Текст книги "Взгляд через плечо"

В коробке от торта

 
В коробке от торта, просторной и гладкой,
Ванилью пропахшей, с колечками тлена,
Живу я и тайно мечтаю украдкой
Бежать из пространства удачного плена.
 
 
Когда все насытятся резвой игрою
И в салки, и в прятки, и просто с судьбою,
Я тихо уйду, не простившись с тобою,
Но щедро оставив лет прожитых сдачу.
 
 
Поверь, ни о чем среди дней не жалею,
Окончился праздник, и смята коробка.
И в жизнь, словно к пестрому яркому змею,
Вхожу. Мне не страшно, а стыдно, неловко.
 
 
Змей кольца свивает и душит туманом
Неясных, нечетких и призрачных снов.
И я заворожена странным обманом,
Входящим в меня словно воздух, без слов.
 
 
Не помню, не верю, кричать не умею,
Как будто сегодня, не зная вчера,
Любить и дышать вне тебя не посмею,
Судьба изогнулась подобьем ребра.
 
 
Мне страшно признаться, что чувств предрассудки
В коробке от торта милей и теплей,
Вот жизнь промелькнула, а кажется – сутки
Растянуты пяльцами прожитых дней.
 

В ритме волнений

 
Сверченный, скрученный, мелочью всученный
Случай.
Случайной картой залученный
Пó столу стук.
Жизни трамвай дребезжит, но стремится
Свой завершить недописанный круг,
Сéрдца тревожная вспугнута птица,
Рвется страницей на детский испуг.
 
 
Шепота шквалом шаги отдаются,
Память узлом понавязана впрок,
Дни прожитые до дыр изотрутся —
Впрочем, не жалко: какой от них прок?
 
 
Будущность – это, наверно, приятно:
Жизнь раздает, никому не скупясь.
Солнца смешливые рыжие пятна
Тенью ложатся в проезжую грязь.
 
 
Я не пророчу, лишь режу холстину
Жизни, которой еще не жила,
Вместе с тобою на две половины,
Чтобы моя не старела душа.
 
 
Не изменяй мне сложившихся правил,
День проживаю стежок за стежком,
Там, где во сне мой корабль отчалил,
Письма пришли с маяком.
 

Проблема роста

 
Мы вырастаем из своих желаний,
Противоречий, детских расписаний,
Из чувств, что были велики,
Из кратких мыслей на размер строки.
 
 
Мы вырастаем, нам малó пространство
У очага, где душно постоянство
И близкие так стали далеки.
Лишь «да» и «нет» на все тугие дни,
Как домино, нанизывай упрямо,
А жизнь по жанру – ни эссе, ни драма,
Затерт сюжет от пальцев и тоски.
 
 
Ни в клочья разорвать плохую пьесу,
Ни заново переписать, не позабыть,
Ни в карты проиграть по интересу
Нельзя, ты в ней судья, актер-повеса,
И зритель, и билетный контролер,
Афишу ветер оторвал и стер.
 
 
Мы вырастаем, мир проходит мимо
Неспешною походкой пилигрима,
Он равнодушен к нашим именам,
Наградам, достиженьям, должностям.
 
 
Остаться страшно в малых формах детства,
Игрушек мягких близкое соседство
Пугает беззащитностью любви,
А волшебство ушло как сказки, книги, сны…
 
 
Мы вырастаем, я зарок не дам,
Что вспомню всех друзей по именам,
У новой жизни жесткие законы —
Ты в одиночестве врастаешь в вечность сам.
 

Узнавание себя

 
В этих старых дворах, где мечты облетевшего клена
На зеленой траве создают свой последний мираж,
Я ищу не домá, а людей, с кем еще не знакома,
И осеннего утра пью невидимо горький купаж.
Вспоминаю, что было, и точно не помню, что будет,
Потому что иду, как и все, от начала назад,
Но в желаньях своих меня осень тревожная любит
И ведет наугад сквозь прозрачный отчаянья сад.
По опавшей листве, здесь накопленной, видно, сторицей,
Прочь от детских иллюзий, им заново верить невмочь,
Лист кленовый, распластанный огненной птицей,
Освещать обещает бездонную звездную ночь.
 

Другое пространство

Разум не работает, мной владеют ощущения, я весь соткан из ощущений – из радостного ожидания, предчувствия чего-то хорошего, что вот-вот должно случиться. А потому хочется поскорее оставить это уютное пространство, давно мне знакомое и родное, каким бывает надышенная комната зимой, когда на улице мороз, ветер метет снег и кажется, что нет ничего уютнее, чем пространство теплой комнаты. Оно убаюкивает своим теплом. Но в какой-то момент вдруг начинаешь понимать, что оставаться в нем больше нельзя, опасно. Почему и что именно опасно, еще не осознаешь, но хочется вырваться из привычной, наскучившей и приевшейся предсказуемости.

И я сделал этот шаг в никуда.

Что там, что я найду, что увижу, да и увижу ли? Будет ли там другое пространство или пустота, я не знаю, не думаю, просто взял – и шагнул. На пороге стояла она. Откуда она взялась, кем была, куда уйдет – было неважно. Мой разум бездействовал. Меня влекло к ней, точно осенний лист, поднятый ветром, брошенный к мраморным ступням Афродиты. Она была из плоти и крови, я чувствовал ее глубокий зовущий запах, вдыхал его, ощущал каждой клеткой своего естества. Я ощущал своей бессмертной душой ее бессмертную душу. Я узнавал ее, и узнавание приходило медленно, как пробуждение, – медленно и радостно. Это было пространство любви, моей любви. Оно было тайной и оттого еще сильнее притягивало. Там был свет, он шел откуда-то сверху, рассеивался мириадами солнечных пылинок, и уже дальше они несли этот свет туда, где был сумрак. Я не знал, есть ли там, куда я шагнул, пол и останутся ли на нем мои следы, а если останутся, какими они будут. Точно не такими, какими были прежде – широкими следами от зимних ботинок, стоптанными вовнутрь. Может быть, они станут каплями летнего дождя, падающими на раскаленную почву и испаряющимися от соприкосновения с ней. Или снежинками, чья совершенная форма дана нам для осознания прекрасного. Не знаю, я не вижу своих следов, не могу оглянуться. Вместо того запрокидываю голову вверх, туда, где должно быть небо, небо всегда было наверху. Его там нет. Но есть то, что влечет меня сильнее всякого неба, – ее глаза, ее вечно меняющиеся глаза, то искрящиеся солнечными смешинками, то глубокие и тревожные, а где-то в их глубине сияют созвездия иных галактик, познать которые мне не дано. Но я вглядываюсь в них глазами своей души, надеясь и веря в чудо. Чудо – это она во всей своей непостижимости, это я в необъяснимом стремлении к ней, чудо, что мы встретились.

Ее грудь – алтарь, не требующий никаких жертв, кроме любви. Я сам соткан из этой любви, из запаха сухого соснового дерева, нагретой солнцем хвои, горько-сладкого аромата восковых свечей, ее дыхания (ведь должна же она дышать), из ее ощущений или фантазий.

Ее руки охватывают все это необъятное пространство, точно она хочет обхватить себя за плечи, а обнимает меня, этот солнечный свет, пронизывающий все вокруг, золотые киоты икон с древними, потемневшими и почти неразличимыми ликами. Но во всем весенняя прозрачность любви – обезоруживающая, всепоглощающая, делающая меня таким, какой я есть. И из глубины этого немого «Я» рождается моя любовь, постигающая пространство ее любви.

Свет обнаженный

 
Вдруг стало нечего сказать, здесь воздух от бесчестья вязок,
Нам некогда с тобой молчать, и символичен цвет повязок.
 
 
Сквозит витражное стекло противоречья многоцветьем,
А память всю свело в одно, пусть непрожитое столетье.
 
 
Я света страж, в глухой свече моя последняя надежда.
И ночь – блудницей на плече – глядит бездонная,
как прежде,
 
 
И, нарушая равновесье, взломав доверия печать,
Как подлинной судьбы предвестье, ее приходится
встречать.
 
 
Но, проникая в подсознанье, отточье рвет неверных строк,
Сметая крохи пониманья и ложной гордости песок.
 
 
Шлифуя дальнюю дорогу для неизбежного пути,
Здесь кормит хищная тревога себя
с протянутой руки.
 
 
И, обезумев от желанья, взрывает огненный рассвет,
Без повода и оправданья и меркнет
обнаженный свет.
 

Поиск звука

 
К беспечным поискам от долгих размышлений,
Стараясь обратить иллюзию в реальность,
Спешу, опровергая тривиальность
Во всем, для исполнения решений.
 
 
Но гаснет звук, уйдя в пустóты тем,
Мне щедро бросив шелуху событий
И ясность восприятия взамен
Обещанных, но преданных открытий.
 
 
Здесь ввинчен в микрофоны птичий крик,
От страха брошены запутанные снасти,
А солнце поместилось в легкий блик
На кончик дня, надломленный от страсти.
 
 
Боль напряженья в сжатых пальцах рук
До судороги, до изнеможенья.
И каждое возможное движенье
Вновь эхом повторяет свой испуг.
 
 
Я верю в невозможность прежних встреч,
В бессмысленную подлинность желанья.
От прежнего глухого предсказанья
Усталым эхом праведная речь
Да горечь слез и радость покаянья.
 

Теснота в ощущениях

 
Тянет ночь на себя одеяло вчерашних забот
и не хочет признать у весны для себя поражение,
предрассветных мгновений пью мед
с запечатанных сот
и не жду от любви я готового прежде решенья.
Пусть другие играют на флейте, а я помолчу,
обретая, как прежде, в скупых откровеньях
рассвета
не видений обман или сна золотую свечу,
но всесилие слов, откровений и капельку лета.
А иначе зачем ждать, когда промелькнет
ночь косою чертой недописанных строчек,
тишина предрассветная звук отомкнет
и разгладит порывистый времени почерк.
Будет флейта рыдать почему-то без слез,
новый день проводив от ночного причала,
мы уходим, как он, от несбывшихся в памяти грез,
обозначивших жизни или, может быть,
просто начало.
Ночь проклеила швы клейкой лентою сна,
а теперь даже окна открыты наружу,
и становится вдруг тишина мне,
как в детстве, тесна,
здесь напомнив некстати дворовую лужу.
 

Ход в никуда

 
Границы улиц, баррикады зданий…
Здесь мириады малых мирозданий,
В квартирах-устрицах сжимая створки дней,
Боятся непредвиденных вестей
И не пускают свет с его отвагой.
Коли внутри все схвачено бумагой —
Жизнь на страницах кажется смелее,
Кто Дон Кихот, не Дон Хуан со шпагой.
Отточенное лезвие забот
Мечтательность врожденную сотрет,
Прославив героическою сагой,
Осколки обернув цветной бумагой
До новогодних праздничных хлопот
И детских откровений.
Мир течет вдаль берегов:
Кто – рыболов, кто – зритель,
А самый смелый – кораблестроитель,
Успокоитель волн из бурных вод.
Здесь возраст сам становится нам зритель,
Пусть снисходительно, как истинный ценитель,
Наш разум прежде смерти украдет
И с детской ясностью подарит миг открытий,
Нам в вечность открывая черный ход.
 

ПУТЬ

Это был долгий путь, хотя я об этом не догадывалась, просто шла, переходя из одного здания в другое, преодолевая какие-то коридоры и переходы, построенные наспех или вырубленные в горной породе на века. Шла, попадая в тупики или лабиринты, долго блуждая по ним, тратя на эти, во многом бесплодные, блуждания годы и возвращаясь ровно к тому, от чего ушла. То, что другим казалось нелепым и смешным, я считала значимым. Порой передо мной оказывались лестницы: изящные или грубые, из белого мрамора и бетона, крутые и пологие, короткие, на две-три ступеньки, или с длинными маршами и площадками, на которых можно было задержаться. Попадались винтовые, уводящие меня наверх, значительно выше разумной достаточности жилых этажей. Там, на чердаках, я порой находила чьи-то воспоминания, потускневшие от времени и покрытые пылью равнодушия, но все еще живые. Плоские каменные ступени вели в подвалы – душные и мрачные, как размышления о смерти, таящиеся точно летучие мыши в темноте безвременья.

Каждый мой шаг был целью, но почти всегда я этого не осознавала, просто шла вперед, ведомая любопытством. Бывало, что прошлое обгоняло меня, пока я бродила по запутанным коридорам, и я опять переживала его уже на новом витке моего сознания, чтобы оно вновь стало прошлым.

Зачем я шла, чего хотела достигнуть, к чему стремилась? Я ли выбирала этот путь или он выбрал меня, был ли он давно определен или создавался заново каждым моим шагом? Имел ли он жестко заданное направление или можно было идти в любую сторону, с равным успехом достигая цели? Я просто жила свою жизнь, как и все другие, которых я порой встречала на этом своем пути, встречала и теряла, искала, находила, но чаще нет.

Страшно мне не было даже тогда, когда вдруг коридор расходился или лестница одновременно шла вверх и вниз, приглашая быть сразу везде, ощутить радость и разочарование одновременно. Редко бывало скучно, только когда время замирало в какой-нибудь глухой комнате, где через маленькое окошко под потолком проникало немного тусклого осеннего света, размытого, точно разведенное водой молоко. Тогда все вокруг тоже становилось размытым, лишенным воли и желания, создавая ощущение, что ты плывешь в предутреннем тумане по реке без берегов и каждую минуту можешь налететь на отмель, но ничего не делаешь, потому что неизвестно, что нужно сделать. Чаще мне было любопытно брести по торжественным залам, разглядывая свидетельства прежних эпох. Видеть древних развенчанных богов, высеченных в камне или же обратившихся в камень, посмертные маски с лиц, рассыпавшихся в прах, а поверх них – трепещущую паутинку и крошечного серебристого паучка, схожего с каплей росы. Здесь были сады и леса, горы и реки, моря и океаны – пространство расширялось до бесконечности или съеживалось до горошины, в которой, как и в бесконечности, было все: сияли звезды, дул, перехватывая дыхание, ветер, плыли облака. Все зависело от моего желания, а мне не терпелось узнать, что же там дальше.

Я любила, любили меня. Иногда это было захватывающее приключение, иногда – скучное времяпрепровождение, заполненное однообразной рутиной. У меня была собака – живая и игривая, поднимающая птиц из высокой травы лесных болот и полощущая ушами пó ветру на бегу.

И вот я стою перед последней дверью – двойной белой дверью, готовой распахнуться передо мной в неизвестность. Стою и не решаюсь ее распахнуть. Что меня ждет, да и ждет ли хоть что-то? Вдруг там пустота, которая поглотит все, что я имею, лишит меня осязания, зрения, ощущения себя? Мне страшно от этой неизвестности. Я толкаю дверь, отчаянно, со всей силой, так, чтобы не иметь времени передумать.

Передо мной поле, ветер колышет траву, мнет ее, пригибая к земле. Лунный луч заблудился среди берез, тая и таясь в их серебристой тени. Звезды глядят в меня точно в бездну. Я чувствую, что во мне плывут облака, из которых идет снег. Снег падает на траву у моих ног, серебряной пылью рассыпается в потерявшемся лунном луче, оседает звездным крошевом Млечного Пути, так похожего на пыльную разъезженную дорогу.

Пустоты нет, смерти нет, меня тоже нет, хотя… это еще нужно проверить.

Фатум

 
Из глубины магического «Я»
Торопятся непрошенные мысли
Сквозь призму лет, меняя спектр дня,
Сняв обвиненья в лени и корысти.
 
 
Разводит дворник жертвенный огонь,
Уже вошедший в городскую моду,
Жжет память лета, мыслям выдав бронь —
Дождливую осеннюю погоду.
 
 
Бульварами, скользя в сырой листве,
Спешу на выручку развенчанному счастью,
Досадуя навязчивой молве —
Всегда слезливому московскому ненастью.
 
 
Не успеваю, злюсь, слов вымученных хлам
Уносит ветер прочь, сожжет в огнях реклама
В пространстве города, где мегопанорама
Рябит афишами непережитых драм.
 
 
От одиночества хочу спастись в толпе,
Но теснота вновь порождает споры,
Теперь навстречу лет, смеясь в лицо судьбе,
Я тороплюсь, и рвутся мыслей шоры.
 

Иллюзия ответа

 
Он шел по лунному лучу,
Стараясь выбраться из плена,
И мрак клубился точно пена —
Фантазии сродни плющу.
А где-то в бездне цвел цветок,
Случайно занесенный в Ад,
Его медлительный росток
Ломал установленный лад.
Врастая в собственную тень
С поправкой маленькой добра,
Манил вперед возможный день,
Но не пускала бездна зла.
Он шел по бледному лучу,
И страшно было потерять
Плечо, прижатое к плечу,
Или надежду не узнать.
 

Ученику лесоруба

 
Я – дерево,
в котором каждый год
сведен в кольцо.
Я – плод,
и плоть пресытилась моя
от множества невзгод
пустого жития.
Читать меня – ненужный труд,
а трут не нужен для костра,
Я – прут,
оторванный
с одной из ветвей бытия.
Что скажет лесоруб,
мне кольца лет сочтя, —
Что снят запрет
на все чужие НЕТ, на ЯТЬ
и на себя.
 

Щедрый зной

 
Настроенье даже сквозь щель отношений продвинув,
Небо выкрасив жгучей неровно-лиловой сурьмой,
Все события попросту в прошлое здесь отодвинув,
Я спешу на свидание, только теперь не с тобой.
 
 
Случай мечется, забранный в круглые времени скобки.
Жаль, не может уже до судьбы дорасти,
Я ему покупаю не в меру цветные обновки,
Но от страсти пустой не умею с пути увести.
 
 
Совпаденье событий мне пламенем пальцы лизало,
Обжигая холодных мгновений усталым дождем.
Свою жизнь, словно старые туфли, до крови стоптала,
Оставляя свиданья зачем-то всегда на потом.
 
 
Горизонт приподнимется серой метущейся птицей,
Даст пространство на вдох и, замкнув на исходе уста,
Настоящее сузит, но след ускользающей спицей
Воскресит в моем теле иллюзию, дань непроста.
 
 
Из хранящихся в памяти пятен, захватанных словом,
Щедро смоченных сладкой от горечи ранней слюной,
Под твоим обессиленным чувствами, сломанным кровом
Я гнездо свое легкою ласточкой заново строю,
Не тревожа фундамента прежде законных основ,
Тенью крыльев прохладу дав щедрому позднему зною,
Под сосною, под крышей среди недвусмысленных снов.
 

Молитва о слове

О чем молятся люди? Наверное, о здоровье своем, близких, о благополучии детей и долголетии родителей, кто-то, возможно, о славе или о счастье. Впрочем, я никогда не слышала, о чем молятся люди. В церкви, как бы тесно там ни было, каждый наедине с Богом. Теплые восковые свечи горят, отражаясь в позолоте светильников, резных киотов, виноградной лозы алтаря, поднимающейся вверх, мерцая в суровых взглядах святых мучеников, а на душе спокойно и празднично. Время то ли движется, то ли стоит, скорее даже горит восковой свечой, чуть размякая и оплывая, медленно, точно нехотя стекая растопленным воском вниз, к основанию всего, а наверху тоненький, трепещущий огненной бабочкой фитилек твоей жизни. Старается, но никак не взлетит. И тогда его трепещущее отражение подхватывает бронза люстр, вознося туда, где подновленные фрески крылатых серафимов дивятся его неразумной смелости.

О чем молюсь я? Наверное, о том же, о чем молятся другие, – о детях, о родителях, о близких. Но еще о том, чтобы научиться видеть сердцем и понять смысл своего земного существования. Зачем? Не знаю, но чувствую, это для меня важно. Я не поборник веры, я просто женщина, такая, как все, со всеми слабостями и страстями, так что порой трудно поверить, что я из глины. Мое тело создал художник. Мне, кажется, он улыбался, когда творил. Оттого я не чувствую земной тяжести, всегда спешу, бегу, хочу успеть. И моя душа трепещет крылышками где-то внутри меня. Может быть, мой создатель не придумал ничего лучшего, как поместить бабочку внутрь моего глиняного тела, назвав ее моей душой. Как же она, должно быть, томится там, как стремится наружу к свету и цветам. Иногда мне снится, как она порхает в лучах восходящего солнца, собирая утреннюю росу и нежные краски рассвета на свои хрупкие крылышки.

Так зачем же я живу – такая противоречивая и нескладная, зачем томлю в темнице глиняного тела живую бабочку своей души? Для чего все это? Меня считают фантазеркой, это оттого, что сами они не заглядывают внутрь себя, боясь столкнуться с гулкой пустотой фарфоровой вазы или глиняного горшка, в котором одиноко бродит эхо их душ, порожденное печным сверчком, стрекозой или комариком. Фантазии Создателя бесконечны и непостижимы.

Прозрение пришло не тогда, когда я о нем просила, пришло само собой: я живу, чтобы хранить слово. Хранить от грубости, от фальши, от бессмысленности самоуничтожения, от… От чего еще, я не знаю, знаю только, что его надо сохранить. Но как? Заперев внутри себя, а себя ото всех или напротив, произнося, беспрестанно повторяя и оттачивая его форму и звучание?

Нет, слово – это цветок для бабочки моей души. Тот, который она опыляет своими крылышками и чей нектар питает ее. Слово – это Бог, вошедший в мое тело и своим теплом заставивший ожить немую глину моего естества.

Слово – это… я не знаю, что есть слово. Я лишь глиняный сосуд, а слово – это вселенная.

Абсолют звука

 
Растущий Хаос пусть срывает путы,
Стальные нервы скрипок рвет на части,
Мир глохнет так, объятый мукой страсти,
Где музыка возрождена минутой
И убывает сквозь одно мгновенье,
Но вновь вздымает, опадая вновь,
И здесь в душе рождается любовь.
Но сильный дирижер – оратор жеста
Повелевает звуку снова быть,
Рыдает скрипка, как во тьме невеста,
И поначалу зрителя знобит.
А над притихшим, словно сонным залом
Жар-птицы промелькнет крыло —
Так звук пустой становится началом
И мыслью неозначенной всего.
И, узнавая даже имя Бога,
Опять с тобой впадает в немоту
Лишь там, где у небесного порога
Гармония рождает пустоту.
 

Отлов ангелов

 
Я скажу, только ты не поверишь:
если слово сотрешь на песке,
то по жизни своей не проверишь цвет герани,
горящей в горшке.
Что ты хочешь, скажи, я сумею прочитать
по застывшим губам
то посланье воздушному змею,
за которое вечность отдам.
Ну а впрочем, сквозные итоги унесут встречи
к соснам, прости,
позабытого счастья дороги
ты в ладони мои умести.
Пусть гадалка расскажет, совея,
что на сердце и кто впереди,
отпуская бумажного змея, дав желанью
в себе прорасти.
Напиши мне заветное слово на песке,
прогоняя волну,
будет время у нас до отлова там,
где Ангелы жгут тишину.
И никто никогда не узнает,
отчего над простором морским
наши чайки судьбы пролетают,
словно вечность за счастьем людским.