Текст книги "Лезвие бритвы"

– И вместе с другими свойствами вещество это вынесло наверх ту первобытную, космическую злобу к жизни, какой отличаются все первичные процессы движения материи?

– Очень верно – поэтически! Но как перевести эту поэзию на почву реальной науки? – усмехнулся Ивернев.

– Способ один: чтобы ваш друг Чезаре достал корону, если она действительно им спрятана, как он намекнул вам. Пусть передаст ее в руки ученых и тем самым навсегда снимет с себя опасности, которые будут тянуться за ним заботами нашего общего «друга» Дерагази.

– Действительно, самый простой выход! И самый правильный. Так вы думаете, что ему можно рассказать все?

– Конечно! Конец нити у него в руках, а он не произвел на меня впечатления человека, который пойдет на все ради денег. Человек умный, он не может не понимать, что когда в дело вмешивается организованная сила, то одиночке надо отходить в сторону. И поручать дело другой организации, не менее могущественной. А вам, геологам, надо принять самые срочные меры к охране того древнего рудника, если его можно найти по записям вашего отца.

– Дорогой Иван Родионович, насколько я понимаю, этот рудник в Афганистане!

– Ну что же, все равно напишем докладную записку, и я сегодня же… да нет, так нельзя. Вы можете послать кого-нибудь из ваших товарищей самолетом в Дели?

– Придется просить только геофизика Володю Тулымова. Он второй советский геолог здесь, в Мадрасе, больше никого нет. Ну, слетает, ничего не сделается!

– Вот и хорошо. Вы дадите мне к нему записку. А сейчас вам следует четверть часа полежать спокойно – и за работу. Длинно писать нечего – там тоже не лыком шиты. Копию Леониду Кириллычу, пусть соображает.

Гирин уложил Ивернева и вышел на террасу, продолжая думать.

«Кристаллы – форма устойчивого существования вещества – требуют для своего образования добавочной энергии в отличие от аморфных веществ. Эта добавочная энергия дает им возможность противостоять внешним воздействиям своей организованной решеткой, твердыми углами и полированными гранями. Разрушение кристалла обязательно требует большой энергии. Так и психика человека, тренированного и сильного, имеет большую стойкость в отношении как высших раздражителей, так и внутренних конфликтов. А человек с недостаточно сильной психикой легко поддается внешнему давлению, панике, общественным психозам и вообще морально неустойчив. Жидковат – как сказала бы Сима».

Сима! Ее теплое имя отвлекло Гирина от всех забот. Самое большее через час он увидит ее огромные, сосредоченные и от этого обманчиво-грустные глаза.

Глава 6
Упавшая звезда

В купании принимали участие все, кроме Тиллоттамы. Став женой Даярама, она не в силах была перейти границы старинных правил, хотя любила купаться в море вместе с Даярамом или с итальянками без мужчин. Танцовщица устроилась в глубокой тени под тентом, а остальные шестеро с блаженными физиономиями погрузились в небесную по цвету, прохладную воду. Сима не могла отказать себе в удовольствии нырнуть с вышки и принялась прыгать ласточкой и вертеться в воздухе под одобрительные крики пятерки менее искусных пловцов. Только Леа решила посоревноваться с русской гимнасткой и бросилась с самой высокой площадки.

Сима поднялась, в свою очередь, и обдумывала трюк, встав на конец пружинящей доски. Все остальные уселись на дальнем конце бассейна. Чезаре, не сводивший глаз с Симы, следил за молодой женщиной, медленно покачивавшейся на ярком свету, точно статуэтка из черного дерева и светлой бронзы. Леа тихонько толкнула художника.

– Восхитительно, – шепнул Чезаре, – и в то же время линии ее фигуры кажутся мне какими-то диковатыми.

– Неправда! – шепнула Леа.

– Ну, не так выразился. Не дикими, а неожиданными, и от этого еще более красивыми. Именно так! Неожиданный изгиб тут, впадинка там…

– Наш Чезаре даже забыл прикинуть вайтлс, – заметила Сандра.

– Как бы не так! Давно установил: 34–24 – 40. При росте сто шестьдесят. Это оригинально!

Сима подпрыгнула, запрокинулась назад и, описав спираль, погрузилась в голубую воду. Сандра подмигнула Чезаре, а Леа послала воздушный поцелуй плывшей к ним Симе. Чезаре, пригнувшись к уху Даярама, что-то шептал ему, темпераментно жестикулируя.

– Они составляют заговор? – шутливо спросила Сима, выходя на желтый, нагретый солнцем камень, обрамлявший бассейн.

– Вовсе нет, – ответила Сандра, – я думаю, что они спорят, кому лепить вашу статую. Посмотрите только на их хищные лица: художники увидели добычу.

– Чезаре – никудышный скульптор, – засмеялась Леа, – но он отличный рисовальщик.

– Скажите им, что моя статуя уже стоит в Москве в Третьяковской картинной галерее… – Сима помедлила и, видя почтительное удивление, отразившееся на подвижных лицах итальянок, закончила: – …и сделана за двадцать лет до моего рождения.

Итальянки засмеялись, но Сима продолжала серьезно:

– Все находят, что я ее копия, а если повторяется похожий образ – это значит, что таких, как я, много.

– Тогда можно лишь позавидовать России! – воскликнула Сандра. – Но вы должны обязательно увидеть статую Тиллоттамы работы ее мужа.

– Женщины, может быть, достаточно охладились и нащебетались? – крикнул Чезаре. – Поедем обедать. Синьора Гирина, мы заедем за вашим мужем, и вы присоединитесь к нам?

Сима отказалась. После дневного перерыва она должна была поехать в знаменитую на всю Индию школу танцев.

Гирин встретил Симу в условленном месте на Марк-Драйв, у памятника рыбакам.

– Милый, поедем на океан!

– Там акулищи! Пакость!

– Возьмем в провожатые эту отчаянную пару, Чезаре и Леа. Они с ножами и в аквалангах. Кстати, у меня маленькая победа: я показывала нашу гимнастику в школе танцев, и теперь они пригласили меня выступить по телевизору. – Он поднял ее на руках.

– Иван, это нечестно! И неприлично, все смотрят!

– Ничего подобного, кругом нет ни души.

– Не по-рыцарски. Пользоваться силищей, бросать в воздух! Это унижение свободной женщины! Чувствуешь себя очень маленькой… Ты смеешься надо мной, ну-ка посмотри мне в глаза! Что-то у тебя есть, какая-то хвастушка.

– Угадала. Помнишь мою лекцию у художников? Мои соображения насчет красоты. Оказывается, они совпадают с древней мудростью Индии. Послушай, что отец говорит сыну:

«– Принеси мне из сада плод дерева ниагродхи.

– Вот он, господин.

– Разломи его.

– Разломил, господин.

– Что ты видишь там?

– Семена, такие мелкие, что почти невидимы.

– Разломи одно из них.

– Я сделал это, господин.

– Что ты видишь в нем?

– Ничего, господин!»

И сказал отец: «Мой сын, вот эта крохотная частица, которую ты не можешь даже воспринять, и есть существо гигантского дерева ниагродхи. Поверь мне, сын, здесь все, что есть в дереве, вся его красота и величие…» Написано это, зорюшка, еще до нашей эры в Чандогье Упанишад. Знай я раньше, обязательно привел бы этот пример, чтобы показать, где скрыто в человеке чувство прекрасного.

По предложению Ивернева чета Гириных поселилась в его маленьком коттедже. Из посольства прибыло требование, чтобы Ивернев отправился в Дели, как только будет в состоянии перенести полет. Освобождаясь от заседаний, Гирин бывал в просторной библиотеке общества по изучению Веданты.

По вечерам к Иверневу приходили итальянцы и Рамамурти с женой. Чезаре упросил Симу позировать для портрета. Через два дня Рамамурти тоже принес свою папку. Оба художника соревновались в быстроте и точности набросков. Леа и Сандра, чуть-чуть ревнуя к увлечению Симой, без конца расспрашивали Ивернева и Гирина о Советской стране. Капитан Каллегари больше слушал, покуривая, и время от времени подавал острые реплики, подстрекая людей к ожесточенным спорам.

Только на пятый день Гирин и Сима смогли урвать время для поездки на выставку, где стояла «Апсара» Рамамурти.

Остаток дня Гирин был молчалив настолько, что Сима обеспокоилась. Отвечая на ее расспросы, он разобрался в своем странном состоянии. Гирин вспомнил другую статую на такой же простой подставке, там, где состоялась его встреча с Симой. И с глухой тревогой он подумал о встреченных им прекрасных людях и их отношении к обществу. Анна – и ее трагическая судьба в старой деревне. Лидия Иванова – великолепная балерина и хороший человек. Сандра – и ее неудачная жизнь. Наконец, Тиллоттама. Хотя она спасена из гангстерской трущобы, но как-то ощущается нависшая над ней опасность. Пожалуй, Леа права. Даяраму не следует быть таким самоуверенным. Ему пора понять, что сам он лишь очень слабая защита. Отрешиться от уединения и жить среди друзей в Дели. Идеи о роке, тяготеющем над всесторонне совершенными людьми, возникли уже очень давно. В Древней Элладе люди хорошо понимали, что доброта и красота, не используемые для себя, справедливый ум и поиски правды, – попытки жить по-иному, чем другие, подчиняющиеся угнетению или обманутые, ведут к мучительной жизни, а все эти качества, соединенные вместе, – к неизбежной и скорой гибели. На разных полюсах ойкумены – населенной земли – у индусов и греков – сочли, что боги не любят совершенства, не поняв простой истины, противоречия плохого общественного строя и подлинно хороших людей – провозвестников будущего человечества. В христианской Европе со времен легенд о справедливом короле Артуре считали, что идеальных рыцарей, таких, как Галахэд, бог призывает к себе. Оттого всем людям свойственна грусть при встрече с красотой, оттого и бьются художники всех поколений и рас, чтобы сохранить прекрасное в вечных материалах.

Даярам уже совершил этот подвиг, его «Апсара», юная небесная нимфа, войдет в общечеловеческое искусство Земли. А живая Тиллоттама еще вдохновит людей не на одно произведение.

Но она полностью беззащитна. Ведь закон карает лишь после совершившегося. Иначе нельзя, это верно, и все же такое устройство мира дает все преимущества нападающему, как тигру перед травоядным.

Небывалая в истории народная любовь, тысячи бдительных глаз не уберегли великого нашего Ленина. Здесь народ Индии не сумел защитить своего вождя Махатму Ганди… может быть, еще потому, что истинно любящим людям не придет в голову, что злодей посмеет. А полубезумные фанатики, направляемые искусными в психологии людьми, – они смеют!

Занести руку на девушку, у которой единственная защита – ее красота, найти палача нетрудно.

Вот Сима, за Симу он спокоен. Скромную, как бы незаметную Симу, на самом деле соперничающую с Тиллоттамой, что сразу почувствовали оба художника – индиец и итальянец.

Почему? Да потому, что в нашей стране парализована волчья хватка эгоистических негодяев. Есть еще, разумеется, дрянь, но разгуляться ей труднее, потому что устранена власть денег. И как это хорошо, становится полностью понятно лишь тогда, когда пробудешь какое-то время в гуще далекой от нас жизни.

Накануне своего отъезда Ивернев пригласил Гирина и Чезаре к себе, чтобы поговорить о черной короне.

Трое мужчин уединились в рабочей комнате Ивернева.

Ивернев, теперь уже во всех подробностях, рассказал Чезаре происшедшее в Ленинграде и Москве до и во время визита Дерагази, не скрыв и своей личной трагедии. Суровые слова геолога растрогали художника, и тот, ожесточенно дымя сигаретой, несколько раз пожимал руку Ивернева.

Потом Гирин изложил факты и догадки, касающиеся серых кристаллов, разъяснив, что после похищения камней в Ленинграде те, которые вставлены в корону, остались единственными, могущими послужить науке.

– Допустим, что ваши предположения верны, – прищурился от дыма итальянец, – и серые кристаллы действуют на память. Каков же смысл охоты за ними по всему миру, трата больших денег? Что такого необычайно важного, если человек, к голове которого приложат кристалл, потеряет память?

– Вы попали именно на самое важное, – ответил Гирин. – Это и есть суть дела. И, разумеется, недобрая суть, вот почему они действуют тайно. Недоброе всегда секретно. А дело, мне кажется, вот в чем. Создание боевых и рабочих автоматов – очень дорогостоящая вещь. Под рукой же есть дешевые, почти даровые чудеснейшие биологические механизмы – люди. Но человек не автомат…

– Понял, понял, – вскричал, подскакивая, Чезаре, – человек, потерявший память, может стать автоматом!

– Потерявший полностью – никуда не годен, потому что утрачивает и всю свою приспособленность к жизни. Но если эта потеря частичная…

– Да, да, да! Как у Леа! Боже мой, да это же ясно как день, – художник взмахнул обеими руками, – вот почему охотятся за короной. Она может принести громадные деньги!

– Корона может принести немалые деньги и вам, если вы решите ее продать этим «охотникам», – холодно сказал Гирин, – хотя, честно сказать, я уверен, что шайка Дерагази найдет способы избавиться от вас, как только вы покажете им сокровище. Я не собираюсь ни в чем убеждать вас, но я видел этого человека! – Чезаре закивал головой, но, прежде чем он успел что-либо сказать, в раскрытых дверных занавесях показалась Леа.

– Милые мужчины, явилась чета Рамамурти! Тиллоттама будет танцевать! Она в наряде танцовщицы, только что с выступления по телевидению. И с магнитофоном. Пойдемте скорее!

– Пойдемте, – улыбнулся Гирин, – пусть синьор Пирелли не торопится с решением. Оно будет для него очень ответственным, и хотелось бы узнать его в окончательном виде. – Сима бросилась навстречу Гирину.

– Иван, сейчас мы увидим танцы Тиллоттамы, как хорошо! – Она взяла его под руку и крепко прижалась щекой к плечу.

Тиллоттаму не смутила теснота комнаты. Наоборот, ее движения, как бы сжатые в тесном пространстве, приобрели упругость, силу и быстроту, еще не виданные зрителями. Магнитофон рассыпал трудноуловимую для европейца вязь двойных ритмов, рассеченную протяжными, дрожащими нотами струнных инструментов.

Сима, волнуясь и затаив дыхание, следила за ожившей апсарой, не зная, что Тиллоттама исполняет собственную импровизацию на недавно написанную тамильским композитором Рави Дасом музыку «Слезы лотоса». Оставив множество интонаций в движениях рук, поражающих в классических танцах Индии, Тиллоттама отказалась от некоторых древних поз, упорно повторяемых блюстителями древних традиций. Полусогнутые, широко расставленные ноги, знаменующие ничтожество человека, его связь с землей и медленное восставание к небу. Зачем они, если эти движения выглядят некрасивыми у самой лучшей танцовщицы или танцора? Тиллоттама следовала традиции танца Европы или Арабского Востока, восходящей к временам Эллады и Крита, очень строгой к эстетике поз и движений ног, наиболее рафинированно выраженной в русском классическом балете.

Для индийской танцовщицы это было дерзким новаторством, не оцененным ее европейскими зрителями. Однако танец понравился им гораздо больше традиционной индийской хореографии здесь, в Мадрасе, доведенной до высокого совершенства наследницами храмовых девадаси.

Лишь Даярам, с молитвенным восхищением следивший за своей возлюбленной, понимал все значение творчества танцовщицы и видел в ней будущее искусство Индии. Новый танец, за которым последует другой, третий. Она сможет повести за собой, отбрасывая накопившиеся в древнем искусстве ядовитые ошибки. Упреки спадут с нее, как горчичные дерна с острия шила, так говорится в Дхаммападе – кодексе мудрости Южной Индии.

Ранняя тропическая ночь засияла луной. Погасив свет, Даярам распахнул широкое окно, и Тиллоттама продолжала танцевать в свете луны, настолько яркой, что он не смягчил, а резче оттенил малейшие движения танцовщицы, ее ставшие почти черными руки и тонкие черты ее лица, будто вырезанные из темного дерева.

Мягкий полудетский голосок в магнитофоне запел «Песню любви». В поразительном соответствии с нею тело Тиллоттамы как бы струилось, переливаясь скрытым чувством, вздрагивало, замирая в минутной тревоге. Песня умолкла, в тишине раздался резкий щелчок выключенного магнитофона. Леа бросилась целовать Тиллоттаму, не скрывая заблестевших в лунном свете слез восторга. Более сдержанная Сима притянула к себе танцовщицу и прикоснулась щекой к ее щеке, как делала в далекой России, поздравляя своих подруг и учениц с удачным выступлением или спортивной победой. И, так же, как у них, она почувствовала твердость тела в неотошедшем напряжении и такую же отрешенность чувств, еще не вернувшихся к обычному миру.

– Берегите ее, великую драгоценность! – сказал Гирин художнику Рамамурти.

– Конечно! – отозвался Даярам с такой гордой и счастливой улыбкой, что комната как бы осветилась.

Рамамурти стал прощаться, поднялись и трое итальянцев, предложивших довезти индийских друзей. Ивернев, еще на правах больного, вышел на веранду, а Сима с Гириным спустились в сад, чтобы проводить гостей до ворот. Машина итальянцев стояла немного в стороне, в кругу света яркого фонаря, как обычно, окруженного облаком ночных насекомых. Дальше у второго фонаря под деревьями сидели на скамье люди.

Сима послала уходящим воздушный поцелуй и пошла к дому. Дорожка была узкой, и Гирин следовал за Симой по пятам, погруженный в какие-то размышления и односложно отвечавший на ее восхваления Тиллоттамы. Сима обернулась, посмотрев на мужа искоса и снизу. Взгляд этот почему-то действовал на Гирина совершенно неотразимо.

– Ты обращал внимание, какая глубокая у нее чернота волос? Они как сама ночь. Я поняла сегодня, увидев Тиллоттаму при лунном свете, – вот царица ночи в самом настоящем смысле.

– Да, у меня тоже ее волосы ассоциируются с покрывалом ночи.

– Это оттого, что они без малейшей рыжины. Иссиня-черные, как у наших цыган. Хотела бы я, чтобы у меня тоже были такие, а то ведь с каким-то красноватым, медным отливом. Тот же подцвет, что и у Сандры.

– Как на чей вкус, – очнулся наконец Гирин. – Мне кажется, что в цвете воронова крыла слишком много мрака, а у тебя сквозь черноту проглядывает огонь. Оттенок огня выдает тебя, и я давно раскрыл твою тайну.

– О чем ты говоришь? – воскликнула Сима, почему-то краснея.

– По мусульманским легендам, Аллах сотворил человека из глины, а пери – из огня. Ты – пери, а я, как черепок, стал тверже и звонче…

– Ты милый, Иван!

– А что касается цыган, то ведь они – индийцы по происхождению, вернее, дравиды. Я исповедую одну ересь, считая, что иссиня-черные волосы – кстати, они характерны для многих древних народов монгольского и дравидийского корня, – это пережиток большой древности. Свидетельство когда-то случившегося усиления коротковолновой радиации солнца, а может быть, и близкой вспышки сверхновой звезды, вызвавшей особую пигментацию волос и кожи…

Вдруг на улице послышался глухой хлопок, как если бы откупорили бутылку шампанского, потом второй и мужской вопль испуга, ярости и муки. Несколько секунд спустя гулко хлестнули выстрелы автоматического пистолета, смешавшиеся с криками. Гирин и Сима бросились к воротам. Ивернев, еще слабый на ногах, побежал по лестнице, упал и скатился на дорожку, оцарапав лицо и руки. На улице слышались крики, топот босых и обутых ног. Не больше трех минут прошло с момента прощания с друзьями…

Когда Сима с мужем скрылись в воротах, пятеро уезжавших стояли лицом к ним, махая на прощание. Первой повернулась Тиллоттама и вдруг заметила в группе людей, теснившихся около скамьи под деревом, знакомый профиль с длинным, будто стесаным, носом.

«Ахмед!» – подумала она, вздрогнув от полузабытой ненависти. Но лицо из прошлого исчезло, заслоненное двумя юношами в широких и пестрых рубашках навыпуск.

Тиллоттама стиснула руку Даярама. Он встревоженно наклонился, вопросительно глядя на ее побледневшее лицо.

– Поедем скорее! – тихо попросила Тиллоттама.

Леа вошла в машину, вставила ключ зажигания и открыла дверцу, приглашая Тиллоттаму.

В это время группа людей отошла от скамьи, приближаясь к фонарю, под которым стояла машина. Прежде чем кто-либо понял происходящее, один из них вытащил из-под рубашки длинноствольный пистолет с ребристой металлической муфтой на конце дула. Что-то хлопнуло о борт машины, задев бок Тиллоттамы. Сандра ринулась вперед, чтобы прикрыть Тиллоттаму, заводя руки за спину, как это делает наседка крыльями, защищая цыплят. Хлопнул второй выстрел. Пуля, пробив руку Сандры, попала в Тиллоттаму. Обе женщины упали как подкошенные. За секунду до этого Даярам, издав звериный вопль, прыгнул навстречу стрелявшему. Один из спутников убийцы подставил ему ногу. Даярам грохнулся об асфальт у самых ног человека с пистолетом. Все же он успел ухватиться за ноги убийцы, рванул на себя и подмял негодяя, пытаясь вырвать оружие. Чезаре, старавшийся поднять раненых женщин и весь залитый их кровью, яростным ударом сбил второго бандита и наклонился над Даярамом, не замечая, что третий, пожилой и ранее не замеченный в своей темной одежде, занес над ним длинное, адской остроты шило. Мгновение – и шило вошло бы под лопатку итальянца, пронзив сердце, но на подмогу пришла Леа со своим тяжелым автоматическим пистолетом, который она носила с собой со дня нападения на Чезаре. Не колеблясь, она выстрелила прямо в черноусое лицо. Бандит рухнул, тупо ударившись головой о камень фонарного цоколя. Оставшиеся бандиты отпрянули назад. Стрелявший отчаянным усилием вырвался из цепких рук Даярама и нанес ему зверский удар пистолетом по затылку. Слепо раскидывая руки с растопыренными пальцами, Рамамурти уткнулся в асфальт. Убийца ужом выскользнул из-под него, поднимая оружие. Леа выстрелила снова, но рука ее дрогнула, и убийца получил пулю в живот. Он согнулся и завыл, широко распяливая черный рот. Теряя сознание от ужаса и отвращения, Леа выстрелила еще раз. Вой захлебнулся, убийца брякнулся перед итальянкой, а она, бросив пистолет, закрыла лицо руками в припадке неодолимой тошноты.

Чезаре продолжал бороться с бандитом в пестрой рубашке. Он сознавал, что надо бежать к Тиллоттаме и Сандре, но не мог отпустить врага. Со всех сторон сбегались люди. Тяжело дышащая толпа стеной обступала место побоища, где в пыли катались Чезаре и бандит.

– Помогите же, берите его! – кричал Чезаре известные ему индийские слова.

Сухое хищное лицо с соструганным носом вынырнуло из-за спин.

– Что вы стоите? Бейте проклятых англичан! – вопил незнакомец на урду, тамили и на хинди. – Видите, мемсахиб зверски убила двух наших!

Тот, кто показался Тиллоттаме Ахмедом (и был им), рассчитал правильно. Толпа зашумела и надвинулась на оцепеневшую Леа и продолжавшего борьбу Чезаре. Как раз в этот миг из ворот выбежал Гирин. Опытом военного врача оценив обстановку, он кинулся к упавшим друг на друга женщинам. Они лежали мирно, будто застигнутые сном дети, и этот внезапный покой сулил самое худшее. На ходу обернувшись, Гирин бросил Симе по-русски:

– Беги к Мстиславу, звони в полицию! – Легко подняв Сандру и наскоро убедившись, что ранившая руку и скользнувшая по ребру пуля причинила только шок, он положил ее на сиденье автомобиля и стал на колени перед Тиллоттамой. Губы прекрасной танцовщицы, три минуты назад такие яркие, стали серыми, голубой оттенок омертвил смуглую кожу. Из полураскрытого по-детски рта вытекала темная струйка крови, обильно разлившейся по асфальту.

Большой военный опыт Гирина позволил ему мгновенно определить безнадежность ранения. Одним прыжком Гирин вскочил как раз вовремя, чтобы повелительным жестом остановить напиравшую толпу. Схватив молодого бандита за руку, Гирин оторвал его от художника и поставил на ноги. Бандит обмяк, уставив выкаченные глаза на Гирина. Чезаре поднялся, тяжело дыша, шагнул к Леа и, крепко встряхнув ее, что-то крикнул по-итальянски.

Ахмед выступил вперед, указывая на Гирина и Леа, и закричал, как в кошмаре, скаля зубы и закатывая глаза. Поднятая рука его сжала кривой нож. Еще несколько ножей появилось в темных кулаках собравшихся.

Гирин уставился пристальным, тяжелым, точно свинец, взглядом на Ахмеда. Пакистанец умолк, опустил руку, потом и глаза. Дикое напряжение его тела ослабло, кинжал звякнул об асфальт.

Гирин, сообразив, что слуга американца должен знать английский язык, громко и властно скомандовал:

– Поди сюда, убийца!

Ахмед покорно шагнул вперед, отделяясь от толпы, и тотчас люди, теснившиеся за тем, кто показался им вожаком, отступили.

– На колени!

Ахмед рухнул, его коленные чашки громко стукнули об асфальт.

Не теряя ни секунды, Гирин вернулся к Тиллоттаме. С горькой уверенностью он нащупал твердой рукой хирурга отверстие пули, вошедшей наискось с левого бока, почти у подмышки и направившейся слегка вверх. Гирин все понял. Пробив аорту там, где она очень близка к левому бронху, пуля разорвала и бронх. Вся кровь Тиллоттамы, гонимая сильным сердцем, в несколько секунд вылетела через рот.

Даже случись тут, в ту же минуту, хорошо оборудованная операционная, Красота Ненаглядная Даярама не имела бы надежды на спасение. Все было кончено. «Звезда Индии» закатилась навсегда.

Толпа в ужасе застыла, некоторые попадали на колени, крича: «Санниази! Санниази!» («Святой! Святой!») Молодой бандит простерся ничком около предводителя. А тот продолжал стоять под ярким светом фонаря на коленях, с опущенной головой и по-собачьи оскаленными зубами. Таким и застала его полицейская машина, вихрем ворвавшаяся в толпу.

Гнетущее молчание воцарилось в уютном доме Ивернева, где три часа назад раздавалось нежное пение «Слез лотоса». Гирин угрюмо шагал по диагонали гостиной. Сандра, искусно перевязанная, полулежала в кресле, переодетая в короткое для нее платье Симы. Леа курила сигарету за сигаретой, поглядывая на Чезаре, спрятавшего лицо в ладони и странно покачивавшегося. Ивернев в студии писал на портативной машинке: уезжая, он должен был оставить полиции свои показания.

– Доктор Гирин, – окликнула Сандра, – вы смотрели рану Даярама?

– Смотрел. Кость цела. Сильное сотрясение мозга.

– Когда же он очнется?

– Он должен был давно очнуться. Когда его увозили, я попросил врачей дать ему большую дозу снотворного. Чем позднее он проснется, тем лучше. Больше наберет сил.

– Лучше бы его убили вместе с ней, – поднял голову Чезаре.

– Пожалуй, да! Но насколько знаю индийские обычаи, хоронить Тиллоттаму, то есть сжечь ее, должен он сам. Придется отложить его госпитализацию. Я звонил профессору Витаркананде, и мне стало как-то спокойнее за Даярама.

– Боже мой, боже мой, наша Тиллоттама мертва! – Леа, все время крепившаяся, разразилась отчаянными слезами. – Мне… мне всегда казалось, что она бессмертна, так она была прекрасна! Какая же тоненькая ниточка – человеческая жизнь!

Чезаре привлек Леа, прильнувшую к нему, содрогаясь от рыданий. Наступившая наконец нервная разрядка была благодетельна для нее.

Гирин заложил руки в карманы и пошел на веранду, где и остался стоять, глядя на звезды.

Сима вошла в гостиную, вкатив перед собой столик с посудой и чайниками. Поискав глазами, она вышла на веранду. Широкая спина Гирина заслоняла фонарь уличного освещения. Он не то напевал почти неслышно, не то нашептывал, и Сима уже знала, что так он утешает сам себя в трудные минуты жизни. Она приблизилась бесшумно, понимая, что мужу нельзя мешать в такие моменты. Сима услышала слова романса «Ни отзыва, ни слова, ни привета» и поразилась глубине его значения, неожиданно открывшейся ей в горькой тоске этой ночи. Гирин, смотревший на высокие созвездия, опустил голову. Голос его дрогнул и прервался с последними словами – «Как в мрак ночной упавшая звезда». Сима не выдержала, всхлипнула и, обливаясь слезами, бросилась на грудь к мужу.

– Вот и упала в вечный мрак «Звезда Индии», – пробормотала она. – Неужели нельзя было спасти ее, Иван, милый?

– Нельзя, зорюшка! Другая рана, но не эта! Не плачь, она ушла сразу, в полном расцвете красоты и сил. Для нее это хорошо! Куда хуже Даяраму!

– Я не могу… не могу примириться, – тихо всхлипывала Сима, – такая мерзкая, чудовищная жестокость! Почему так случилось, Иван?

– Знаешь, я впервые остро почувствовал, как рядом с великой любовью всегда тянется черная бездна. Очень верен образ звезды, упавшей во мрак. Это немилосердная несправедливость жизни в нашем мире. Человек озаряется и возвеличивается светом и теплом большой любви, но одновременно появляется чувство бездны потери. Не страх, он более конкретен и узок, а нечто гораздо большее, паника чудовищной утраты смысла всей жизни, когда впереди останется лишь непроглядная тьма.

Сима крепко поцеловала мужа и шепотом, словно боясь привлечь внимание темных сил, сказала, что черная пропасть на краю жизни ей также знакома.

– С той поры, как я накрепко полюбила тебя! – пояснила она.

Гирин молча гладил густые спутавшиеся волосы жены.

– Пойдем к людям! – наконец сказал он, увлекая Симу в гостиную.

Чезаре, увидев Гирина, поднялся и подошел к нему с официальным видом.

– Доктор Гирин, я должен сообщить вам, что продумал предложение ваше и Тислава. Я достану корону и передам ее вам! Как только на юге кончатся зимние бури, мы с капитаном Каллегари наймем корабль и сделаем это. Как можно скорее! Только я могу найти корону, а мало ли что может со мной случиться. Жизнь так хрупка. – Гирин задумался.

– Мне кажется, что передача короны нам была бы неправильным делом. Это древнейшая реликвия индийской земли и принадлежит ее народу. Поэтому передача черной короны правительству Индии – справедливая вещь. А нам, то есть опять-таки не нам, а правительству Советской России, следовало бы отдать один из серых кристаллов короны. Потому что отец Мстислава открыл заново эти камни, потому что они были у нас украдены и только с нашей помощью понято их значение. И еще потому, что мы сможем обнародовать эти исследования вопреки тайным делам, что задумываются людьми с кольцами, искателями серых камней. Таково мое мнение. Пойдите к Мстиславу, спросите его. Наверное, он скажет вам приблизительно то же.

Чезаре порывисто пожал протянутую руку. Гирин спросил:

– Вы что-то хотите узнать у меня, но не решаетесь? Наберитесь храбрости. У меня ведь нет никаких комплексов, и потому можно спрашивать о чем угодно.

– Да, вы правы! Дело вот в чем, я видел, как вы… что вы можете сделать с человеком, даже с такой опасной змеей, как Ахмед…

– Иными словами, почему я просто не приказал вам отдать корону?

– Да, да!

– Ну, не говоря уже об этике и морали, гипноз ведь не чудо и его возможности очень ограничены. Любопытно, что его куда легче использовать на доброе, чем на злое дело. Отсюда и древнее поверье, что врожденный дар внушения пропадает, если его используют во зло людям.

Чезаре нехотя простился с русскими, казалось, накрепко вошедшими в его жизнь.

Билет Иверневу достался на ночной самолет Эр Индиа, и геолог был огорчен, что не увидит напоследок снежного великолепия Гималаев.

В полутемном самолете под ровный гул моторов Ивернев, полузакрыв глаза, сосредоточенно думал, стараясь представить себе встречу с матерью. Евгения Сергеевна прислала ему в Дели письмо. В десятый раз он развернул уже потершийся листок бумаги. Огромный самолет вздрагивал и продолжал нести его домой, к тому, без чего он не представляет себе своей жизни. Но без Таты, и это теперь навсегда! Какое страшное слово! Только теперь он понял всю беспросветную тьму его отрицательного значения.