Текст книги "Взгляд через плечо"

Путь к тебе

 
Напрасно жду, живя среди причин,
Ответ на сокровенные вопросы.
Мне выдан возрастом на вырост дом и чин,
А спички пламя сушит папиросы.
 
 
Бессонница пьет яркий лунный свет,
И ветви лип по-зимнему все босы,
Мир вешает на петли прошлых лет
Уже ненужные мне в упряжи запросы.
 
 
Здесь новый объявляю переход
От данного к возможному, но снова
В пути мельчает, умножаясь, скот
И выгнуто от ожиданья слово.
 
 
И звонко тетива приветствует стрелу,
Свободную, поющую струну.
Смычок летит, рождая скрипки крик,
А слух к нему завистливо приник,
Но тянут музыку усталые колеса
По колее туда, где горизонт
Рассыпал звезд мерцающее просо,
Пусть сложен на зиму мой порыжелый зонт
И карта на стене повисла косо.
 
 
Рассеяна безделицы крупа,
Все дни растрачены для сонных путешествий,
Я становлюсь безрадостно скупа
Среди пустых побед и происшествий.
 
 
Здесь рассуждений потеряв канву,
Орнамент вышиваю по живому
И в памяти лучину сердца жгу,
Ища дорогу к истинному дому.
 

Дар воображения

 
«Знаешь?» – «Знаю». – «Можешь?» – «Да».
Отразилась дней беда,
Покосилась с горяча,
Побелевшая свеча
Освещает мне дорогу,
Я привыкну понемногу
Мир рубить как ты – с плеча,
Оставляя лишь тревогу
На конце его луча.
 
 
Режет плоское сознанье
Осязанья острый нож,
Трудно выразить желанье,
Слов случайных не тревожь.
Нарисуй, как в детстве мелом
На асфальте оробелом,
Жизнь пределом —
жест ступень,
Вечер, поглотивший день
От стремления быть целым.
В этом дне, от солнца прелом,
Раз цветет – как в дар – сирень.
 

Утраченное

Натужно заскрипела пружина, сдерживающая дверь подъезда в жилом четырехэтажном доме. Дом советской постройки, но лестница, еще сохраняющая статус центрального элемента, была выполнена из гранитной серой крошки. Ступени, широкие и пологие, плавно поднимались вдоль перил, напоминая морской прилив ранним предрассветным утром. Отпущенная чьей-то рукой дверь хлопнула, послышались шаги: чуть тяжеловатые одни и перебивающие их другие, дробные. Вверх поднимались двое. Неяркий утренний свет из окна едва достигал сумрака нижних ступеней, стараясь размыть его. Грузный мужчина ступал уверенно. Черные кожаные мокасины, спортивного покроя брюки, белая рубашка, странным образом ярко выделявшаяся под легкой, спортивного вида курткой, противореча ей, как и весь его облик противоречил этому подъезду, куда, вероятно, он попал по желанию идущей рядом с ним женщины.

Его спутница шла легко, переступая со ступени на ступень, как, вероятно, переступала бы и с волны на волну, ни на миг не задумываясь, естественно и грациозно. Она была обнажена, кроме туфель и небольшой дамской сумочки не было ничего. Мужчина ее наготы не замечал, и они шли, тихо переговариваясь.

Не дойдя немного до третьего этажа, женщина открыла черную лаковую сумочку, опустила в нее руку, точно ища в ней что-то, не нашла:

– Ключа нет, – спокойно констатировала она.

Ее спутник глянул на дверь квартиры, к которой они уже подошли, словно примиряясь, может ли та стать для него преградой, но, ничего не решив, пожал плечами:

– Вернемся.

На его лице можно было прочесть некоторую досаду, на ее – облегчение, облегчение чайки, ослабившей парус своих крыльев, когда спадает порыв ветра. Спускались молча.

Внизу, откуда они недавно поднялись, кто-то зажег свет. Лампочка под потолком горела тускло, но и этот ее свет лишь усилил диссонанс между странной парой и неприглядной реальностью подъезда – неровно покрашенные стены, пыльный пол, чей-то затертый половик, мужчина, застывший в недоумении при виде спускающейся пары. Едва различив очертания женского тела – молодого и сильного, уловив исходивший от него аромат свежести весеннего утра и расцветающих крокусов, невероятный в замкнутом пространстве подъезда, он опустился на колени, наклонив голову то ли в мольбе, то ли в странном смирении.

Пружина входной двери жалобно застонала, дверь хлопнула, видение исчезло. Человек поднял голову, встал с колен и пошел вверх по лестнице, в руке он держал ключ. Он шел медленно, точно против набегающих волн прилива, с видимым усилием преодолевая их. Спешить ему было незачем, квартира была пуста.

Непроизвольное рассуждение

 
Ненадежны надежды, и ветрены наши желания,
С расставаньем в итоге случается всякая встреча,
Проживем, может быть, без прощений и даже прощанья,
Если душу свою здесь чужими словами излечим.
Сожалея о прошлом, мы держим пустыми карманы,
Ветер рвет поминальные списки из стиснутых рук,
Пишем впрок, для детей, не стихи, а теперь лишь романы.
И не слышим сверчка, что несет нам счастливый испуг.
Ненадежны желания, надежды по-женски вертлявы,
Но так хочется верить, что жадный нас ждет горизонт,
Где идущий достигнет сияющей солнечной славы,
А оставшийся сядет на пляже под солнечный зонт.
 

О проблемах симметрии

 
Воронкой, водоворотом ввернута
Вглубь своего понятья я,
И вывернута так, и вздернута
На дыбе дня.
Я и высмеяна, словно выпита
До лет конца,
Я и выстрадана здесь, и вынута
С кольцом ларца.
И распростерта, словно растерта
Жизнь рванью трав,
Отполирована и стерта
Там, где ты прав.
Почти уже несимметрична,
Ломая мир
Этнографической бронзой
Внутри квартир.
Все глубже ввинчена шурупом,
Но от меня
Летит покой под самый купол
Небытия.
Тени страстей страстны, тени людей пресны,
Тени былого сгинут, в бездну меня отринут —
В глубь, в пустоту, одну.
 

Запах страха

 
Чем пахнет страх?
Анисом или мускусом,
Повисло расставание в дверях.
Как пахнет страх?
Чуть уловимым искусом,
Халатиком, накинутым в запáх.
Листвою прелой парковых дорожек
И темным лаком липовых аллей,
И горечью, не вынутых из ножен
Моих несостоявшихся затей.
И сыростью, и чернотою ночи,
Колодцем без воды и рыбой на песке,
Как пустота и даже многоточием,
Закрывшим мной немереность в строке.
Он царствует над всем, единственно рожденный,
Свое тавро на чувства наложив,
А тень всегда коленопреклоненной,
И ты как тень его – ни мертв, ни жив.
Страх дергает за ниточки событий,
Марионеткой корчится сюжет,
И кратость, непредвиденность соитий
Ложится пыльным следом на манжет.
Стряхнул и позабыл, на то они и будни,
Чтоб шесть дней из семи казались многотрудней
Разнообразною своею нищетой,
А день седьмой являлся с пустотой.
Ему сама придумала названье,
Все запахи, фантазии, углы,
Страх есть цветок, пробивший созерцанье,
То, чем здесь стали друг для друга мы.
 

Поцелуй преображения

 
Мне снился поцелуй сквозь легкое скольженье
Листа черемухи по гладкому стеклу,
Чужой фантазией за гранью отраженья,
В котором я беспечно, а живу.
Там мыслей ход по чувствам, впрочем, прочный,
Дней ощущенья зыбки и легки,
Лишь миражи невероятно точны
Да знаки вечности протянутой руки.
В них все отмечено – за взлетом пораженье,
Возможность встречи и ее исход,
И даже поцелуй преображенья,
Поставленный уже не в свой черед.
 

Это была моя собака

Давно же я хотела об этом сказать и даже не знаю почему. Потому ли, что я люблю собак, а это была моя собака, или по какой-то другой причине. Но вся суть в том, что эта собака совсем не была похожа на собаку, более того, она не слишком походила и на кого-то другого – эдакое странное сочетание несочетаемых элементов. Морда и передние лапы могли сойти за лягушачьи, как их представляют не слишком талантливые аниматоры: зеленая, глаза навыкате, ноздри соответственно, ушей вообще нет, и во всем какая-то лягушачья лупоглазость. А вот задняя половина уж точно собачья.

«Должно быть, дворняга какая нагуляла», – предполóжите вы и будете не правы, потому что существо это изначально задумывалось и было создано роботом. Как оно ко мне попало и почему, не помню. Вероятно, я хотела иметь собаку, а досталось вот это чудо, которое я и стала так называть – соответственно, и относиться к нему как к своей собаке.

– Перестань ее баловать, она не живая!

Мой муж переживал из-за того, что прежде у нас была настоящая собака, которую он любил и баловал, поэтому новую, тем более лупоглазую и наполовину зеленую, он принять никак не мог.

– Неважно, главное, что это моя собака!

Мы редко говорим на повышенных тонах: что вы хотите, академические работники вообще мало говорят.

– Никакая это не собака, а робот, к тому же не слишком удачно собранный, – настаивал на своем муж, он оказался противником всякого рода робототехники.

– Говори что хочешь, я же знаю, что это собака и она моя.

Вероятно, со стороны такое заявление выглядело странно или даже глупо, но я чувствовала, что это нелепое существо во мне нуждается и еще что у него собачья душа – доверчивая и преданная.

– Перестань заниматься самообманом: робот, какой он ни есть, всегда робот. Он ничего не чувствует. Вот смотри, – и муж совершенно неожиданно воткнул булавку в лоб того, кого я считала своей собакой.

Из какого материала была сделана ее морда, не знаю, похоже, из какого-то полимера, приятного на ощупь, из таких делают детские игрушки.

Этот поступок показался мне чудовищным, жестокостью к животным муж никогда не отличался – должно быть, его сильно раздражала моя привязанность.

– Вот видишь, оно ничего не чувствует, даже булавку, – сказал он зло и выдернул ту из зеленой головы. На кончике блестящей английской булавки алела капелька настоящей крови. Собака заскулила, как и должна была заскулить настоящая собака, если бы ее укололи.

– Ты с ума сошел, разве так можно, ей же больно! – возмутилась я, когда ко мне вернулся дар речи.

Муж не ответил, он растерянно смотрел то на булавку (кровь на острие уже потемнела и свернулась), то на робота, которого теперь никак нельзя было считать таковым. Животное глядело на мужа недоуменно и печально, как может смотреть только собака, даже если у нее по каким-то непонятным причинам лягушачья морда. Потом оно качнулось в мою сторону и прижалось к коленям, окончательно сделав выбор между мной и им. Я погладила его по зеленой безволосой голове, потрепала за ушами, не осознавая даже, что ушей как таковых нет, и оно прижалась еще сильнее, по всему было видно, что ему моя ласка нравится.

– Собака? – изумленно протянул муж, как будто только что это понял, хотя, надо сказать, я и сама окончательно поняла это только теперь:

– Моя собака.

Определение ясности

 
Четыре солнца с четырех сторон
Мир освещают, уничтожив ночь
И вытравив во всем ее приметы:
Вечерних сумерек прозрачность сходит прочь,
Деревьев обнаженных фальшь и морок
И неба темного пролог – беззвездный полог
Не может ожиданиям помочь.
Планеты жизнь свели в конце к нулю,
Нет больше тайны, зависти и зла,
Мир стал для нас сосудом из стекла,
А память – опустевшая арена.
Четыре солнца, я бесстрашно сплю,
Сознанье жжет полуденная пена.
 

За пределами лепрозория

 
Привычка к самому себе – уже проказа,
Сквозит роса в пустом гнезде слезой,
Но тянутся к воде густые ветви вяза.
Рассеяны листы, пусты, анатомично плоски,
А небо сшитое дождит, и каплей силятся ростки
Сквозь щелистые доски.
Кругом разбросаны мостки,
Размыто-стылы лужи,
Но ждут зимы и жгут костры
В преддверье ранней стужи.
 

Рисунок китайской тушью

 
Какие черные стволы
И вéтвей скрюченные пальцы,
Им зимних сумерек малы
И слишком нежны неба пяльцы.
 
 
Они умеют рвать сукно,
Пугать простуженные окна
Дождливых дней, где полотно
Бесцветных будней так намокло,
 
 
Что невозможно угадать
Привычный поворот дороги,
И устают так быстро ноги
Небесной хляби грязь мешать.
 
 
Но эти черные стволы —
Что обессиленные птицы,
Из сумеречной пустоты
Зовут, не в силах приземлиться.
 

То же, но иначе

 
За бликом тень – здесь смятое пальто,
На ветви листья брошены, небрежны,
Играет ветер снова в колдовство
И рвет на части скромные одежды.
 
 
Несмелый дождь – что скверный гитарист,
Бренчит по проводам, все путает аккорды,
Привязанный щенок отплясывает твист
И слизывает капли-слезы с морды.
 
 
А в маленьком кафе совсем другой сюжет —
От лампочки желток стекает мягким светом
На плечи нервные, на дорогóй манжет,
Но остается девственным при этом.
 
 
Кто кушает эклер, кто тупо пьет коньяк —
Дождю ведь все равно, мечтает неумело,
Но заперт белый свет, а это не пустяк,
А потому совсем меняет дело.
 
 
Швыряет ветер листьями в окно,
Дробит брусчатку дождь, старается как может,
Завыл несчастный пес с природой заодно,
А свет разбился вдруг и тени жадно множит.
 

Бабочка

Я вытянула руку над пропастью, желая убедить себя, что стоять над бушующим водопадом совсем не страшно. Мир здесь, в Игуасу, был разделен на две части: справа вода текла медленно, собираясь в одно бесконечное водное пространство из множества ручейков и речушек, заболачивалась, зарастала камышом, заселялась утками и другими водоплавающими, и казалось, что ничего больше нет, кроме этой уснувшей воды и выцветшего над ней белесого неба. Только непонятно откуда идущее гудение немного тревожило, но и к тому обитатели топкого пространства, вероятно, привыкли. А рядом, в каких-нибудь сорока-пятидесяти шагах все менялось, превращаясь в свою противоположность. Со страшным грохотом эта только что сонная вода устремлялась в пропасть, бурлила, вздымалась мириадами брызг, тут же превращающимися в радугу, во множество радуг, перекрывающих друг друга, проходящих насквозь, дробящихся. Глотка дьявола клокотала потоками низвергающейся воды, хохотала, дико и жадно глотая ее, пенясь, утробно и ненасытно урча. А дальше и справа, и слева – везде по всему огромному каньону Игуасу пенились и шумели водопады – большие, маленькие, едва различимые среди сосен или рвущиеся наружу, сметающие всё на своем пути. Картина завораживала. Я, привыкшая к предсказуемости всего происходящего, к тому, что кто-то заранее все предусмотрел и обустроил, впервые столкнулась с первозданной, никем и ничем не ограниченной природой. Прóпасть завораживала, манила странной, вероятно, созданной ей самой иллюзией. Казалось, можно оттолкнуться и парить над всем этим диким великолепием, в брызгах многоцветной радуги. Ощущение свободы от себя самой, от своего тела. Я выставила вперед руки, еще не зная, что сделаю в следующее мгновение – оттолкнусь от обрыва и полечу или заслонюсь, отступлю назад. Сквозь раскрытые веером пальцы, разделенная на маленькие сегменты треугольников, бездна не казалась такой безумной, я точно слышала другой ее голос, говорила с ней, усмиренной или просто замершей в ожидании.

Бабочка села на мои пальцы, затрепетала крылышками. Перебирая цепкими лапками, поползла вверх. На безымянном пальце сверкнуло золотое кольцо, подаренное мне когда-то мамой. Бабочка добралась до вершины пальца, обхватила лапками ноготь и опять затрепетала, точно стряхивая мой сон, в котором я видела пропасть, водопады, слышала несмолкающий грохот падающей в бездну воды. Теперь я следила только за ней. Казалось, что пальцы моей раскрытой руки – ее последнее спасение. В какой-то момент бабочка распахнула крылышки, и я узнала ее – Павлиний глаз. Здесь, на границе Аргентины и Бразилии, на краю света, бабочка, севшая мне на руку, была той же самой, что и у нас дома, той, что крýжит все лето над дачными цветами, а к осени залетает в дом, перезимовать. Как она очутилась здесь, зачем?

Я сделала неловкое движение. Бабочка вспорхнула, мелькнула над низкорослым кустарником, зацепившимся за выступ скалы. Иллюзия вседозволенности исчезла, исчез и страх. Глотка дьявола утробно рычала, негодуя и злясь, поднимая столпы брызг, среди которых я чувствовала себя маленькой трепещущей бабочкой.

Неопровержимое доказательство

 
В коридорах сквозняк, где-то хлопает дверь,
Тянет в окна, и хочется плакать,
От приемных покоев, уж ты мне поверь,
До вокзалов, где копится слякоть,
Слов последних,
Потерянных в шумной толпе,
Нам пройти не составит проблемы.
Этот путь, что цветок, зажимаю в руке —
Не люблю, не хочу перемены.
 
 
Будь на улице дождь или снег – все равно,
Кто кропит нами сданные карты,
Мне достаточно выбросить сор за окно,
Здесь, под ноги дождливого марта.
 
 
И забыть, что такое случилось со мной,
Впрочем, с кем не случалось и прежде,
Выйти прочь и, ступив на асфальт городской,
Свое сердце доверить надежде.
 
 
В коридорах сквозняк, где-то хлопает дверь,
Но какое мне дело до двери,
Если ждет меня новый чудесный апрель,
За быстринами скрыв свои мели.
 

Отрицанье себя

 
Сжать ресницы до боли, выплеснув с памятью свет,
Мир оставив снаружи, во мне его нет.
В глубине подсознанья горит темнота,
Ловит чувств колебанье, словно спрут, пустота.
Захочу и забуду, чем была и что есть.
Отрицание чуда – та же кровная месть,
Даже больно не будет, отраженье губя,
Разбиваю на части в зеркалах я себя.
Той бескровною казнью сотню раз казнена,
Усечения праздник и безгласность ума.
Мокры, липки ресницы, боль стучится в висках
Обескрыленной птицей, поднимается страх,
Что собрать не сумею это множество «Я»
И по свету рассею отрицаньем себя.
 

Селфи

 
Распадается образ на множество мелких сюжетов,
Обретает реальность, которую прежде не знала,
Словно страх одиночества —
кукла в крахмальных манжетах
За стеклом ожидания вдруг на меня указала.
Манекена улыбка прилипла к блестящей витрине,
Точно бабочка поймана странной прозрачной ловушкой,
Лишь нелепое тело скрывается в пестром сатине,
И никто не шепнет ему слов ободренья на ушко.
Все спешат по делам, у Мамоны[5]5
  Богатство, земные блага.


[Закрыть]так много стратегов,
Сводки старых газет опровергнуты вновь непогодой,
Но посредством прогресса и жестко проставленных тегов
Мы всегда возвращаемся чуть подновленные модой.
Где стоит манекен, улыбаясь почти безмятежно,
Он в расчерченных сумерках видится
даже подвижным,
Дождь скользит по стеклу и улыбку
смывает небрежно,
Город вымок до нитки и больше
не кажется книжным.
 

Памяти Иосифа

 
В этом пламени огненном, точно укрытый венцом,
Только избранный может прожить
миг любви безвозвратно,
По протокам истории плыть, загребая веслом,
К пепелищу судьбы или проще – к истоку, обратно.
Создавать, и ломать, и опять прошивать по живому
Тонкой нитью мечты грубый холст
застоявшихся дней,
И стараться кроить без лекал,
но всегда по-иному, как дома:
Совмещать несовместное, лезвие сделав острей.
Быть собой в этой мельнице разного всякого
И иметь свой размер от привычки
к прожитым годам,
Жадным к крови, как дети святого Исакова,
От пронзительной ясности снов
до бесцветности будничных драм.
 

Исполняется соло

 
Можно играть на трубе и на фоне,
Флейты измучить звенящую медь,
В узкую щель на чужом саксофоне
Выплеснуть душу до капли успеть.
 
 
Можно учиться и чинно, и чисто,
Словно по нотам идти до конца,
Помнить все даты и, может быть, числа,
Но не запомнить родного лица.
 
 
Можно не быть ни счастливым, ни бедным
И для любого из встречных своим.
Право, не стоит ли в схватке победной
Шашки считать в продвиженье на чин.
 
 
Или, быть может, во сне раствориться
Звуком, растущим на гребне волны,
Именно в нём состояться, случиться
И прогореть до бессмертной золы.