Текст книги "По крупицам. Российские школьники об истории ХХ века. Сборник работ лауреатов Всероссийского конкурса исторических исследовательских работ старшеклассников «Человек в истории. Россия – XX век»"

Дорогой дядя Рома! Уж ты прости, но поскольку ты мой поверенный, а «мы ужо вас отблагодарим», я и бомбардирую тебя письмами. Вчера получили разрешение на въезд в Мышкин, так что надо хлопотать скорее с отъездом, это раз. И вчера же пришло письмо от папы, он был представлен к освобождению на 14 августа, но, видимо, сорвалось и просит подтолкнуть в Москве. Если у тебя ничего не вышло – дай телеграмму, попробую тогда проехать сама, пока мы еще здесь поблизости. Словом, умоляю, не молчи. Не сплю ночи. Совсем обе с матерью изводимся.

Из Владимира Милене, благодаря связям дочери Романа Дмитриевича Ирины удается побывать в Москве. 1 октября 1943 года она пишет дяде:

Дорогой дядя Рома! Вчера вечером в 11 ч. благополучно прибыли во Владимир. Съездила хорошо. Видела всех, много наших эрмитажников, а главное Орбели. Хлопочет обо мне и моем переводе в Москву. Чудно! О папе все узнала – подала заявление, все дело, говорят, в распоряжении местных властей. Может быть, есть смысл поехать в Архангельск?!

Уже наступил конец октября 1943 года, а Душан Иванович продолжает оставаться в одном из лагерей Архангельской области. Уже целый год его освобождение задерживается без всяких оснований. Вернувшись в Мышкин, Милена пишет Роману Дмитриевичу:

Дорогой дядя Рома! Наконец-то приехали в Мышкин. Дорога была трудная… В Мышкине ждали меня извещения из Москвы о том, что делу дан ход и отослали мои заявления в Архангельск. Папа же прислал письмо, где пишет, что не имеет от нас сведений уже 4 месяца. Посылаю еще заявление на место с просьбой ускорить дело. Сама жду вызов в Москву… В Мышкине тихо и темно совершенно, нет никакого света, это действует угнетающе. Хорошо еще осень стоит чудная, сухая и теплая. Есть картошка, рыба, словом, проживем пока, хотя и трудно.

Каждое письмо Милены по-прежнему полно надежды на освобождение отца. Она продолжает верить и надеяться на работу в музее где-нибудь недалеко от Москвы, а может быть, и снова в Эрмитаже. Милена пишет:

С Галей я посылаю в Москву копию заявления. Мои дела с Москвой в тумане. Никто ничего не пишет. Говорят мои друзья, что эрмитажников скоро будут собирать либо в Свердловске, либо прямо в Ленинграде. Ну, как Бог решит. Костя прислал письмо очень хорошее. Твои и его письма неизменно теплые и всегда дают радость и бодрость нам, старушкам. Мама так и говорит: «Без слова теплого не проживешь». И за это огромное тебе спасибо. Вспоминаю наши с тобой разговоры до дна души. Хорошо! Ну, Бог даст, увидимся скоро. И я верю в хороший исход, а дух славянский жив и будет жить вовеки, ибо с нами Бог наш.

В письмах Милены полностью отсутствуют какие-нибудь отзвуки советского патриотизма, которые так часто можно встретить в письмах военного времени. Она живет в своем мире, в котором главными ценностями являются семейные и дружеские связи, духовное родство, вера в бога.

В архиве Романа Дмитриевича не сохранилось писем Милены за 1944 год, а за 1945-й сохранилось только одно. Оно написано в августе из Ленинграда. Из него видно, что Милена все-таки получила вызов в Ленинград, но она вынуждена из него уехать.

Дорогой дядя Рома! Отсюда еду на днях в командировку в Ярославль, т. е. обратно. Здесь невероятно трудно получить площадь. Надо стать на учет и ждать…

А Эрмитаж, хотя и обещал, но ничего не дал, т. к. не имеет, вызвали на ничто. У меня планы другие. Хочу жить около Москвы и буду за это бороться. Здесь меня одолевают призраки прошлого и порой одолевает такое отчаяние, что реву белугой. Была на Волковом кладбище, нашла в полной сохранности могилу бабушки, только березки спилили… Здесь мне все не по душе. Хорошо бы нам всем иметь место около Москвы, подумай об этом. Жить надо по новому, с начала и на новом месте.

Параллельно с дочерью письма брату пишет и Наталья Дмитриевна:

Дорогой Ромочка! Мила тебе писала обо всем. К сожалению, из ее хлопот ничего не вышло. Из А/х пришел ответ, что оснований актированию нет. Мы снова обжаловали, ссылаясь на циркуляр, о котором ты писал.

Идут месяцы и годы, а Душан Иванович продолжает оставаться в заключении. 14 июня 1945 года Наталья Дмитриевна пишет:

Очень мы огорчились письмам Душана. Домой он не собирается, во всяком случае, если это и будет, то только в конце года. Подумай, какая жестокая несправедливость. Он в отчаянии, потерял голову, не знает, что предпринять. Ведь здоровье его очень плохо и каждый день важен. А бытовые условия снова ухудшились. Писать может только 2 раза в месяц. Посылку, посланную из Орехова, еще не получил, а мою, посланную в одно время с ней, получил 29 апреля. И еще послали 29 мая. Еще скажи, Слава Богу, что еще кормить разрешают.

Успокаивая брата при получении известия о серьезном заболевании его жены, Наталья Дмитриевна пишет:

Как тебе ни плохо, помни, что родственное горе ½ горя, всей душой с тобой… Вот наш страдалец сколько лет мучается, больной, никто за ним не ухаживает, никто слова ласкового не скажет, ничто не скрашивает его жизнь, и всей душой он рвется домой, чтобы хоть глаза закрыла любящая рука.

И дальше в этом же письме:

От Душа вчера было письмо. Наша посылка шла всего 7 дней. Но сейчас даже посылки его не радуют. Страстно хочет домой, до сердечной муки. Здоровье плохо. Ноги отекают до колен, надо бы лежать, но он работает 12 часов в день.

8 июля 1945 года Наталья Дмитриевна сообщает брату:

Вот и амнистия объявлена и, как следовало ожидать, не для нас… Собственно говоря, Душан всегда протестовал против слова амнистия, которой должно предшествовать преступление, а у него его нет. Не знаю, что же теперь с ним сделают. Письма от него давно не было.

В письмах Наталья Дмитриевна очень часто называет Душана Ивановича «наш мученик»:

Наш мученик живет все также плохо. Хоть бы умер то на наших руках.

Облегчение матери и дочери дает вера в бога.

Дорогой Ромочка, сегодня Милуша именинница, мы с ней ходили в церковь. У нас там завелся хороший священник, который действительно устроил «храм» и вызывает всеобщую симпатию. Сейчас, когда все люди страдают, хорошо сделали, что в церкви и признанием духовенства открыли как бы форточку народной скорби.

Страдания и тревоги за близких людей, тяжелые бытовые условия отражаются на здоровье Натальи Дмитриевны.

Я совсем состарилась за эти годы и часто прибегаю к «плакончику» в виде люминала – сонного, чтобы не думать. Это у Лескова есть рассказ про «плакончик» утешитель.

Несмотря на то, что Милена вынуждена была уехать из Ленинграда, расстаться с Эрмитажем, она как человек глубоко верующий не придается отчаянию, верит, что сможет собрать своих родных вместе, рядом под Москвой и еще сможет быть счастлива в кругу близких себе по духу и крови людей. Ей хотелось устроиться в каком-нибудь музее рядом с Троице-Сергиевой лаврой, но ее надеждам не суждено было сбыться. Душан Иванович не был освобожден. Это произойдет только в 1953 году после смерти Сталина.

Последнее письмо Милены дяде написано в 1955 году. Она пишет Роману Дмитриевичу о смерти Душана Ивановича и просит простить за давний разрыв с ним.

Дорогой дядя Рома!

Я давно хотела написать тебе, а сейчас пишу перед лицом великого горя. Ушел от нас навеки горячо любимый страдалец наш – папа. Горе слишком велико и непереносимо. Мама в таком ужасе.

Дядя Рома, я виновата, что писала тебе тогда резкое письмо. Мной двигала тогда любовь к отцу, может быть, я не поняла тебя. Мне казалось, что ты ухудшил его положение, если бы твое письмо юристу пошло в ход. Ну, теперь это все дела ушедшие. Искренне сожалею.

Тебя жалею и люблю. Прости! Часто вспоминаю, как я приезжала к тебе в Орехово и мы ночевали вдвоем в пустом доме в комнате бабушки. А тетя Маня была уже больной в Москве. Помню, как ты приезжал к нам.

Еще раз прости. Забудь все и пиши нам с мамой. Скоро ведь и нам всем идти в дальний путь, из которого нет возврата. Хорошо, что у тебя есть внук, о котором ты мечтал – Дмитрий Рогов. Ну, будь спокоен. Твоя несчастная Мила.

Поездка в Мышкин

Город Мышкин – родовое гнездо семьи Роговых. Здесь прошли детство и юность матери Милены Натальи Дмитриевны и ее дяди Романа Дмитриевича Рогова. Здесь с 1942 по 1967 год Милена Душановна прожила четверть века практически безвыездно. Чтобы больше узнать о жизни Милены Душановны в этом городе, мы с Верой Сергеевной поехали в Мышкин, где нас ждали сотрудники Опочининской библиотеки. Она расположена в красивом уютном особняке бывшего купца первой гильдии Чистова.

Самое большое помещение библиотеки – Александровский зал (когда-то в нем действительно встречали императора Александра III). И здесь, между двумя высокими окнами, мы увидели застекленный шкаф, на всех полках которого были представлены совершенно удивительные фигурки, одетые в одежду XVIII–XIX веков. Это были не просто маленькие куколки, выставленные в ряд, это было нечто потрясающее. Эти фигурки «жили» в интерьере своего времени. Тут были и роскошные гостиные, и столовые, и кабинеты дворян, их спальные комнаты и девичьи. Жизнь высшего света ожила перед нашими глазами. Все это было выполнено одним человеком – Миленой Душановной Семиз.

Это оригинальное творчество Милены Душановны не осталось не замеченным. Статьи искусствоведов о куклах Милены Душановны были опубликованы в нескольких советских журналах. Так, в журнале «Декоративное искусство в СССР» за 1982 год искусствоведы В. Сергеев и Н. Барская пишут:

Во «дворце» Милены Душановны эпохи живут слитно, цельно… В их соседстве, единстве большая радостная правда. Этой правде создательницу научила мудро прожитая жизнь, научил родной Эрмитаж, под крышей которого уживалось прекрасное, созданное чуть ли не всеми временами и народами. Тщательно одетые по моде своего времени дамы и кавалеры топчут луг, цветы которого – часть вышитой салфетки, крошечная ключница несет на кольце настоящие ключи, изумительный натюрморт на столе не скрывает своего родства с простенькой брошкой, из которой он сделан. Трудное время и трудная жизнь научили Милену Душановну использовать спичечные коробки для ящиков изящнейших столов, пробки от духов и крышечки от тюбиков с пастами как основу ампирных сервизов строжайшей формы; обрывки птичьих перьев для вееров, превращать ампулы от лекарств в стройные, узкогорлые бутылки «Вдовы Клико».

В Опочининской библиотеке мы познакомились с воспоминаниями жителей Мышкина, которые знали Милену Душановну и общались с ней. Вот, что рассказывает Калерия Александровна Арефьева:

Тогда я узнала, что по субботам у Милены Душановны и Натальи Дмитриевны собирается узкий круг друзей на чашку чая нашей мышкинской интеллигенции. Участницей этих чаепитий была и учительница мышкинской средней школы Нина Николаевна Мехова. «Это были вечера-беседы о современной жизни, – говорила она. – В эту тесную компанию входил и круглинский батюшка. Появлялся он в сумерках, в светской одежде, в темно-синем пальто и такой же шляпе. К ним не раз приезжал поэт Всеволод Рождественский».

Эти рассказы еще раз убеждают, какой незаурядной личностью была Милена Душановна, как нужен был ей тот круг друзей, который был у нее в годы работы в Эрмитаже, в годы жизни в Ленинграде. Как ей хотелось быть среди бывших коллег: Бориса Пиотровского, Александра Николаевича Болдырева, Игоря Михайловича Дьяконова, Натальи Дмитриевны Флитнер, Александры Владимировны Банк, Милицы Эдвиновны Матье, Исидора Михайловича Лурье и других сотрудников отдела Востока Эрмитажа. Все они с середины 50-х до середины 60-х годов стали докторами наук, совершали научные экспедиции, писали и публиковали научные труды, преподавали в институтах, получили профессорские должности. В начале 30-х годов они вместе с Миленой Душановной начинали свою научную карьеру в Эрмитаже. Но, наверное, уже после первого ареста отца в 1929 году на нее легла тень политической неблагонадежности, которая сделала для нее путь продвижения по службе более трудным, чем для других. Душана Ивановича должны были освободить в 1942 году. Но волокита с освобождением тянулась до смерти «великого вождя». Вместо четырех лет, незаслуженных лет заключения, он просидел в лагерях 15! И все эти годы вместе с ним страдала его семья: сын, дочь, жена. Письма, хранящиеся в нашем школьном музее, яркое этому подтверждение.

Директор библиотеки Галина Владимировна Бешметова провела для нас экскурсию по городу Мышкину. Мы подошли к дому на улице Никольской, где жила семья Семиз. На доме есть мемориальная доска, на которой указано, кому принадлежал этот дом, а также что в этом доме часто бывал известный советский писатель и библиофил Всеволод Рождественский. В 50-60-е годы он часто приезжал на лето в Мышкин с семьей и всегда останавливался в доме Семизов.

Поездка в Мышкин помогла мне хоть немного приблизиться к миру моих героев, увидеть этот почти игрушечный Мышкин, большой деревянный дом, в котором сейчас живут совсем другие люди. Мы увидели памятную доску на доме Роговых-Семиз, мы узнали, что память о них действительно до сих пор жива. И тот мир, который они создавали вокруг себя в Мышкине, лишь сегодня начинает быть понятным современному горожанину. Я поняла, почему новая советская мораль не могла разрушить старые вековые семейные узы этой семьи, изменить и переделать этих людей на новый лад. Я поняла, почему Душан Иванович так рвался в этот дом, к своему семейному очагу. И он дожил, чтобы родная рука закрыла ему глаза. Дом, семья, любовь близких, желание творить вокруг себя добро и красоту – вот главное в жизни человека. И семейство Роговых-Семиз несло в себе это через все преграды, горе и страдания.

Период работы в музее древнерусского искусства им. Андрея Рублева в Москве

Последний период жизни Милены Душановны Семиз связан с Москвой и ее работой в должности заведующей библиотеки Музея древнерусского искусства имени Андрея Рублева, располагавшегося на территории бывшего Спасо-Андроникова монастыря. Здесь Милена Душановна вновь обрела круг друзей, близких ей по духу и глубине знаний. А может быть, способствовала собиранию и сплочению коллектива этих истинных любителей русского искусства.

Вот как вспоминает атмосферу, царившую в музее Андрея Рублева в 60-70-е, главный научный сотрудник Института мировой литературы им. Горького В. М. Гуминский:

В музее имени Рублева спасали, возвращали к жизни древнюю живопись, и это общение с живописными образами преображало людей. Все они были людьми верующими, церковными. Что, конечно, не афишировалось. Более того, скрывалось. И Бог хранил их тайну. Вероятно, это был единственный в столице коллектив, не имевший партийной организации. Здесь, в стенах бывшего Спасо-Андроникова монастыря, бывали в гостях, подолгу беседовали с сотрудниками и друзьями музея митрополит Антоний Сурожский, Дмитрий Сергеевич Лихачев, первый гость с Запада Леонид Алексеевич Успенский.

Виктор Мирославович в своих воспоминаниях очень ярко описывает регулярно происходившие в музее чаепития, которые были своеобразным ритуалом. Он пишет:

Но, конечно, главным лицом за столом была Милена Душановна Семиз. В музее она заведовала библиотекой, однако не эта скромная должность определяла ее первенствующее положение в музейном обществе. Я всегда именно такой представлял себе французскую королеву Екатерину Медичи, когда читал романы о мушкетерах Александра Дюма. Ее гордо посаженная голова, царственная осанка, нерусская красота выразительного лица с глубоко посаженными глазами, тонким носом с аристократической горбинкой; пышная копна густых, с сильной проседью волос, упорно сопротивлявшихся любым попыткам собрать их хотя бы в некоторое подобие прически, – все это складывалось в образ женщины властной и незаурядной, привыкшей повелевать, а не подчиняться.

О незаурядности Милены Душановны свидетельствует такой случай, описанный Виктором Мирославовичем:

Милена Душановна была способна на совершенно неожиданные поступки. Так, в 1973 г. на свой страх и риск она предложила Сергею Сергеевичу Аверинцеву креститься, причем не где-нибудь, а прямо здесь, в помещении музейной библиотеки (креститься в церкви было нельзя, так как там требовали паспорт, после чего неизбежно следовали серьезные неприятности на работе). Тот, не задумываясь, согласился. К тому времени С. С. Аверинцев был уже кандидатом филологии, автором монографии «Плутарх и античная биография» (за нее он, кстати, получил премию Ленинского комсомола) и целого ряда статей («Новый Завет», «Христианство» и т. д.) в «Философской энциклопедии». Таинство крещения совершил приглашенный Миленой Душановной о. Владимир Тимаков, служивший тогда в Николе на Кузнецах. Все прошло благополучно: крестной была сама Милена Душановна, крестным отцом – Вадим Васильевич Кириченко. А затем, по традиции, последовало торжественное чаепитие.

Письма Милены Душановны и Натальи Дмитриевны Семиз, которые нашлись в архиве нашего школьного музея, подтолкнули меня к началу большого интересного поиска.

Работа по изучению судьбы М. Д. Семиз помогла мне увидеть жизнь советской России прошлого века, не похожую на ту, которая существовала на страницах газет, журналов, экранах телевизоров, и отличавшуюся от той, в которую были погружены миллионы советских людей. Я узнала, что в СССР жили люди, которые несмотря ни на что продолжали жить по законам христианской морали.

Александра Катеман
Хлеб наш насущный
Из истории моей семьи

Отче наш, иже еси на небесех!

Да святится имя Твое,

Да приидет царствие Твое,

Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь…

г. Санкт-Петербург, научный руководитель Т. Н. Бойко

Когда я была еще совсем маленькой, я как-то упросила свою маму показать мне, что это такое: хлеб насущный; это выражение я знала по молитве. Для этого мы отправились в булочную. У меня, оказывается, был свой образ хлеба насущного, потому что, когда мама показала мне на батон и сказала, что это он и есть, я не согласилась. «Нет, это не хлеб насущный», – уверенно сказала я. И багет, и сладкие булочки, и даже белый «кирпичик», все это, по моему мнению, не подходило под определение хлеба насущного. Наконец, перебрав почти все, мама нашла для меня какие-то небольшие серые хлебцы, и только в них я, наконец, признала «хлеб насущный».

Конечно, тогда, в четыре года, я не знала, что хлеб насущный – это не только хлеб. Что это наша каждодневная пища, которую мы едим дома, часто не задумываясь, почему у тебя в семье готовится именно это блюдо. Хлеб насущный связывает нас с нашими родными, с предыдущими поколениями, со своим народом…

Семейное меню – это самая наглядная семейная традиция. Как реликвия или семейное предание, оно бережно сохраняется и передается из поколения в поколение. В нашей семье нет кулинарной книги с семейными рецептами, они достаточно просты и потому передаются устно. Но почти за каждым блюдом стоит своя история, связанная с теми или иными людьми и событиями. Она обычно рассказывается за общим семейным столом и вызывает другие истории и воспоминания. После еды иногда раскрываются фамильные альбомы с фотографиями, чтобы взглянуть на участников тех событий и вспомнить еще что-нибудь замечательное.

«Недопад» – любимое блюдо принца

В нашей семье очень популярно блюдо, которое называется «недопад». Это жаренный с луком, солью и перцем рассыпчатый фарш, в который в последний момент жарки добавляется сметана. Это очень сытное и вкусное блюдо. Моя прапрабабушка научила готовить его мою прабабушку, та – моего дедушку, а он – мою маму.

А любил это блюдо принц Александр Петрович Ольденбургский, дядя царя. Ему на завтрак готовила «недопад» кухарка, моя прапрабабушка Анна Антиповна Маркова. Ее муж, мой прапрадедушка, Дмитрий Федорович Ольшанский был унтер-офицером в царской армии. Видимо, он хорошо себя показал по хозяйственной части, за что и был приглашен принцем на должность управляющего в его дворец, который находился на Дворцовой набережной, 2 (сейчас это здание Университета культуры и искусств).

У Анны Антиповны и Дмитрия Федоровича было двое детей: Михаил и Зинаида. Вся прислуга жила в подвальных помещениях дворца, там прошло и их детство. Мой прадедушка даже помнил парады на Марсовом поле, где видел наследника престола в матросском костюмчике.

Пирог с грибами

Прапрадедушка умер еще до революции, в 1915 году. Мой прадед, Михаил Дмитриевич Ольшанский, в эти годы учился в реальном училище.

Вот один из забавных фактов его юности. Будучи студентом реального училища, он со своим другом подрабатывал статистом в Мариинском театре. Однажды в опере «Борис Годунов» они должны были выносить на сцену трон самому Федору Шаляпину. Друзья поставили трон на сцену, а потом взяли и сами уселись на этот трон. «Пошли прочь!» – шикнул на них Шаляпин. На этом их артистическая карьера и закончилась.

Михаил Дмитриевич связал свою судьбу с флотом. Дослужился до капитана 1-го ранга, получил гражданскую профессию инженера по гребным винтам. Он имел несколько изобретений, например, устройство для экспериментального исследования моделей соосных винтов.

Во время Великой Отечественной войны Михаил Дмитриевич Ольшанский воевал на торпедных катерах: сопровождал военный транспорт в Балтийском море, обеспечивая ему защиту от нападений вражеских кораблей. Его семья – жена Мария Алексеевна, мать Анна Антиповна и двое сыновей Родлет и Миша – сначала находились в блокадном Ленинграде, а потом эвакуировалась на Большую землю.

С эвакуацией связано сильнейшее гастрономическое впечатление моего дедушки, Михаила Михайловича Ольшанского, которому в начале войны было четыре года. Он сам написал об этом в рассказе «Пирог с грибами», который хранится в нашем семейном архиве.

Воспоминания войны так глубоко врезались ему в память, что даже долгий жизненный путь не мог их стереть. Звуки войны он помнил всю свою жизнь и говорил, что никогда не слышал ничего страшнее и противнее. Ему запомнились изможденные лица родных. Из еды – суп с опилками вместо крупы. Хлеб – из отрубей и сена.

Отправляя свою семью в эвакуацию, Михаил Дмитриевич отдал им единственную свою драгоценность – месячный паек табака. Пачка оценивалась на черном рынке в две буханки хлеба. Это почти 1,5 кг. Дневная норма работающего человека в первую блокадную зиму была 250 г в сутки, на детей и женщин выделялось 125 г. И это был это весь дневной рацион.

Чудом добралась семья до Большой земли. Их машина останавливалась по дороге, ломалась. Но на рассвете они уже были вне опасности. Какие-то машины из их каравана ушли под лед, какие-то заблудились в ночи. Кто-то из беженцев замерз в пути.

Старший брат дедушки Родлет пошел добывать съестное (он родился 7 ноября 1927 года, в десятую годовщину Октябрьской революции. В то время модно было давать революционные имена, типа Владлен, Марксина или Электрификация. Имя, которое отец придумал своему сыну, было в духе той эпохи: Революции Октября Десять ЛЕТ). Он обменял часть табака на пирог с солеными грибами. Вкус этого пирога остался в памяти дедушки на всю его жизнь. Он никогда больше не пробовал этот пирог. Моя мама рассказывает, что Михаил Михайлович никогда не пытался испечь его, потому что он боялся, что у него не получится испечь такой пирог и его воспоминание будет ослаблено из-за этого.

Вот как сам дедушка пишет об этом: «Что самое вкусное на свете? Каждый человек назовет несколько своих любимых блюд, но назвать одно единственное не сумеет, а я вот смогу. Это, конечно, пирог c солеными грибами, тот пирог из далекого детства, из БЛОКАДЫ. Никогда больше я не встречал это блюдо, никогда не пробовал его еще раз, но вкус до сих пор помню».

Книга воспоминаний бабушки

Моя бабушка, Нина Александровна Бугрина, всю блокаду с матерью Натальей Георгиевной Аникиной-Кудишкиной и младшим братом Володей находилась в осажденном Ленинграде. Они жили на Английской набережной (бывшая набережная Красного Флота) сначала в доме 64, потом в доме 66.

У детей была дистрофия третьей степени. Голодная дистрофия, полнейшее истощение, от которого умерло большинство ленинградцев в блокадную зиму 1942 года.

Жизнь в блокадном городе, события тех времен так врезались ей в память, что, повзрослев, она записала свои воспоминания. Получилась рукописная книга. В этой книге несколько глав. В одной из них бабушка рассказывает о выступлении их детского садика перед ранеными. В другой главе она описывает быт военного времени. Глава «Первый обстрел и первая бомбежка» посвящена сильнейшей бомбежке, которую пережили маленькие Нина и Володя:

Вдруг с самолетов начали отделяться продолговатые черные предметы. Там, где они падали на землю, раздавался оглушительный взрыв, все погружалось в смрадный черный дым, вспыхивало пламя… Люди в панике бежали. Бежали и мы. На голой поверхности моста нельзя было укрыться, а мы находились как раз на середине моста… Задыхаясь от бега, спотыкаясь, охваченная каким-то паническим ужасом, я не могла оторвать взгляда от самолетов и от роя бомб, непрерывно сыплющихся на землю…

Мне казалось, что они падают медленно, как в замедленной киносъемке, приближаются, словно нехотя… Взрыв оглушительной силы перед нами. Все померкло в глазах, сердце стучит, как бешенное. Мы бросаемся на землю, я лежу, закрыв голову руками, зажмурив глаза. Когда я открываю глаза – все вокруг красно, все ярко-алое… Но это не краснота в глазах, а действительно красным залит тротуар. Кровь. Мы бежим по крови. Вот перед нами лежит неподвижно женщина, вот еще какие-то люди. Фугаска угодила в трамвай, и он, развороченный стоит поперек рельсов.

Очень неожиданной была для меня глава, в которой бабушка описывает, как они, дети, уже после блокады ходили к пленным немцам, чтобы обменивать у них кусочки хлеба на самодельные игрушки.

Самое сильное впечатление на меня произвела глава под названием «Отец». В этой главе бабушка рассказывает о своем отце Александре Тимофеевиче Бугрине, ленинградском художнике. Великая Отечественная война застала его на выпускном курсе Академии художеств. С первых до последних дней войны он был в рядах Красной армии, на Ленинградском фронте.

Бабушка хорошо помнит, как провожали отца на фронт, как долго отец держал ее и брата на руках, не имея сил с ними расстаться. Но когда началась блокада, Нина как будто забыла отца. И когда в один из февральских дней зимы 1942 года отец пришел навестить их, дети не узнали его и даже дичились. И отец не узнал своих детей, так они изменились за полгода.

Это были два маленьких скелета, – писал он потом своей матери, – два старичка. Их руки и ноги – это одни кости, даже кожа на них сморщилась…

Отцу дали увольнительную на сутки, чтобы навестить семью, находящуюся в блокадном Ленинграде. Он шел в лютую стужу по оцепеневшим и вымороженным улицам, тысячу раз скользя и спотыкаясь, шел целый день, через весь город, под обстрелами и бомбежками, в тонкой шинели, ветхой гимнастерке, брезентовых ботинках. Под шинелью, в железном солдатском судке отец нес Нине и ее брату гороховый суп – свой солдатский паек. Он копил свои порции несколько дней, чтобы отдать эту еду детям. Вкус этого супа бабушка запомнила на всю жизнь.

Поэтому и грибной пирог, и гороховый суп – такие незамысловатые блюда, запечатлелись в памяти моих дедушки и бабушки как символ любви их отцов в то страшное военное время.

Александр Тимофеевич Бугрин не только воевал на Ленинградском фронте, но и продолжал рисовать. Его работы, главным образом портреты, были представлены на блокадной выставке в мае 1943 года.

Тема войны и блокады продолжала жить и в его послевоенном творчестве. Сохранилась фотография, где Александр Тимофеевич изображен в 1948 году за работой над картиной «Салют Победы».

^{Дмитрий Ольшанский с женой Анной и детьми Михаилом и Зинаидой. 1909}

^{Рисунок Владимира Бугрина}

^{Елена Ольшанская (верхний ряд 3-я слева). Пионерлагерь «Авроровец», 1979}

Яичный порошок

Когда открыли второй фронт, с едой стало получше. Появились американские продукты – кокосовое масло удивительного белого цвета и яичный порошок. Его смешивали с водой и жарили. Получалось что-то типа омлета. Но все равно было голодно. От голода особенно страдал брат моей бабушки, Владимир Бугрин. В 1944-м ему было шесть лет. Однажды он нашел банку с темно-желтым порошком.

Находка его очень обрадовала – ведь это тот самый яичный порошок, такой вкусный и питательный! Не разбирая вкуса Володя стал жадно поглощать этот порошок, он съел почти целую банку, пока не почувствовал сильное жжение. Ведь это был совсем другой порошок – горчичный! Его рот стало жутко жечь, так что он не мог ничего сказать. Он выпил воды, но от этого только усилился огонь во рту. Володя обжег себе весь пищевод, понадобилась срочная госпитализация. В больнице врачи спасли ему жизнь, но болезнь он себе нажил. Вот насколько сильный голод был у ребенка во время блокады, что он даже поначалу не разобрал, что ест, так как для него главным был не вкус, а сама еда.

Владимир Бугрин в дальнейшем стал художником, так же, как отец, окончил Академию художеств. Будучи участником выставок неофициального искусства (например, выставки 1975 года в ДК «Невский»), подвергся преследованиям и был вынужден эмигрировать. Долгие годы, живя вне пределов нашей страны, создавая новые произведения, участвуя в выставках, Владимир Александрович не забывал свое блокадное детство, рассказывал об этом своей жене и детям.

Он смог приехать в Ленинград только когда началась перестройка, в 1988 году. Последние годы его жизни тоже прошли в нашем городе, в той же квартире на Английской набережной. В это время Владимир Александрович сделал несколько иллюстраций к книге воспоминаний своей сестры. Интересно, что Владимир Александрович – выпускник школы № 238, тогда еще мужской. В этой школе учусь сейчас и я.

Пирог родительского дня

Как и у всех ленинградцев, блокада – эта самая трагическая страница жизни нашей семьи. Следующее поколение, поколение наших родителей, родилось в самую благополучную эпоху советского времени, в период так называемого застоя. В отношении еды это было время стабильное, но без изысков. Как и рецепты тех времен, в которых смешивались друг с другом простые и доступные продукты.

Моя мама, Елена Михайловна Ольшанская, как и большинство советских школьников, часто проводила лето в пионерском лагере. В лагере «Авроровец» работали разные кружки.

Мама записалась в кружок молодой хозяйки. Там ее научили готовить два блюда: рыбу под майонезом и «кружевной пирог». Ингредиентов требовалось немного. Но до сих пор эти блюда пользуются у нас неизменным успехом. Мама рассказала нам о том, как молодые хозяйки должны были приготовить шесть «кружевных пирогов» для угощения родителей в родительский день. Маргарин, яйца, сахар, мука – все было в достатке, но на шесть пирогов им было выдано только пять баночек клубничного джема, которым надо было смазывать пироги. Джем тогда был дефицитом, многие захотели его попробовать, и джема, естественно, не хватило. Руководительница кружка была очень недовольна, ей пришлось открывать шестую баночку, на которую у нее, возможно, имелись особые планы.