Текст книги "Взгляд через плечо"

СОБЫТИЕ

 
Расскажи мне словами – перелетные птицы едва
Быстрокрылы, почти невесомы в упорном стремленье
Заглянуть в мою суть, где, густея,
в янтарь обращаясь, смола
Каждой каплей поступков сжигает,
за все сохраняет мгновенье.
Стрéлки рвутся, в желании время бессмысленно сжать,
Им не выйти из круга по заданной формуле действий,
Бесполезно минуты в костре откровенья сжигать,
Заручившись вперед оправданьем возможных злодействий.
 
 
Здесь не просто проклеить и что-то кроить в лоскутах,
Составлять из кусочков заветное тайное знанье,
Привкус счастья еще не остыл на губах,
Трафаретом ненужным влепив через свет пониманье.
 
 
Я в посеве событий изверилась по борозде
И давно растеряла свои представленья о счастье.
Тайна прошлых дорог держит чувство в железной узде,
Не давая надежд на возможность побед и участья.
 
 
Вытирая белесую пыль с посеревших ресниц,
Чтобы видеть тебя, проницая пространство и смея,
Голубей отпуская с исписанных сердцем страниц,
Приготовлю к побегу воздушного яркого змея.
 
 
Говори, постараюсь прочесть по засохшим губам
И прожить день за днем бесконечные страха желанья,
Выверяя свой пульс по написанным четким строкам,
Сохраняющим точность любого к событьям названья.
 

Почти сказка

 
На трех китах мир был неколебим,
Устойчив и в желаниях понятен,
Избрав пророков, – все сомненья, им
Не обелиться от родимых пятен.
 
 
Но, победив свой страх и пустоту,
Рождая в муках заповедей строки,
Несли другим законов чистоту
С наивною жестокостью пророки.
 
 
Мир повзрослел, его нам не объять,
Истертых карт не помнят даже дети,
Но всё по-прежнему так хочется разъять
Добро и зло на маленькой планете.
 
 
Здесь обжигая собственное «Я»
На резкости чужих противоречий,
Храню не истину, лишь искорку огня
Воспоминаньем о желанной встречи.
 
 
Приобретя устойчивость основ,
Мы потеряли, в сущности, немного —
Чудесный океан и трех китов
Да ласковую власть единорога.
 

Странная история, не лишенная смысла

У нее был Ангел-хранитель. Почти у всех людей есть Ангелы-хранители, и никого это не удивляет. Просто ее Ангел был другой, он был падший.

Когда она впервые услышала об этом от людей, то стала их спрашивать:

– Что значит «падший»?

Люди отводили глаза в сторону и не отвечали, но тот, кто ответил на ее вопрос, был лаконичен:

– Зачем тебе эти подробности, довольно того, что мы знаем: он падший.

Тогда она спросила своего Ангела:

– Люди сказали мне, что ты падший, почему?

Ее Ангел печально улыбнулся темными зрачками своих слишком светлых глаз, так что в них отразились сразу все ночи, которые ему пришлось пережить за свою долгую жизнь: счастливые, полные восторга, неги, вдохновения, и те холодные, проведенные в чужих углах, без сердечного тепла, или на случайных гостиничных койках в одиночестве или с кем-то, чьим присутствием он старался сгладить свое одиночество, но только усугублял его, делая еще глубже.

Потом улыбка коснулась его бледных губ – так луч солнца проходит сквозь облака, оставаясь призрачным и рассеянным, обещая радость, но не имея сил собраться в одно. Тогда он увидел все свои дни, проведенные за работой, заполненные борьбой по достижению каких-то почти забытых целей, которые теперь казались ему бессмысленными и ненужными. А еще дней, проведенных в ожидании, несостоявшихся встреч и нереализованных желаний. Он увидел и счастливые легкие дни, похожие на летящий тополиный пух вдоль Покровского бульвара, дни, ради которых стоило жить.

Ангел заглянул ей в глаза, но она не поняла его и все еще ждала слов.

И опять он улыбнулся своей нежной зыбкой улыбкой, так, как улыбается утро, прикасаясь к лепесткам цветка, открывающегося ему навстречу. Вдруг он заговорил:

– Люди сказали тебе правду. Я падший Ангел, потому что я любил, ненавидел, страдал так, как любит и страдает человек. Теперь я знаю, что такое любовь и что такое страдание. Я познал равнодушие и щедрость, предательство и дружбу, надежду и разочарование и ничуть не сожалею об этом.

– Я падший Ангел, мне не дано раскаяния в содеянном, оттого я принужден жить среди людей, не имея сил что-либо исправить до тех пор, пока земными испытаниями не искуплю свой грех.

Он замолчал и молчал довольно долго.

– Люди считают, что Ангелы должны жить на небе, носить белые одежды и не знать земных горестей. Я расточал свою душу, а от меня ждали чудес, точно я фокусник. Люди не хотели знать, что чудо не в том, чтобы достать из шляпы живого кролика, а чтобы самому не стать этим кроликом. Главное чудо – почувствовать в себе творца.

Он взглянул на нее, притихшую и задумчивую, посмотрел в ее темные, с зеленоватым подтекстом глаза и продолжил:

– Рядом с каждым человеком был его Ангел-хранитель, хранитель его радости и печали, его памяти и беспамятств – они были одним. А ты, лишившись моей поддержки, была одинока. Тогда я решил найти тебя. Задача не из простых, я же был падший, лишенный способности проницать время. Единственное, что у меня осталось, – это способность чувствовать людей: видеть их ауру – многоцветную или монохромную, яркую, точно летняя радуга, или блеклую, размытую, сильную и упругую или разорванную страстями и болезнями. А еще я воспринимал человека через обоняние.

– Разве Ангелы слепы? – спросила она с удивлением. – Или, может быть, слепы только падшие Ангелы?

– Нет, Ангелы видят всё: будущее и прошлое разом. Но они лишены понятного вам, людям, сострадания. Я же так много сострадал другим, и моя усталость была так велика, что я стал смотреть внутрь себя.

– Как же ты тогда нашел меня? – опять удивилась она, потому что каждое его слово вызывало в ней удивление.

– Я знал, что искать. Я искал какой-нибудь отклик на свою любовь, продолжение той мелодии, которая звучала во мне, а может быть, самого себя.

– Странный это был поиск. Наверное, ты много ошибался? – спросила она.

– Наверное, ошибался, а впрочем… – спохватился вдруг он, – я блуждал среди неизвестного и заблуждался – это не ошибка.

– Многих ли женщин ты любил? – зачем-то спросила она, не ожидая и не нуждаясь в ответе.

– Всех, – ответил падший Ангел. – В каждой была частичка тебя.

– Странная история, – произнесла она и вдруг добавила: – Знаешь, я подбираю красивые перышки с земли и закрепляю их в коре деревьев, в расселинах домов, в обшивке лодок – мне говорили, что они ангельские.

– Да, – кивнул он.

– Ты хочешь меня оставить? – опять спросила она, скорее чувствуя, чем понимая происходящее.

– Нет, я всегда хочу быть с тобой.

Наступила пора летних отпусков, все куда-то ехали, куда-то торопились, и она потеряла из виду своего падшего Ангела, но даже поначалу не заметила потери. Когда же осенью хватилась, то его не было, и никто ей не мог сказать, где его искать.

– Зачем он тебе? – спрашивали ее. – Он же падший.

Она грустила, писала стихи, собирала в парке белые голубиные перышки, оставляя их на самом виду, чтобы Ангел сразу мог их увидеть.

А он смотрел на нее из бесконечной вселенной, откуда и она сама казалась крошечным белым перышком, танцующим над сáмой бездной, и улыбался, потому что эта вселенная была внутри нее.

Тайное в ощущениях

 
Все тайное манит, все явное пугает,
Своей открытой резкостью претит,
Но сердце понемногу постигает,
Хотя порой еще бессмысленно болит.
Ну что ему случайный миг свиданья,
Церковный сумрак грозового дня,
И улиц лик все чаще без названья,
И блик восторга и небытия?
Оно, что птица, бьется и тоскует,
Ликует с обещанием, но зря,
И так всегда бессмысленно ревнует,
И молится, и плачет за тебя.
И копит ожидание к разлуке,
Стараясь миг свидания продлить,
Не верит ничему, что сказано от скуки,
И только так научится любить.
 

Среди событий

 
Отпустите дракона, он теперь своей силы боится
И готов улететь к одиноко летящей скале,
Что вам битва, в которой уже никогда не сразится
Наша слава досталась безликой и скучной молве.
Он единственный знает, где сеять
премудрости зерна,
Чтобы семя смогло сквозь огонь и мороз прорасти,
И, минуя соблазны – венец из колючего терна,
Истин нежные всходы, как мудрость,
стараясь спасти.
Ваших страхов скорлупки отдаст мне река наудачу,
Где подхватит теченье и в стремнинах
накопленных лет
Сети жизнь разорвет, чтобы незачем было рыбачить, —
Звезды в омуте неба, в реке угасает их след.
Здесь накопится опыт с избытком
пустых ожиданий
И надежд поубавится только с конечным числом,
Отпустите дракона – словно эхо забытых преданий
Наших прежних обид и любви обессиленной лом.
Но когда в своей силе он широкие крылья расправит,
Закрывая полнеба, лишь закату оставит пробел,
Можно тихо и мирно свои эпитафии исправить,
Для беспамятных дней подготовив
достойный задел.
 

Тревожное настроение

 
Когда растревожишь время, окажется все некстати —
ночь, ощущений бремя и пустота в результате.
Когда растревожишь мысли, они отомстят, играя, —
укажут в толпе многолюдной ворóта чужого рая.
Когда растревожишь сердце, оно лишь попросит крылья,
Чтоб землю, теперь немую, покинуть легко, без усилия.
Но, если встревожишь душу, о сердце уже не жалея,
Она уничтожит сушу, любить и страдать не умея.
Прохожий, чудак-ученый, поэт или ангел света,
В стреноженных буднях все же одна есть к тому примета:
Когда на рассвете сонно, туманно и бесприютно,
Любовь, точно мир, бездонна, а счастье – сиюминутно.
Тревожна межа ночная, стреножены мысли, все же
Пусть ветреная, морская, – звездою ты станешь тоже.
 

Результат гадания

 
Всякий раз ожидаю чуда —
Пробужденья в ночи света,
Появленья огня ниоткуда.
Жизнь из смерти – тайны завета.
При любой мимолетной встрече,
Где лишь взгляду дано осязанье
Выше страстной горячности речи,
Пламя гасит грубость сознанья.
Но, подобно сжатой пружине,
Возвращается снова и снова
Жажда жеста, движенья, слова —
Остов чувства, его основа.
И опять день рождается в ночи,
Достигая до самой сути,
Что ж, гадалка, мне напророчи
Жажду вечную чувств и плоти,
Чтоб забыть о конце пути.
 

Записи из несуществующего дневника

Чувство было лавиной, которая неслась прямо на меня, невозможно было ни отойти в сторону, ни бежать, ни спрятаться – всякие укрытия и здравые доводы тут же разлетались в щепки. Оно захватило меня и, не останавливаясь, понеслось дальше, вниз, так что, казалось, этому падению в пропасть не будет конца. Сначала был только испуг. Я слышала нарастающий гул, видела непрекращающееся кипение эмоций, осознавая свою неизбежную неотвратимую гибель. Казалось, было нечем дышать, отсутствовал обычный воздух, вместо него нечто иное – горячее, перенасыщенное страстями заставляло меня задыхаться. Я хватала ртом этот невоздух, мои легкие были забиты им до отказа, а в голове крутилась, точно камешек в горной речке, мысль: это конец.

Постепенно я стала что-то различать. Лавина не была однородной, она вобрала в себя множество красок, так что в какой-то момент, увлеченная этим разнообразием ощущений, я перестала замечать, что падаю.

Потом появились оттенки, они возникали от сочетания чистых и ярких красок, были неожиданными, непредсказуемыми, и мне захотелось увидеть их все, даже самые невероятные, точно это было игрой, и я перестала думать, что эта игра – моя жизнь.

А потом был удар – лавина врéзалась в уступ, преградивший ей путь, и вместо того, чтобы продолжить падение в бездну, рассыпалась. Краски потеряли свою чистоту и яркость, оттенки исчезли, кругом был снег – жесткий спрессованный холодный снег, поглотивший всё. Воздух был льдист, он обжигал легкие, уже привыкшие к огню, леденил тело, и мысли стали похожими на тусклые снежинки в пасмурный день, на те клочья снежной ваты, беззвучно оседающей на замерзшую землю.

Падение закончилось, исчезло ощущение жизни как чего-то непреходяще ценного, появилось ощущение себя в пустоте, в колбе, в ледяном сосуде тоски. Оно стало единственным. Так продолжалось долго. Потом снег стал темнеть, оседать, съеживаться, ощущение остроты потери стало притупленным, привычным, как и внутреннее одиночество.

Прошло время, прежде чем проснулась память, она откликнулась нехотя из-под толстого слоя тишины. Но память уже была чем-то живым, ее можно было приручить, не торопясь разговаривая с ней день за днем, так, чтобы она не пугалась и не съеживалась точно снег. Поначалу она была настороженна и отчужденна, постепенно привыкла к моему голосу, прислушивалась к интонациям. Мне приходилось быть сдержанной, не допускать всплесков эмоций. Я стала неэмоциональной.

Снег растаял, осталась подмороженная земля с осколками камней, веток, обветшалой праздничной мишуры. Память уже почти не боялась за меня, она стала смелее, откровенней, позволяла мне видеть многое, но это многое было не тем, что я вновь хотела обрести и ощутить, оно было теплым, а не горячим, цветным, но не ярким, в нем не было четкости и точности ощущений. Стало казаться, что ничего не было, что случайный сон, мираж заставили меня мечтать о несуществующем. Постепенно я даже начала привыкать к этой мысли.

– Бог с ней, с лавиной, надо спасти себя, без меня исчезнет мой мир, – примерно такими были мои мысли.

Я научилась видеть всё в реальном свете, и оказалось, что вокруг меня поле, заросшее сорняком. Когда весной сорняки цвели, поле напоминало многоцветную радугу, к которой слетались пчелы. Слух тоже стал обычным, приспособился к реальности – исчезла мелодия танго, настойчивая, требовательная, зовущая, но появилось другое, отрывочное, часто случайное, звучащее невпопад, как жужжание комара. Жизнь становилась привычно скучной, и тот, кто прежде казался мне героем, обрел черты обычного земного человека, с неизбежным соединением достоинств и недостатков. Его было даже жаль.

Иногда я подходила к обрыву, смотрела вниз и думала:

– Почему я не сорвалась туда, зачем осталась здесь, на поле, среди сорняков и колючек, полуденного жужжания пчел и ночной какофонии цикад, что это мне дает, кроме сожалений?

А там, далеко внизу, насколько я могла разглядеть, петляла синей лентой река, стояли чьи-то дома, в которых жили такие же, как и я, люди, они возделывали свои сады и собирали урожай. О чем думали люди и чего хотели, я не знала, как не знала и того, как они попали вниз. Из моего далека казалось, что там все хорошо и они ни о чем не сожалеют. Тогда я решила поступить как они – расчистила от сорняков небольшой участок, убрала ветхую мишуру и осколки камней и посадила яблоню.

Ничего с того момента, кажется, не изменилось в моей жизни, но появилось ожидание, ожидание чуда.

Над пропастью непониманья

 
Вот площадь замерла, толпа меня не слышит,
Готова я сорваться на испуг,
Но небо рядом напряженно дышит,
И облака спустились ближе, в круг.
По тонкому лучу иду как по канату,
Нет, не лунатик я, а просто чья-то дочь,
Пусть нет шеста в руках, фальшь равновесья снята,
И надо страх в себе и вечность превозмочь.
Вниз только не смотри, там – снисхожденья бездна
И опыт дней еще вовсю теперь чадит,
Но что прошло с тобой, то стало бесполезно,
А надо мной в ответ пусть небо говорит.
Натянутая нить гудит от напряжения,
Впивается в ступни и режет душу в кровь,
И труден шаг, как жизнь, не верую в спасенье,
Пока дойду туда, где ждет меня любовь.
Но неба тишина взрывается под нами,
Где жизни луч един, где фальши круг земной,
Мой горизонт исчез, весь мир теперь цунами,
И смертью нам грозит уже простой покой.
Не исчезай, прошу, пусть даже я исчезну,
И чайки наших слов повиснут на ветру,
Мы здесь вдвоем горим, постигнув эту бездну,
А строки дел чужих я в памяти сотру.
Натянута струна над площадью Спасенья,
Вновь жертва выбрана, наверно, чья-то дочь,
Но крик толпы вокруг и вздохи облегченья
Уже не нам, не нам мы жжем свиданий ночь.
 

Чешуйки счастья

 
Слова роняешь, точно чешую, я вся уже тобой
осеребрилась,
И кажется, теперь туда плыву, где море
в арке радугой слоилось.
Где, прежде выгладив волну, скользят два лебедя,
тоскуя,
А небо тянет мимо синеву и жаждет солнца
поцелуя.
Ты сыплешь счастья чешуей на наши утренние
споры,
Где дремлет берег под волной и ждет с тобой
песчаной ссоры.
И в мелких раковинах сна, где капелька росы
бунтует,
Лишь отражение тебя он ищет, а ко мне ревнует.
Но, пробегая по песку сквозной карающею тенью,
Стирает дождь зимы тоску и опускает нас на землю.
Ты сыпешь слов мне чешуей,
я вся уже осеребрилась
И ухожу за той волной, которая не возвратилась.
 

Желаемое решение

 
Ах, это тайное слово,
Словно песчинка во сне,
Трется и вертится снова,
Но не приходит ко мне.
Словно горошину, память прячет,
Ее не сыскать,
Манит, и дразнит, и мает
Кто-то, кого не признать.
И, нарушая обычай
Сна бесконечно простой,
Я просыпаюсь под птичий
Гомон звенящей рудой.
Это заветное слово,
Словно песчинка во сне,
В памяти трется, но снова
Ты объяснишь его мне.
А на рассвете читая
Надписи этой весны,
Будем гореть, не сгорая,
Видеть забытые сны.
 

Плотность времени

 
Что имею, отдаю легко,
Не торгуясь, так душа хотела.
Что мне страсти прежней молоко,
Если жизнь сама теперь вскипела.
 
 
Где же тайна первых наших встреч,
Липнут листья прожитых мгновений,
Ничего не удалось сберечь,
Здесь спастись от ветра превращений.
 
 
Впрочем, тянет мимо злая лень,
Ширма времени становится плотнее —
В детстве разноцветна наша тень,
С возрастом бесцветней и скупее.
 
 
И мечты разведены водой,
Словно краски, высохшие к лету,
Бледен фон и тягостен покой,
И динамика нужна во всем сюжету.
 
 
А бывало, не сдержать коней
Бешеных в желаниях свободных,
Шарабан непрожитых страстей
Прыгал на неровностях дорожных.
 
 
Дни мелькают как чужой пейзаж,
Выпиты не мной, но тут прожиты.
Юность завершила свой вираж
Без страховки, сны ее разбиты.
 

В колесе сансары[4]4
  Сансара – круговорот рождения и смерти в мирах, ограниченных кармой.


[Закрыть]

Она – частица Бога, крохотная частица, давно отделенная от него и брошенная, как и другие, в колесо Сансары. Сколько миллионов перевоплощений, сколько еще предстоит пройти, постоянно перевоплощаясь, пока наконец не выскочишь из этого колеса, вновь слившись с Богом, став им. Сначала она была песчинкой в бескрайней пустыне мирозданья, потом камнем, глухим ко всему, кроме дыхания планеты. Казалось, это никогда не закончится, хорошо еще, что тогда она не знала времени. Потом ледник обратил гору в щебень, щебнем вымостили дорогу, по которой все время кто-то шел, ехал, втаптывая ее все глубже и глубже. Перенеся все тяготы, стала придорожной травой, пыльной, сожженной солнцем, обглоданной козами, но всякий раз с невероятным упорством возрождающейся, с тем чтобы бросить свои семена в каменистую землю в надежде, что те прорастут. За свое жизнелюбие она была вознаграждена, став цветком – маленькой лесной фиалкой. Роса омывала ее лепестки, по ночам она слушала звезды, мушка-жужжалка прилетала рассказать ей свои нехитрые новости.

Она была грибницей и кустом сирени, сломанной липой и корабельной сосной, была облаком и дождем, озером, в которое пролился тот дождь, и стрекозой, севшей на лист осоки над его гладью. Была задумчивым золотым карпом, на чешуе которого написаны письмена вечности, ласточкой, мечущейся под небесами совсем близко от Бога, но не знающего о нем, и много кем еще, пока однажды не стала собакой. Вот тогда она узнала, что есть человек, странный, не похожий ни на кого другого, сам вообразивший себя Богом, – он придумал для себя время, которого не знали все прочие, и пространство. Тогда она стала человеком и, вероятно, много раз перевоплощалась в этом качестве, пока не родилась женщиной.

Быть женщиной – это странно. Всякий раз все твои прежние воплощения стираются, освобождая место для новых, но с женщиной все не так – в ней есть всё: холодная отстраненность камня, жар песчинок под раскаленным солнцем, нежность лесной фиалки и легкомысленность стрекозы, есть неодолимая тяга к небу и жажда укорениться, терпение придорожной травы и нервное нетерпение ласточки. А еще у нее есть время, и все пространство Вселенной зажато в ее ладони. Надо только, чтобы кто-то ей об этом рассказал.

– Вы не знаете, какая вы есть, – мужской голос в телефонной трубке был страстен и нежен. – Вы удивительная, ни с чем несравнимая.

Женщина слушала молча, не понимая, почему именно этот мужчина так говорит.

– Вы неналюбованная, я не могу вами налюбоваться.

Женщина молчала, но в глубине ее пробуждалась та, которая успела уже побывать всем. И хотя молчание ее было холодно, сквозь него мужчина ощущал тонкий запах фиалки, который его пленил, в ее глазах плескалось небо и плыли облака, ее губы нежно улыбались, а дыхание замирало при каждом его новом признании.

– Вы словно спите и не можете проснуться, – говорил мужчина.

От тепла и нежности его слов пробудилась ее душа:

– Какой странный человек – он любит меня, а не эту оболочку, этот скафандр с пятью несовершенными рецепторами человеческих чувств, создающих иллюзию жизни. Если бы не он, я бы не пробудилась.

Душа женщины выскользнула из телесной оболочки, мелькнула искрой в колесе судьбы, стремясь в вечность. Мужчина продолжал говорить о своей любви и остановился только тогда, когда ее душа коснулась его, прошептав:

– Пора.

Тогда его душа стала торопить его в путь, боясь не успеть выскочить из колеса Сансары, и мужчина вдруг осознал, что образ любимой женщины размывается в его сознании.

– Нет, – запротестовал он.

– Нет, – повторил он более уверенно, взглянув в глаза Богу, частью которого был и он сам. – Я еще не прожил свою жизнь, не долюбил эту женщину, не постиг ее, я не готов.

Душа женщины, удивленная неразумностью, но тронутая его преданностью к ее женскому воплощению, немного помедлив, вернулась обратно, желая дослушать его рассказ о ней самой, рассказ, который стал гимном любви.