Текст книги "Лезвие бритвы"

– Да объясните же хоть вы, Чезаре, – рассердилась Сандра. – Леа, ну, она уж такая…

– Сумасшедшая, – докончила Леа, – профессор это подтвердил, и теперь я могу делать что хочу. И ничего мне не будет. Вот дерну за нос этого надутого господина!

«Надутый господин», кого-то ожидавший в холле, с удовольствием посмотрел на озорную, горевшую румянцем Леа и красивую Сандру.

– Поедемте с нами, – предложил Чезаре, в свою очередь, и с несвойственным ему смущением добавил: – Я к вам привязался, как к сестре. А Леа – вы сами знаете! Да что там говорить, берите сигарету, думайте и соглашайтесь! Я должен закурить! После ужасной отравы – профессорского угощения – во рту смолокуренный завод. Совсем не то, что вчерашнего профессора с голубыми сигаретами.

Сандра, волнуясь, закурила, смяла и бросила сигарету.

– Знаете, я поеду с вами. Спасибо!

Леа кинулась к подруге, покрыла ее поцелуями, растрепала. Сандра крепко пожала руку художника.

Они вернулись в отель только к вечеру. Сандра стояла под душем, когда в дверь ее номера постучал Чезаре и попросил впустить его на минутку. Сандра завернулась в халат и с мокрыми волосами выбежала из ванной. Чезаре запер дверь и потащил Сандру к окну, задернутому шторой.

– У нас был обыск! – встревоженно сообщил Чезаре. – Странно, что добрались до нас только теперь.

– Что-нибудь пропало?

– Пропало! Пленка со снимками Леа в короне и все отпечатки. Теперь нет никакого следа находки. Только в нашей памяти.

– Знаете, Чезаре, мне кажется, что это дело рук вашего нового знакомца.

– Профессора из Турции? Зачем ему пленка, если я отдал хороший снимок?

– А может быть, ему нужны увеличения? Трудно разгадать истинные намерения, когда не знаешь побудительной причины. Вы сами говорили, что он ушел с угрозой. Неизвестно еще, кто он на самом деле. Капитан Каллегари мне рассказывал, что в Танжере, международном воровском центре, британский паспорт стоит всего пятьдесят фунтов, а американский и совсем пустяки – двадцать.

– Ну ладно, что поделаешь. Ясно, что надо удирать отсюда, пока целы. Алмазы, корона, таинственные незнакомцы. Пора! Надо уметь вовремя уйти со сцены. Идите к нам скорее!

– Я только оденусь.

– …Есть постоянная линия с хорошими пароходами – Кейптаун – Бомбей – четыре с половиной тысячи миль. Можно добираться через Аден. Тоже есть линия, – сообщила Сандра, перелистав красочные проспекты и толстый справочник. – Раз в две недели. О, несчастье, позавчера ушел теплоход на Бомбей! А вот примечание, что в осеннее время линия на Аден по особому расписанию. Неужто сидеть здесь еще две недели?

– А самолеты?

– С самолетами тут что-то сложное. Надо лететь в Иоганнесбург, оттуда или в Каир, или опять же на Аден и Карачи. Обойдется в огромную сумму.

Сандра обернулась на прикосновение руки Леа.

– Испытаем счастье, а? Мое счастье? Давайте позвоним в порт! – Леа сняла трубку и подала ее Сандре.

Та довольно долго ждала ответа. Брови Сандры поднялись от удивления, она переспросила:

– Завтра? Завтра? – и повесила трубку.

– Ну что? – не вытерпела Леа.

– В порту французский теплоход, направляющийся в Бомбей. Отходит на рассвете. Есть места, и в дешевом туристском классе, – Сандра взглянула на часы, – десять часов до его отхода. Поехали?

Леа вскочила.

– Едем немедленно!

Пассажиры двадцатитысячетонного черного с белым теплохода «Шалимар» крепко спали, когда он покинул Кейптаун. Сандра, Леа и Чезаре стояли у поручней, ежась от предутреннего ветра, и, не отрываясь, смотрели на амфитеатр города, в котором пришлось пережить так много за короткий срок.

– Вы не сетуете, Сандра, что мы потащили вас с собой, навстречу неизвестности? – спросил Чезаре девушку, задумавшуюся и грустную.

– О нет! Я благодарна вам. И ни о чем не жалею, поверьте. Мне хорошо с вами, так хорошо, потому что я всегда чувствую за спиной дружескую готовность к помощи. Я очень много думала в нашем долгом путешествии. Теперь я знаю, насколько мы все одиноки в жизни. Надо быть друзьями, надо всегда чувствовать вокруг себя дружеское участие, уверенность в помощи, ежедневную духовную связь, общение, деловую поддержку. Даже если захочется уединиться. Тогда появляется большая внутренняя сила, смелость, сознание своего единства с хорошими людьми.

И думается, почему бы людям не создавать дружеских союзов взаимопомощи, верных, стойких и добрых? Вроде древнего рыцарства, что ли, не знаю, как уж назвать. Насколько стало бы легче жить. А дряни, мелким и крупным фашистикам, отравляющим жизнь, пришлось бы плохо.

– Отличная мысль, Сандра! Пока составим втроем наш рыцарский орден.

– И включим сюда дядю Каллегари, – предложила Леа.

– И лейтенанта Андреа, когда он вернется! – сказал Чезаре.

Кейптаун исчез за береговым выступом. Ветер донес на палубу вопль электропоезда, и Сандра зябко вздрогнула.

– Пора в каюту, ветер уже совсем не тот, с каким мы пришли сюда на «Аквиле», – предложила Леа.

– И мы не те, – отозвалась Сандра, – после всего мы стали серьезнее, и суровей, и… может быть, лучше.

Конец второй части

Часть третья
Торжество тигра

Глава 1
Дар Алтая

– Тебе телеграмма. – Величественная, серебряно-седая женщина подала голубоватую бумажку молодому человеку, только что вошедшему и склонившемуся к ней с нежным поцелуем. Тот перервал заклейку пальцем и обрадовался.

– Мама, завтра приезжает Леонид Кириллович! Я пойду встречать. Может быть, уговорю остановиться у нас.

– В прошлый раз это тебе не удалось.

– Он сказал, к нему всегда ходит много народу и он боится тебя обеспокоить.

– И полно, чего это он? Люди моего поколения умеют никому не мешать, не в пример вам, молодежи…

– Знаю, мама, и признаю. Но согласись, что это в какой-то мере зависит и от вас – ведь не на пустом же месте вырастает новое?

– Знаешь, Мстислав, я много думаю над этим теперь, когда… несколько обеспокоена тобой.

– А, понимаю! Не сыскал подругу жизни, одинок и все такое!

– Слава, я серьезно. Знаешь, я даже думала уехать на время… в Симферополь, к старым друзьям. Оставшись один, ты скорее займешься собой. Все твои сверстники давно женаты, имеют детей.

– А сколько уже успело развестись, женившись по первой прихоти, очертя голову?

– Что ж, геологи в большинстве случаев женаты на своих коллекторшах. Что, они все развелись, по-твоему? Скольких я знаю, живут хорошо, как все… Тебе все время попадались плохие коллекторши?

– Да нет, обыкновенные. А мне хочется особенную.

Мстислав, отдав земной поклон, ловил руку матери, полушутя, полусерьезно стараясь поцеловать ее.

– Перестанешь ты когда-нибудь быть мальчишкой? Такой же, как отец… – Она погладила мягкие светлые волосы сына, зачесанные на косой пробор. Он во всем копировал покойного отца. – Иди умывайся, я покормлю тебя. – И, слегка оттолкнув сына, мать ушла в кухню, служившую столовой их маленькой квартирки в недавно перестроенном старом доме.

– Мама, я сегодня видел Глеба, – рассказывал сын за чаем, – у него опять приключение.

– У твоего Сугорина вечно что-нибудь интересное. Всегда так у минералогов, или это специальная привилегия музея Горного института?

– Пожалуй, специальная, потому что к ним тащат находки со всех сторон и стран.

– Так что же Сугорин?

– Его в числе других специалистов пригласили в Эрмитаж. Вот по какому поводу: еще в сорок втором году бомба попала в бывший особняк князя Витгенштейна. Взрыв разворотил стену, а в ней оказался секретный сейф с драгоценностями. Ну, девчонки МПВО… Не хмурься, мама, девушки собрали и отнесли в штаб, а оттуда передали в Эрмитаж как старинные вещи. В Эрмитаже все оценили и сдали, а несколько старых украшений оставили. Среди них какие-то странные серые с металлическими искорками камни в тонкой платиновой оправе. Тогда никто не смог их определить и, следовательно, оценить, и теперь вспомнили. Вызвали минералогов, и оказалось, что это новый, неизвестный науке минерал, нигде не описанный. Возьмут его в музей, будут определять рентгеном кристаллографическую решетку. Ну, разве не интересно? Новые минералы в ювелирных украшениях, да еще в тайном сейфе, случайно раскрытом бомбой, а он мог столетия остаться неразысканным. Как в романе о сокровищах магараджей!

– Конечно же, как в твоей любимой Индии. Факиры, танцовщицы, подземелья и тигры, вся экзотика прошлого века. Скоро тебя туда пошлют, и выветрится твоя ребяческая фантазия. А жаль! И я буду, конечно, скучать, не на сезон ведь, а дольше, год или два…

– Ты привыкла, жена геолога и мать геолога!

– Глупый мой, никогда любящее сердце не привыкнет! Только научится терпеть и ждать.

Мстислав Ивернев явился заранее на Московский вокзал, встретить своего учителя, профессора Андреева. Андреев не приехал. Ивернев долго топтался на перроне, присматриваясь ко всем выходившим из вагонов, и заметил стройную девушку с чемоданом в руке, растерянно озиравшуюся. Поезд опустел, самые медлительные пассажиры вяло плелись по платформе. Огорченно пожав плечами, Ивернев направился в вокзал. Девушка с чемоданом стояла возле одного из чугунных столбов, подпиравших крышу платформы. Во всей ее ладной фигуре чувствовалась такая беспомощность, что Ивернев подумал, не следует ли ему предложить свою помощь.

Вдруг девушка сама обратилась к нему, порозовев от смущения и чуть запинаясь:

– Скажите, здесь нет другого места, где могли бы стоять встречающие? Я не могла разминуться?

– Нет. Или на платформе, или вот тут на ступенях за решеткой. Больше негде. Можно посмотреть еще в вокзале, хотя нелепо ждать там. Но все же посмотрим, давайте ваш чемодан.

– Он не тяжелый! Пожалуйста.

Чем больше присматривался Ивернев к незнакомке, тем сильнее росло в душе радостное ожидание чего-то необычайного. Иверневу всегда нравились темноволосые, а девушка была золотистой блондинкой. Ее короткие волосы лежали плотно и гладко, как у брюнетки, зачесанные косой челкой на широкий и гладкий лоб. Темные брови взмывали вверх, к вискам, над яркими карими глазами, а полные губы были накрашены розовой помадой.

В едва заметно запавших щеках узкого к подбородку лица проступала аскетическая или, может быть, усталая нотка.

Девушка несла свой фиолетово-серый итальянский плащ не на руке, а перекинув через плечо.

– Вы тоже кого-то встречали? – спросила она, когда они вошли под высокие своды вокзала.

– Да, должен был приехать мой учитель, профессор. Не могу понять, что могло с ним случиться.

– А я приехала на каникулы к тете. В первый раз в Ленинграде. И вот тетя не встретила, теперь это уже ясно. Буду добираться сама.

– У вас есть ее адрес?

– Проспект Щорса.

– Это на Петроградской стороне. Поедемте, я довезу вас. Мне на Васильевский, по дороге.

– Если по дороге, спасибо. Это очень кстати. – И девушка вдруг улыбнулась, совсем изменившись. Сдернулось покрывало внешней деловой независимости, и она стала мечтательная, ласковая и грустная.

Ивернев повел свою спутницу направо, к стоянке такси.

– Почему так кстати? – спросил он, усаживаясь и захлопывая дверцу.

Девушка не краснела, а слабо розовела, смущаясь.

– У меня денег едва ли хватило бы на такси.

– Студентка?

– Да.

– Раз уже так случилось, давайте познакомимся! Ивернев, Мстислав Максимилианович, потомственный геолог, ленинградец – тоже потомственный. Можно просто Мстислав, имя и отчество у меня такие, спотыкательные.

– Черных, Наталья Павловна.

– Сибирячка, разумеется?

– С Алтая. Будущий педагог. – Оба замолчали, украдкой разглядывая друг друга и немного смущаясь.

Машина свернула с Большого проспекта в узкий переулок и выехала к коленчатому изгибу проспекта Щорса.

Внимание Ивернева привлек дом цвета серого гранита с огромным барельефом посредине фасада. Полуобнаженная женская фигура держала гирлянду в раскинутых руках. Сосредоточенное лицо и прекрасное тело были высечены искусным скульптором. «Странно, я никогда не замечал здесь этого барельефа», – подумал Ивернев и решил, что если девушка направится в этот интересный старый дом, то…

– Здесь, тетя мне описала примету! – воскликнула девушка, и ее слова прозвучали для Ивернева как обещание. – Квартира на третьем этаже, значит, я дома. Большое вам спасибо! – Проворно выпрыгнув из машины, она улыбнулась благодарно и чуточку грустно.

– Погодите, Наталья Павловна! А вдруг тети нет дома или она куда-нибудь уехала? Почему она не встретила вас? Что вы будете делать с вашим чемоданом?.. Поднимитесь-ка налегке, а я подожду в машине!

– Право, это лишнее, куда могла деваться тетя Маруся? Но, пожалуй, дольше рассуждать, я сбегаю…

Она быстро простучала высокими каблуками по тротуару и исчезла в темном парадном. Ивернев проводил ее взглядом, думая, что он не может так просто с ней расстаться. Он пригласит ее к себе, познакомит с мамой. Она приехала в отпуск, а у него до отъезда в экспедицию еще много времени. Он будет показывать ей Ленинград, родной и всегда новый, всегда таящий про запас нежданную радость архитектуры, искусства или просто дуновения широкого ветра на могучей холодной Неве!

Ивернев закурил, предложил папиросу водителю. Она появилась с опущенной головой. Пятна румянца горели на щеках. Виновато взглянула на Ивернева и смущенно сказала:

– Простите, я задержала вас. Такая неприятность: у тети заболел кто-то из родственников в Пскове, я их не знаю. Она уехала к ним, не оставив адреса. Соседи говорят, что она послала мне телеграмму и была уверена, что я не приеду. Может быть, телеграмма потерялась, в общежитии это бывает…

– Что же вы собираетесь делать? У вас есть еще кто-нибудь в Ленинграде?

– Никого. Я пойду в здешний педагогический институт, в общежитие. Студенты всегда выручат. Переночую, достану денег и уеду назад в Москву… Придется отложить знакомство с Ленинградом до будущего года.

– Но ведь ваша тетя вернется когда-нибудь?

– Когда-нибудь, конечно! Но я не знаю срока… неделя или месяц… Еще раз спасибо, пожалуйста, плащ и чемодан!

Ивернев вдруг заволновался, покраснел и вышел из машины.

– Послушайте, Наталья Павловна, почему бы вам не поехать ко мне? Да погодите вы, эка женщины!.. Сразу воображать бог знает что… Я живу с мамой в двухкомнатной квартире. Разместимся, мама устроит. А там и тетя ваша приедет! Решено? – Он распахнул дверцу машины.

Девушка исподлобья изучала его лицо, глубоко вздохнула, словно собралась броситься в воду, и вдруг протянула руку.

– Только с одним условием. Считайте, что мы не решили еще окончательно. Я увижу вашу маму и тогда… тогда, пожалуйста, не уговаривайте меня, я уйду в общежитие, ну, посижу для приличия, конечно.

– Мало ли что может вам показаться… – начал Ивернев.

– Покажется или не покажется, надо решать мне… Принимаете условие?

– А что мне еще остается делать? – вдруг развел руками Ивернев с такой непосредственной мальчишеской усмешкой, что оба расхохотались.

Машина понеслась по Большому проспекту и выехала на мост.

– Вот это Васильевский остров, издавна обиталище студентов, ученых, художников и моряков, – пояснил Ивернев, – я живу на шестнадцатой линии. Линия – это не улица, а только одна сторона улицы.

– Еще интересней. В самом деле, вот десятая и одиннадцатая, а улица одна.

Евгения Сергеевна откровенно изумилась, когда сын ввел в переднюю красивую незнакомую девушку. Не дослушав слегка смущенные объяснения сына, она сказала:

– Все уже понятно. Нужен приют. Предлагается три варианта. Первый – наша гостья, простите, как вас зовут? Слава не догадался представить.

– Наталья, просто – Тата.

– Тата помещается со мной. Второй – у соседей наверху, Монастыревых, сейчас свободна комната, можно поместить Тату туда. Третий вариант – к Монастыревым перебираешься ты, а Тата занимает твою комнату. Я думаю, – продолжала мать, – удобнее всего именно третий вариант.

Тата вздохнула и, прищурив глаза, улыбнулась Иверневу – он выиграл.

Спускаясь по утрам к себе, Ивернев с несказанным удовольствием видел Тату, тщательно причесанную и одетую, деловито хлопочущую с завтраком или беседующую с матерью. Теперь Ивернев редко задерживался на работе и с нетерпением дожидался воскресенья. Совместная поездка за город или долгая дневная прогулка по Ленинграду стали для него такой же необходимостью, как и ежевечерние разговоры на набережной Невы. Тата оказалась ярым фотографом и обладательницей дорогого аппарата «Старт» со светосильным объективом. Она рассказала, что получила аппарат в премию от журнала «Советское фото» на конкурсе жанрового снимка. Вдвоем они устроили фотолабораторию в стенном шкафу. Днем Тата помогала Евгении Сергеевне по хозяйству, успевая что-то шить, стирать и убирать до блеска квартиру.

Через неделю после приезда Тата поехала на Петроградскую сторону и там узнала, что тетя Маруся задержится в Пскове еще не меньше чем на месяц. Вечером она заявила, что ей пора уезжать. Сын с матерью стали уговаривать ее в один голос.

– Мама привязалась к вам, – говорил Ивернев. – Знаете, как она вас прозвала между нами? Дар Алтая!

– Мстислав! Как тебе не стыдно, болтушка! – укорила его мать.

– О нет! Как бы мне хотелось на самом деле быть даром кому-нибудь, для чего-нибудь, – губы Таты задрожали, и ее всегда пристальные и блестящие глаза наполнились слезами. – На самом же деле я просто неудачница!

– Полно, девочка! Жизнь еще только начата, и сколько еще впереди удач и неудач. Сколько вам лет, Тата? И что за неудачи?

– Двадцать пять! А неудачи всю жизнь. Рано потеряла отца, хотелось писать, стать актрисой – не хватило таланта или настойчивости. В институт поступила поздно и к педагогике тоже не чувствую себя способной.

– Ну вот, а моему Мстиславу тридцать два, и он еще твердо уверен, что натворит множество дел и свершит кучу открытий. Я говорила, что у вас золотые руки, а я человек старого закала и впустую не скажу.

Евгения Сергеевна погладила девушку по голове и щеке. Та прижала ее руку к губам, потом, спохватившись, вытерла платком пятнышко губной пощады.

– Экие вы теперь неудобные, – шутливо подосадовала Евгения Сергеевна, – около вас, будто у выбеленной печки. Я все не соберусь спросить, кто ваш отец, Тата? Еще с первого раза, как назвали себя Татой, я удивилась потому, что это очень по-ленинградски, так же, как и Туся. В деревне и в Москве назовут Наташей, Талкой, Алкой, а на юге Натой…

Тата вздохнула и устремила взгляд на портрет Ивернева-отца. Они сидели на диване в маленькой комнате, заставленной легкой ампирной мебелью и застланной серым с черными лилиями французским ковром. Мстислав расположился напротив, прямо на ковре, подогнув под себя ноги.

– Должна сознаться, что я скрыла от вас одно обстоятельство. Мой отец – объездчик чулышманских лесов Павел Яковлевич Черных – работал вместе с Максимилианом Федоровичем, служил ему и проводником и конюхом.

– Что же вы молчали! – укоряюще воскликнули хором мать и сын.

– Мне думалось, что если бы я сразу сказала, то воспользовалась бы памятью отца и Максимилиана Федоровича, на что не имею никакого права. Отец погиб, когда мне было четыре года, и я только из рассказов мамы знала о том замечательном инженере, с которым отец еще холостым ходил в двадцатых годах по Алтаю и в Монголию, на Эктаг-Алтай. Мама говорила, что отец вспоминал о Максимилиане Федоровиче, заявлял, что лучше его он не встречал человека, и все мечтал снова походить с ним по тайге и степи.

– Последние годы муж сам не ездил, а только консультировал. А умер в блокаду, в сорок втором, когда Мстиславу было двенадцать лет. Нас увезли на Урал едва живых.

– Рассказы мамы с детства так увлекли меня, что инженер Ивернев стал для меня почти сказочной фигурой. Все, что встречалось хорошего в людях, я считала похожим на него. Я мечтала написать пьесу о Максимилиане Иверневе, а потом сыграть, создать образ его жены.

Растроганные мать и сын переглянулись, Евгения Сергеевна спросила:

– Зачем же вы затаились?

– Представляете, что было со мной, когда Мстислав назвал себя. Я чуть не крикнула: не может быть! Такие совпадения бывают лишь в книгах!

– Уверяю вас, что в жизни гораздо чаще встречается невозможное, чем в книгах. Писатели боятся, что их обвинят в грубой выдумке! Сочинительство стало немодным. Требуется правда жизни, а эта правда получается неверной, потому что жизнь осторожности не знает!

– И вы забросили намерение писать пьесу? – спросил Мстислав.

– Во-первых, я еще не умею писать пьесы, а во-вторых, я так мало знаю о вашем отце. Может быть, у вас, Евгения Сергеевна, сохранились какие-нибудь фотографии, записи?

– Разумеется, сохранились. Все это принадлежит Мстиславу, хранится у него. Мне стыдно за сына, по-моему, он заглядывал в архив отца всего один раз!

– Неправда, мама! Я перечитал его последние путевые впечатления, а вот записи и бумаги его молодого, до революции, показались мне запретными. Я как-то оробел вторгнуться в священное для меня с детства, показался себе еще слишком молодым для этого!

– Напрасно. В 1916 году, когда твой отец женился, ему было тридцать два года, так же как сейчас тебе.

– Вы говорите о путевых дневниках? – спросила Тата. – Но разве эти дневники составляют личную собственность? Мне кажется… я слыхала, что их хранят где-то в архивах.

– Совершенно верно! Все научные дневники отца, вся документация проведенных им исследований хранятся в Геологическом фонде. А у нас в семье осталось только то, что можно назвать личными дневниками или записками: встречи, лирические впечатления, переписка с друзьями.

– Теперь понимаю. Как раз то, что наиболее важно для понимания личности исследователя. Вы когда-нибудь покажете мне, Мстислав, то, что сочтете возможным?

– Охотно! Но прежде мы должны отпраздновать такое необычайное совпадение! И дважды! Во-первых, семейным пирогом с мясом, лучше мамы его никто не делает! Затем мы с Татой пойдем куда-нибудь потанцевать и выпить вина. Например, в «Асторию», в «Европейскую». Мама, точно староверка, не выносит никакой выпивки у себя дома.

– Я тоже не люблю, – отозвалась Тата. – Разве немного в компании. Но я грешна, когда волнуюсь, позволяю себе покурить… Может быть, сейчас мне дадут папиросу и мы пойдем в кухню?

– Вы не ответили насчет проекта отпраздновать.

– Согласна, только не в ближайшие два дня. Я должна получить стипендию и еще перевод за снимки, принятые в журналы. Тогда я смогу надеть что-нибудь более приличное для тех роскошных мест, куда вы собираетесь меня повести.

Воспользовавшись отсутствием гостьи, мать и сын говорили с откровенностью, принятой с младенческих лет Мстислава.

– И что же ты мне скажешь, мама? – спросил Мстислав, сидевший в любимой позе на ковре.

– Только то, что я рада! Очень рада, Мстислав!

– Что только, мама?

– Видишь ли… Я еще не видела девушки, у которой бы так спорилась работа по дому, которая умела бы так вкусно готовить, умно покупать, умело шить, знала бы такое множество разных вещей. И ты мне рассказывал, что, когда вы ездили с ней на Карельский, что она хорошо плавает, бегает, кажется, водит машину. При всех достоинствах и очень незаурядной внешности Тата так скромна и сдержанна, что я, признаться, думаю, не тяготит ли ее тайное горе, неудачный роман. Такая девушка не могла остаться вне поля зрения вашего предприимчивого пола. Если я права, то как ты отнесешься к этому – задай себе вопрос заранее, до того, как ты объяснишься с ней!

– Я уже думал, мудрая моя мама! Кстати, я намерен объясниться сегодня, мы впервые идем с Татой покутить. Она поехала за вечерним платьем, что-то купила, где-то переделала. Посмотрим ее нарядную.

– Давно хотелось. А то у бедняжки юбка, да кофта, да одно платьишко – видно, жизнь нелегкая. Сколько раз думала подарить ей, да боялась обидеть. И так старается все отдать нам за то, что приютили…

На звук открываемого замка мать и сын вышли в прихожую.

Тата с большим пакетом, в неизменном итальянском плаще, слегка спрыснутая дождем, засмеялась своим тихим коротким смешком.

– Все готово!

Она долго пробыла у себя в комнате и вышла, опустив глаза. Мстислав и Евгения Сергеевна дружно ахнули. Хорошенькая Тата превратилась в красавицу, в которой заострилось и сделалось подчеркнутым все привлекательное. Как все женщины с большим вкусом, строгим изяществом и умом, Тата не следовала рабски моде и никогда не выглядела чуть комически, какой кажется даже очень красивая, но слишком модно одетая женщина. Это Мстислав отметил с огромным удовольствием, вспомнив разочарование, испытанное в Москве два года назад, где он случайно оказался во время кинофестиваля и увидел Джину Лоллобриджиду, исказившую свою всему миру известную красоту нелепой прической и неизящным платьем.

Прическа Таты была той же, что и всегда, только очень тщательно уложенной и пышной. Фиолетовое с розовым оттенком, очень чистого цвета платье из блестящей тафты туго обтягивало стройную фигуру. Открытые плечи изменили привычный облик девушки, сделали ее лицо вдохновенно-серьезным, почти суровым. Несимметричный вырез низко спускался на левую грудь, обегая обнаженную руку. Только здесь, над грудью, единственное украшение оттеняло простоту чистого цвета и плавных линий платья. Вышитый золотом китайский дракон широко разевал пасть, прильнувшую к обнаженной коже девушки, внося ноту недоброй дисгармонии. Ни одного украшения, кроме обычного платинового кольца с невзрачным камнем, которое Тата носила не снимая.

– Приговор, высокоуважаемые судьи!

– Ошеломлен! Нет слов. Ушла милая студентка, явилась королева, гордая и даже чуточку недобрая. Не подготовился, а потому сражен наповал. Молю о пощаде у ног прекрасной дамы и сейчас буду читать Блока.

Тата чуть покраснела и перевела взгляд на Евгению Сергеевну.

– Уймите Мстислава, Евгения Сергеевна! Я хочу знать правду, серьезно!

– Совершенно серьезно – Мстислав ошеломлен. И я, признаться, тоже. Где, в каком комиссионном вам удалось найти эту вышивку, такое платье? Вы великолепны, Тата, настолько, что я начинаю думать, годится ли неумелый геолог сопровождать такую даму.

– Что вы, Евгения Сергеевна! – расхохоталась Тата.

– Смотри, теперь ты знаешь, на что идешь! – шутливо сказала мать, и смысл ее слов был ясен Мстиславу, как продолжение их разговора.

Они сидели за маленьким столиком далеко от оркестра. Тата, розовая от вина и танцев, положила руку на пальцы Мстислава, слабо двигавшиеся в такт ритмическим синкопам.

– Вам хорошо, Мстислав?

– Очень! С вами! И я считал себя неплохим танцором, но вы… Скажите, есть что-нибудь, что вы делаете плохо?

– Зачем вы так идеализируете меня, Мстислав, и ваша мама тоже? Это налагает на меня обязательства, которых я выполнить не могу.

– Кто говорит об обязательствах? Довольно быть такой серьезной, милая, – Ивернев чуть запнулся на последнем слове, смутился и спросил: – Я давно хотел спросить, зачем вы носите это кольцо? – Он приподнял ее руку и чуть повернул к свету. Небольшой камень, плоско отшлифованный в форме квадрата с закругленными углами, блеснул, и в глубине его замерцал косой крест. Тата вздрогнула и убрала руку.

– Никогда не видел эти камни, вделанные в кольца, – продолжал геолог, пожав плечами.

– А вы знаете, что это за камень?

– Конечно. Любой минералог вам скажет, что это хиастолит, разрезанный поперек главной оптической оси. Только он дает такую любопытную игру на свет – концентрические кольца и крест. Он вам не идет, всему вашему облику, вот почему я спросил вас о кольце.

– Это подарок, и носить я его обещала, – глухо сказала Тата. Ее слова укололи геолога.

– Я не расспрашиваю, если вы находите нужным умолчать о чем-либо.

– О, я не собираюсь умалчивать! Может быть, это смешно, но была большая школьная дружба. Можно, если хотите, назвать это детской любовью. Его семья была родом из Свердловска, и это кольцо как-то связано с семейной историей, его надо было носить всегда. И мы поклялись быть вместе потом, после школы, а он разбился на мотоцикле, едва получив аттестат. Но клятва осталась, и я ношу это мрачное кольцо. Но если оно вам так не нравится… – Она с усилием сорвала кольцо, опустила в сумочку и посмотрела покорно и ласково.

– Может быть, хватит этого, Тата? – Ивернев кивнул головой на шумящий зал.

– Я только что собиралась попросить вас. Пойдемте погуляем.

У Невы, блестевшей полированной сталью, они оказались среди целого шествия влюбленных пар. Ивернев повел Тату через мост Шмидта, мимо египетских сфинксов, к Университетской набережной. Вода тихо плескалась внизу, на каменных ступенях. Тата села на гранитный барьер. В странном освещении белой ночи ее фиолетовое платье потемнело, так же как и глаза, ставшие непроницаемыми. Снова повторялась сказка, случавшаяся уже с миллионами влюбленных на набережных Невы в белые ленинградские ночи. Девушки и женщины превращались в принцесс и волшебниц, заставляя мужчин склоняться перед ними.

Иверневу было совершенно все равно – был ли он первым или сто миллионов сто тысяч первым в числе плененных белыми ночами. Дважды в этот день девушка, которую он полюбил, восхитительно менялась.

– Тата… – Она стремительно обернулась к нему…

…Маленькая компания друзей собралась отпраздновать помолвку Ивернева и Таты Черных.

Тата, как ни хотелось Иверневу, отказалась надеть свое «королевское» платье, объясняя, что нельзя хозяйке принимать гостей чересчур нарядной – вдруг гостьи придут одетые скромно. Она оказалась права – жены его закадычных друзей Сугорина и Солтамурада Бехоева явились в легких пестреньких платьях.

– Удивил, удивил! – восклицал Солтамурад, поводя угольно-черными бровями. – Скажи, пожалуйста, наш тихоня и холостяк. Такая девушка, ай-яй! Одобряем, правда, Глеб?

– Глеб-то одобрит, вы лучше спросите нас, – вмешалась жена Сугорина, веселая молодая женщина с монгольскими чертами лица.

– Спрашиваю! – вскричал Бехоев.

– Мы скажем по секрету самой Тате, нечего вас баловать! А ты что молчишь, Глеб? Влюбился? Не позволю! Отправляйся скорей в поле, там я присмотрю за тобой.

– Ишь ты! – рассмеялся Глеб, поднимая бокал. – За дар Алтая!

– Кто вам выдал тайну? – спросила Тата.

– Вот это и есть тайна! – отозвался минералог. После ужина хозяева и гости мгновенно убрали посуду и расселись с папиросами у настежь раскрытого окна кухни. Евгению Сергеевну посадили поодаль, хотя она уверяла, что иногда любит побыть в накуренном воздухе.

– Напоминает молодость, – сказала она, – но я жду! Или для сегодняшнего торжества изменим старому обычаю? У нас принято, – пояснила она сидевшей с ней рядом Тате, – когда собираемся, рассказывать новости науки. Ведь вся среда кругом ученая, хоть и разных наук, – добавила она чуть извиняющимся тоном.

– Что вы, Евгения Сергеевна, надо и мне просвещаться. Хорошо, если бы разговор велся популярно!

– Об этом не беспокойтесь. Я тут самая малограмотная, но и мне почти все понятно, – уверила ее жена Солтамурада, такая же, как муж, узколицая смуглянка.