем
Уже явилось горестное знанье,
Которое является не всем.
 
 
И мне не быть хозяйкой в Вашем доме,
Насторожен, устойчив дом, как дот.
По Вашим фотографиям в альбоме
Меня другая, словно гид, ведет.
 
 
И отделяет Вас, и отдаляет,
И так оберегает от меня,
Как будто временем повелевает,
Не оставляя мне от Вас ни дня.
 

Сострадание

 
Страданье или состраданье —
В чем человеческая суть?
Мы разобщенные созданья,
И каждому намечен путь.
 
 
Лишь боль едина в мирозданье,
Она меняет нас чуть-чуть…
Христовых мук переизданье —
Как пуля в Пушкинскую грудь.
 
 
Но, может, сможем мы опять
И бескорыстно сострадать,
Не унижая безразличьем.
 
 
Одна слеза – и, может быть,
Мы равнодушьем не убить
Сумеем с подлинным величьем.
 

К вопросу о бессмертии

 
Монах корпел в уединенной келье
Над перечнем минующих минут.
Ночами, словно мать над колыбелью,
Он пестовал свой бесконечный труд.
 
 
А светский франт раскованность безделья
Коварным рифмам отдавал на суд,
Не связанный тщеславием и целью,
Слова сплетал он, как венки плетут.
 
 
Перебирая, словно четки, даты,
Мы узнаем, что жил монах когда-то,
Что келью заменил ему архив.
 
 
А вертопраха ветреное слово,
Как старое вино, волнует снова:
Он современник, он поныне жив!
 

Королева

 
Люди, люди… Мы делим сдуру
Бесконечный путь на отрезки.
Четвертуем литературу
С важным видом, по-королевски.
 
 
Но судьбой, то гневной, то странной,
Мы нащупываем мерило:
Я сама с королевой Анной
В тесной комнатке говорила.
 
 
Всех веков и времен поэты
Составляют ее державу.
Страх презрела она и наветы,
Долгий путь и вечную славу.
 
 
Память сердца, как навык детства —
То паденье, то восхожденье…
Не воюет ее королевство,
Но выигрывает сраженья.
 
 
Справа бьют, подражают слева…
О, великая сила слова…
Не лежит моя королева
Под крестом своим в Комарово,
 
 
А в пространстве четырехмерном
Снова строчки она находит.
К ней опять по ночам, наверно,
Сероглазый король приходит.
 

«Зачем нам тень Булгакова тревожить…»

 
Зачем нам тень Булгакова тревожить,
Цветаеву провозглашать святой?..
Их было столько, кто прошел сквозь строй
Доносов и шпицрутенов острожных.
 
 
Центральный государственный архив
Разительно похож на колумбарий.
Здесь боги спят. Но каждый бог, как парий,
Почил, оставить имя позабыв.
 
 
Они зовут, но мы не слышим их,
Не видим звездных душ протуберанцы…
А Пастернак и Мандельштам – посланцы
Страны теней на празднике живых.
 

«И полыхнула в полдуши догадка…»

 
И полыхнула в полдуши догадка,
Вполсилы, вполнакала, в полстроки.
О логика! Холодная печатка,
Пустое повторение руки.
 
 
Ты смотришь, но твои глазницы пусты,
Как будто в дом покинутый стучусь.
Поэзия! Высокое искусство,
Бессмертная подделка смертных чувств.
 
 
И ты легко переступаешь через
Мир, сданный на хранение стихам,
И не болит искусственная челюсть,
Положенная вечером в стакан.
 
 
А я, не став беспомощней и злее,
Вновь безымянно растворюсь в толпе.
Не удивляйся! Я тебя жалею:
Еще страдать в бессмертии тебе.
 
 
Там, в вечности, такая ностальгия,
Что отомрет спасительная ложь,
И хоть давно распалась на стихи я,
Ты бронзовые губы разомкнешь.
 
 
И позовешь, и назовешь впервые
То имя, что мучительно скрывал,
И, как морщины, трещины кривые
Покроют потрясенный пьедестал.
 
 
Но прошлое, как это имя, кратко,
А вечность благодатна для тоски…
Во времени забытая перчатка
Теряет очертания руки.
 

Триптих

 
Прошедшее горе – не горе.
Уходит, как дым из трубы.
Но сухо и холодно в горле
От речи обычной судьбы.
 
 
И если прочувствовать строго —
Елабуга – в центре земли.
Петляла, петляла дорога
До самой пеньковой петли.
 
 
Но все одинаковы раны,
И все равноценны слова,
И все забывается равно —
Елабуга или Москва.
 
 
Марина, Марина… Мария…
Созвучны в любви имена,
И славы пустой истерия,
И жизни простой тишина.
 
 
Сидит вдохновения филин
На черном, сгоревшем суку.
Ах, сколько же горьких извилин
В твоем изболевшем мозгу!
 
 
А память спокойна.
Но в полночь,
Лишь стрелки часов совпадут,
На помощь, на помощь, на помощь
Забытые мощи зовут.
 
 
И ты встрепенешься в надежде…
Но мертвые очи – в пыли.
Как прежде, как прежде, как прежде,
Елабуга в центре земли.
 

 
Холм из цветов. А посредине гроб.
И кто-то глаз с покойницы не сводит.
И на ее разгладившийся лоб
Последнее спокойствие нисходит.
 
 
А для кого-то горе – не беда,
Пока еще не ягоды – цветочки…
И капает соленая вода
В подставленные вовремя платочки.
 
 
Оплачен щедро медный голос труб,
Литавры сердце рвут в привычном ритме.
Ведь похороны – это тоже труд,
Искусство даже, что ни говорите.
 
 
На кладбище промерзшая земля,
Ее упорство ломик рвет неловко,
У края ямы, душу веселя,
До времени скучает поллитровка.
 
 
И будешь ты стоять совсем один
На комьях земляного пьедестала…
Покойница узор своих морщин
Сопернице коварно завещала.
 
 
Одна ушла. Другой не подойти.
Ты платишь запоздалые долги им.
…За нас в начале и в конце пути
Неутомимо думают другие.
 

 
Сегодня холодно и снежно,
Свободно по календарю.
Я так легко и неизбежно
Сама с собою говорю.
 
 
Собаки лают, сосны стынут
Среди нетронутого дня…
Мои заботы не настигнут
Такую легкую меня.
 
 
Но как похожи в день морозный
Десятки непохожих мест —
И Переделкинские сосны,
И скромный Комаровский крест.
 
 
Мы долго числимся живыми,
Посмертно изредка живем,
Не каждый крест украсит имя
Химическим карандашом.
 
 
Нам столько суждено Елабуг!
Но мертвым лучше, чем живым.
И голову склоняет набок
Ворона над плечом моим.
 
 
Как бог языческий, искусство
Расплещет кровь по алтарю,
И станет вдруг легко и пусто,
Свободно по календарю.
 
 
И нету ни причин, ни следствий.
Одна, одна, совсем одна
Бегу по собственному следу,
От прошлого отрешена.
 
 
Зима дорогу поджигает
Веселым снегом – не углем.
Но будущее поджидает
Меня спокойно за углом.
 
 
И не в котомке, а в портфеле,
С последней модою в ладу,
Оно несет свои недели,
Оно несет мою беду.
 
 
Как неизбежность терпелива!
Но угадав свою сосну,
Я безмятежно и счастливо
Сегодня за угол сверну.
 

Круг

 
Неодолима сила алтарей
И не скудеет звон церковных кружек.
И манит телевизорный елей
В синтетику закутанных старушек.
 
 
Мы снова принимаем королей,
В их честь палим из пролетарских пушек
И не стыдимся голубых кровей
И прочих антикварных безделушек.
 
 
Неужто бесконечен только круг?!
Иллюзия движенья – лишь недуг,
Который хочет оправдать философ.
 
 
На цыпочки привстану над чертой:
Меня экзаменует граф Толстой,
А вместе с ним – крестьянин Ломоносов!
 

Оркестр

 
Я пальцами коснусь скрипичных струн
И пальцы обожгу. А все же эхо
Чужим смычком рожденного успеха
Меня в оркестр поманит, как в табун.
 
 
И подчинится духовой крикун —
Ведь мне рожок пастуший – не помеха.
Среди чужого ржания и смеха
Кривую спину выправит горбун.
 
 
Я слушаю – и все-таки не верю:
Все скрипки – Страдивари и Гварнери,
От светло-рыжих и до вороных.
 
 
Я слушаю – и все же нет покоя:
Ведь я касалась звучных струн рукою,
А где смычок, чтобы играть на них?!
 

Скрипка Паганини

 
Умирает скрипка Паганини
В славе, под стеклянным колпаком.
Раз в году встречаясь со смычком,
Расхотела жить она отныне.
 
 
Танца ресторанного рабыни,
Скрипочки с фабричным ярлыком
Могут в одиночестве таком
Смутно вызвать зависть у богини.
 
 
Но ее не каждая рука
В силах тронуть волосом смычка,
Чтобы пробудился звук счастливо.
 
 
Лишь однажды он придет ко мне
И сыграет на одной струне
Все, что долго было молчаливо.
 

Гойя

 
Офорты Гойи?! Что офорты!
Добро рождается в борьбе,
И в неизвестность распростерто
Все то, что он прозрел в себе.
 
 
Потом мы видели воочью,
Как прялка сотворяла нить:
Машины приезжали ночью,
Чтобы офорты повторить.
 
 
Теперь размножены офсетом
Страданья сквозь туман стекла…
Но не торопятся с ответом
Боровшиеся против зла.
 
 
Пусть палача возненавидел
Тот, кто не пожелал прощать…
Но Гойя ад в душе предвидел,
Мы – явь боимся обобщать.
 
 
Уймись, всесильный инквизитор:
Я глух – твои тирады зря!
Но потрудился реквизитор —
И вот готовы лагеря.
 
 
А глух – не оправданье это,
Лишь кара Божья, нищета…
Распятье над землей воздето,
Всеобщей стала глухота.
 

Аппиева дорога

 
Все мы голенькие,
Как новобранцы
На медкомиссии ангелов,
Мы – не горлинки —
Протуберанцы.
Аппиева дорога.
Шествие факелов.
 
 
А на кресте
Сотни мук, воплощенных в Христе, —
Может, Бог он, а может, философ.
А в кабачке придорожном,
В полуверсте,
Пьют солдаты вино,
Не задавая вопросов.
 
 
Детей народят мучители эти,
Но дети всегда за отцов не в ответе.
Кричат, как распятые, в пеленках своих.
Но в зыбком и чадном
Факельном свете
Пойдут новобранцы
Через столетья,
И в этом – мука, проклятие их.
 

«Плотники творили чудеса…»

 
Плотники творили чудеса,
Возводили и мосты, и храмы,
И текла сосновая слеза
На распил крестообразной рамы.
 
 
Чудеса творили кузнецы,
Кружева сплетали из металла,
И подкованные жеребцы
Мчались так, как птица не латала.
 
 
Им любой заказ в работе прост —
Был бы смысл да толика таланта —
И для казни сколотить помост,
И сработать цепь для арестанта.
 
 
Для чего перебирать слова?
Все равно не обнаружишь сути…
Плачет безутешная вдова,
Проклиная палача и судей.
 

Палач

 
Нет, он не убивал и не казнил —
Он честно, до усталости работал,
И смахивал ладонью капли пота,
Как будто бы пахал или косил.
 
 
Потом он шел домой, в семейный круг,
Чуть семеня и чуть сутуля спину,
Потом по голове он гладил сына,
И голова не падала из рук.
 
 
Он в меру пил, без люминала спал,
Не помня крови и не слыша плача,
Спокойных глаз ни от кого не пряча,
Листал юмористический журнал.
 
 
Не будет безработным он. Пока
Привычный приговор выносит кто-то,
И гулки площади, как эшафоты,
И шея ненадежна и тонка.
 

Песенка о Дон-Кихоте

 
Сеньору Сервантесу некогда,
Исполнен смятения взгляд:
Героя, рожденного некогда,
Все чаще берут напрокат.
 
 
Он снова проходит инстанции,
Хотя заработал покой.
И пишет писатель квитанции
Дрожащей посмертно рукой,
 
 
А шарик все крутится, вертится,
И каждый приходит просить:
– Хочу одолжить ваши мельницы,
Чтоб мне Дон-Кихотом прослыть!
 
 
Пожизненно в употреблении
Бессмертный герой Дон-Кихот,
Его размножают делением —
И все Дульцинеи не в счет.
 
 
Политики или наркотики
Мифических мельниц сильней.
И бродят в стихах Дон-Кихотики,
Как будто в театре теней.
 
 
Пока по инерции вертится
Вселенское веретено,
Как мамонты, вымерли мельницы,
А новых не строят давно.
 
 
И в ножнах ржавеют мечи мои,
И нет безрассудных атак…
Не выдержав гонки с машинами,
Ушел Россинант в зоопарк.
 
 
Для рыцарей есть резервации,
Где застят заборы зарю…
И все же сеньору Сервантесу
Я так же, как все, говорю:
 
 
– Хочу одолжить ваши мельницы,
Чтоб мне Дон-Кихотом прослыть… —
Но это такая безделица,
Что даже неловко просить.
 

Тиль Уленшпигель

 
Нашла рецепт бессмертья в умной книге я —
Он для любого времени хорош…
Мой друг похож на Тиля Уленшпигеля,
Хрестоматийной внешностью похож.
 
 
Он долговяз, смешлив и нежно бережен
С любой из кратковременных подруг,
Он остроумен и всегда безденежен…
Ну, чем не Уленшпигель? Только вдруг
 
 
Прозренье принуждает нас к признанию,
Что сходство тратит понапрасну он,
И скоморошье вещее призвание
В бою не вынимает из ножон.
 
 
И что ему удобнее умеренность,
Привычны полусмелость-полустрах…
И вот друзья теряют в нем уверенность,
И ходят прихлебатели в друзьях.
 
 
Неужто это признак измельчения?
Почила в мире старая сова:
Полуулыбка и полумолчание
Сменили смех и дерзкие слова.
 
 
Горит костер двадцатого столетия
И правит инквизитор торжество.
Мой друг твердит, смеясь, что нет бессмертия.
А я упрямо верую в него!
 

Выставка Ван-Гога

 
Ван-Гога выставляли на Волхонке,
Бессмертье выставляли напоказ.
И публика московская в охотку
Не отводила от полотен глаз.
 
 
В благоговейной тишине музея,
Обычной жизни преступив порог,
Преображалась публика, глазея,
Как гениально бедствовал Ван-Гог;
 
 
В искусно созданном сиянье света.
Увековечен, понят, знаменит,
Как благодарно он с автопортрета
На запоздалых знатоков глядит.
 
 
Но мудры мы лишь тем, что мы потомки.
И смотрят с восхищеньем и тоской
На выставку Ван-Гога на Волхонке
Художник из подвальной мастерской.
 
 
Во вдохновенной потогонной гонке
На краткий миг приходит торжество;
Ван-Гога выставляют на Волхонке,
Как выставят когда-нибудь его.
 

По законам сцены

 
Ты сыграл свою роль в этом старом спектакле —
Клоунаде с трагически-странным концом.
Благодарность и память мгновенно иссякли,
И остались седины, как нимб, над лицом.
 
 
Но для многих еще не окончена пьеса.
И покуда твои остывают следы,
Безымянный дублер в лихорадке прогресса
Добровольно взойдет на подмостки беды.
 
 
И неважно, что он все равно проиграет —
Он сыграет свою невеселую роль.
Может, к общему счастью пути пролагает
Только общая, даже короткая, боль.
 
 
И забудут его, как тебя забывают,
Но вовеки не будут подмостки пусты:
Ведь у вечных трагедий конца не бывает,
Потому что родятся такие, как ты.
 
 
Билетер отрывает контроль на билете,
Равноценно доступный и злу, и добру.
И в театр бытия допускаются дети,
Чтоб на сцене и в зале продолжить игру.
 

Память о мечте

 
Сквозь вздох органа Домского собора
Послышался мне Даугавы стон —
Задули ветры с четырех сторон,
Колебля Землю – шаткую опору.
 
 
Шутя, открыла сумочку Пандора,
Закрытую с неведомых времен.
И тьма настала, душная, как сон,
Лишая зрения и кругозора.
 
 
Придет похмельем память о мечте,
Когда сотрутся в памяти все те,
Кто просто жил и умирал без грима.
 
 
История не зла и не страшна:
Осуществилась странная страна —
Живая тень искусственного Рима!
 

Мы и звезды

 
Как в муках родовых Вселенная орала,
Но для ушей людских был крик неразличим.
И солнце среди туч светило вполнакала
Между безумным сном и разумом моим.
 
 
Я, может быть, во сне Офелию играла,
Но пробужденье вмиг испепелило грим.
Офелия… Так много и так мало,
Но больше все-таки, чем мы понять хотим.
 
 
Неистовство души – в консервах киноленты.
Расчетлив скучный мозг, живущий на проценты…
У маленьких комет – большой и длинный хвост.
 
 
Шестого чувства нет. Есть только злая шутка.
Безумие – всегда лишь следствие рассудка,
Чтоб не оглохнуть вдруг от крика новых звезд.
 

Наследство

 
Ты праведник, но проповедник
Святых грехов моих.
В себе несу я, как посредник,
Остатки дней былых.
 
 
Я терпеливый привередник…
Но голос прялки стих.
Взяла века я как наследник —
И промотала их.
 
 
О, ледников вершинных холод:
Судьба войны, беда и голод…
Я в рабстве с той поры.
 
 
А выкуп мой так мал и жалок…
Но мы спешили щедрость прялок
Сменить на топоры.
 

Сорочка

 
Говорят, я родилась в сорочке.
Редко кто рождается в белье.
Очевидно, дальний мой сородич
Был портным у Бога в ателье.
 
 
Но червяк сомненья душу точит,
Изнутри сжирает сладкий плод:
Сотворив меня, был Бог неточен,
Значит, я по-своему урод.
 
 
Есть у Бога вечные каноны,
Строг Всевышний к своему труду.
И подглядывает он с иконы,
И под видом счастья шлет беду.
 
 
Окольцует золотым железом,
По плечу вериги подберет.
Я молчу. Я никуда не лезу.
Все равно выходит – поперед.
 
 
И плюют отставшие вдогонку,
И догнать камнями норовят…
Господи! Ты эту распашонку
Забери, пожалуйста, назад!
 

Олимпийцы

 
Я проживала на Олимпе,
В доисторическом раю.
Ракушками века налипли
На биографию мою.
 
 
Грешна была. А кто не грешен?!
Но, коммунальный рай ценя,
Доисторические греки
Тогда молились на меня.
 
 
Мы жили там почти как люди —
В пылу добрососедских склок.
Хранили в глиняной посуде
Прохладный виноградный сок,
 
 
Мы тесто во дворе месили,
Ловили рыбу, били дичь,
И ели горькие маслины,
Чтоб сладостный нектар постичь.
 
 
Играя на бессмертной лютне,
Мы смертных трогали до слез…
А в Палестине, в жалкой люльке
Уже орал Иисус Христос.
 
 
Мария обнажала груди,
Кормила мальчика Христа,
И оставалась книга судеб
Покуда девственно чиста.
 
 
Костры над миром не алели,
Оберегая божество,
И не писали Рафаэли
Мадонну сердца своего.
 
 
Нас было много, слишком много
Для этой маленькой Земли.
И вот единственного Бога
Однажды люди предпочли.
 
 
О, непорочное зачатье,
И вечных заповедей ложь!
Но мы-то знали: без распятья
Бессмертия не обретешь.
 
 
И где-то, в новом поколенье,
Приходит время старых тем,
Нам возвращают поклоненье
Для диссертаций и поэм.
 
 
Теперь музеи – наши храмы,
Но с инвентарным номерком.
А где-то сына кормит мама
Своим бессмертным молоком.
 

Дарвинизм

 
О, генетическое древо!
Как мне добраться до корней?
Колосья древнего посева
Лишь в тайной памяти моей.
 
 
Ведь я совсем не королева
На суетном суде ханжей,
И древняя боялась дева
Не только змеев, а ужей.
 
 
Я начинаю понимать,
Что помнить бабушку и мать
Сознанью моему довольно…
 
 
А Ева – прародитель жен —
Ходила к Богу на поклон,
Чтобы Адаму было больно!
 

Горбун

 
Просите или не просите, —
Заговорил молчун.
В полночном светится зените
Десяток светлых лун.
 
 
На ближнего ножи точите —
Ведь ближний дик, как гунн…
В Элладе, в Индии, на Крите
Спокойно жил горбун.
 
 
Раскрыли мы ему объятья
И громко восхищались статью,
Как будто горб – не в счет.
 
 
Мы сами – авторы иллюзий,
Но не спасая от контузий,
Фантазия течет.
 

Ясак

 
Говорим, говорим, говорим…
Нас кольнул Грибоедов намеком,
Но снимаем сегодняшний грим,
Суть его не считая уроком.
 
 
Пусть во прахе прославленный Рим.
Эй! В пути подтянись одиноком!
И фалангам сражаться. Но им
Так всегда предназначено роком.
 
 
В камне – матери дрогнувший лик…
Мы идем против войн, против клик,
Мы готовы кормить побежденных!
 
 
Все теперь в этом мире не так:
Побежденному носит ясак
Победитель в ладонях сожженных.
 

Скульптура

 
Природа, пользуясь рукой творца,
Жизнь из темницы камня отпускает,
И мудрой плоти вечная пыльца
Родившуюся женщину ласкает.
 
 
И вот уже видны черты лица,
Стыдясь, Венера руку опускает.
Но боль неутолимого резца
Она и в вечности не расплескает.
 
 
А время, притаившись, как паук,
Ждет часа, чтоб лишить Венеру рук,
Морщины высечь с тупостью невежды.
 
 
Уже без головы летит Нике…
Но в этом удивительном броске
Она возносит торжество надежды.
 

Очевидцы

 
И снова привирают очевидцы
И сами верят домыслам своим.
Мы в зеркалах кривых чужие лица
Взамен своих – утраченных – узрим.
 
 
История! О, как правдив твой грим,
О, как пронумерованы страницы!
И оживает прошлое, как Рим,
Припавший к мраморным сосцам волчицы.
 
 
Уходит человек, как пилигрим,
Сквозь памяти рассеявшийся дым
В какие-то грядущие столицы.
 
 
О прошлом ясным днем мы говорим,
Его в пример приводим молодым.
А по ночам нам будущее снится.
 

Хорей

 
Все говорят мне: «Будь серьезней —
Сонет хореем не пиши…»
Но сердце бьется силой грозной
Хореем в глубине души.
 
 
Приходит пониманье поздно,
В свой час. А раньше – не спеши.
Всю жизнь живи с хореем розно,
Но на понявших – не греши.
 
 
Кто знает, что такое зрелость:
Плода проверенная смелость
Иль ранней завязи урок?!
 
 
Для зрелости необходимо
Все в жизни принимать терпимо.
Тогда пойдут уроки впрок!
 

Бродяги

 
Когда сверкнула вольтова дуга,
Душа не изменилась в человеке,
Аллеи в асфальтированном веке
Не отменили рощи и луга.
 
 
Все так же белы вечные снега,
Все так же сини небеса и реки,
Мы из Варяг плывем все в те же Греки,
Два локтя положив на берега.
 
 
То плавно подчиняемся теченью,
То волоком одолеваем тренье —
Нам по плечу и суша, и вода.
 
 
Себе придумывают жизнь бродяги…
Поблекли Греки, вымерли Варяги.
А мы плывем – неведомо куда.
 

Местоимения

 
Не принимает мысль местоименья МЫ.
Что в нем – лишь Я и ТЫ или ОНИ для суммы.
Статист статистики за счет чужой сумы,
За счет безличности выходит в толстосумы.
 
 
Но в ярмарочный день сметливые умы
Не купят у меня подержанные думы.
Я жизнь беру свою у Времени взаймы,
И Вечность для меня, как ростовщик, угрюма.
 
 
Опять Бетховен глух, в лечебнице Ван-Гог
И Достоевский вновь романы пишет в долг, —
Не дожили они до нового стандарта.
 
 
Но Мона Лиза ждет в бессмертье полотна,
Когда к ней подойдет в иные времена
Не Homo Sapiens, а Homo Leonardo.