Текст книги "Случай"

– И что же сделал твой друг?

– Да ничего, забил ее до смерти у себя в гараже, а тело скормил свиньям. Была девушка Олеся и вот не стало девушки Олеси. Очень печальная история.

– А знаешь, почему?

– Ну и почему же?

– Все русские – очень детский народ.

– А какой народ не детский?

– Да вот те же итальянцы: они знают, чего хотят, в отличие от нас. Тебе же нравится Италия, признайся?

– Да, от тебя ничего не утаишь, – самодовольно хмыкает Колосов и с очень важным видом, словно от него зависит дальнейшая судьба Адама, снисходительно кивает ему, – я люблю эту страну, хотя народ тут полное говно. Но готовить они умеют, да и продукты здесь – это что-то. Нет, честное слово, что Тоскана, что Венето – это и правда красивые места. Хочешь здесь остаться?

– А ты что, можешь помочь? – язвительно, но с нотками кокетливой стыдливости, – совершенно непроизвольно, на уровне рефлекса, – мурлыкает Адам, удивляясь собственной реакции, словно гортань непроизвольно рецензирует интонации его голоса.

– Ну, вообще-то это вопрос скорее риторический, – уклончиво парирует Колосов, по-прежнему играя кольцом на пальце, – Для начала нам надо понравиться друг другу.

– А зачем? – продолжает кокетничать Адам, доедая тирамису, – Ты одно одиночество, я одно одиночество… Тебе скушно, мне скушно… Скотобаза-а-а…

– Ой, прошу, не вспоминай об Отечестве: и без этого тошно.

– Денег, наверное, жалко? – с плаксивой интонацией наигранно-участливого сочувствия интересуется Адам, – Вот сидишь здесь, со мной беседуешь, а сам, небось, все о своем Славике думаешь: как бы его найти и деньги вернуть.

– И думаю, а что в этом плохого?

– Да ничего… просто… а, ладно, проехали, – Адам хотел честно сказать своему собеседнику, что тот его пригласил в компанию только лишь потому, что его непроизвольно потянуло при встрече с красотой к физическому освежению и обновлению, что он добивается близости с Адамом, только чтобы в очередной раз доказать самому себе, что все в этом мире продается и покупается и все вокруг продажные твари, невзирая на внешность, но в последний момент сдержал себя, решив, что этим ничего не добьется: его собеседник не такой человек, чтобы кого-нибудь слушать, кроме самого себя,

– Может, нам продолжить наше движение к Сан-Марко?

– Я еще не решил, стоит ли нам туда идти, – неожиданно возражает Колосов, дав понять, что здесь он главный. – А что ты, собственно, имеешь против того, что мне жалко моего миллиона? Ты что же, находишь это смешным?

Последний вопрос прозвучал явно с угрозой: внутри у Колосова, как законченного неврастеника и психопата, начала подниматься волна агрессии, вызванная его предубеждением, что Адам над ним насмехается, не воспринимая его всерьез как мужчину.

– Я, пожалуй, пойду, а то мне тон твой, Николай, как-то не нравится, – тут же болезненно отреагировал Адам, ощущая внутри себя мелкое трусливое дребезжание, словно скребли металлом по стеклу.

– А ну стоп. Сидеть! – свинцово-глухо заскрежетал Колосов, а его лицо стремительно превращалось в неаппетитную морду со злобным оскалом, – Тебя никто не держит, но если встанешь и попробуешь уйти, то не сделаешь и десяти шагов по улице: мои ребята отделают твое личико так, что тебя родная мать не узнает; сломают нос и челюсть; все лицо в фарш превратят, – и будешь после этого таким же уродом, как и я! Нет, черт побери, много хуже, – уж поверь мне, мои ребята постараются, – Квазимода будет красавцем по сравнению с тобой. Тогда узнаешь, как над такими, как я, смеяться, – с ненавистью выдыхает он прямо в лицо Адаму, прильнув вплотную, отчего он ощущает смрад его дыхания, а вся рожа русского ублюдка расплывается перед ним в одну багровую кляксу: на глаза непроизвольно наворачиваются от испуга слезы и сквозь них все плывет, словно весь мир оказался вне фокуса, – точка схода исчезла и все в мутной цветной дымке.

– Я что-то плохо тебя понимаю, – пытается сделать удивленный вид Адам, чтобы не провоцировать неуравновешенного соотечественника на дальнейшую агрессию, – что с тобой такое, Николай? С чего ты решил, что я над тобой смеюсь? Я тебя прекрасно понимаю: потерять столько денег – это ужасно, – если бы это случилось со мной, то я просто не представляю, что бы я чувствовала. Честно-честно. Давай мы успокоимся и не будем нервничать. Иначе я тебя боюсь.

– Это хорошо, – скрипит зубами от ярости тот и, грубо схватив Адама за голову, двумя руками с силой сжимает виски, прижав его лоб к своему лбу, шепчет, – Очень хорошо. Знаешь, кто был тем приятелем, о котором я тебе только что рассказывал? Ну спроси, сука, спроси меня, кто это?

– Кто это? – с трудом сдерживая нервную дрожь, робко шепчет Адам, оцепенев от страха: все развивается совершенно непредсказуемо, словно он попал в какой-то фильм ужасов.

– Это был я, мать твою, понимаешь?! Мою первую жену звали Олесей и эта неблагодарная тварь осквернила мою любовь: когда я ее избивал, она, сука, еще даже пыталась смеяться, называя меня двулицым уродом, возомнившей себя прекрасным принцем, но я ей очень доходчиво объяснил, что за предательство нужно платить, – я ее убил и нисколько не жалею об этом. Клянусь Богом, я повторю это снова и снова, если ее еще раз встречу.

– Но она же мертва? – с трудом выдавливает из себя Адам, боясь пошевелиться, чтобы он не свернул ему шею: он словно вновь попал в 90-е, когда работал на бандитов, для которых не было различий между желаниями и действиями.

– Кто? – словно не понимает его вопроса Колосов.

– Твоя Олеся.

– А причем здесь она? Я имею в виду всех bljadey, все еще живущих на этом свете. Ведь ты не такая, – неожиданно отпуская Адама тяжело роняет руки на стол и, откинувшись на спинку своего стула, злобно скалится, – если я тебя полюблю, то ты ответишь мне взаимностью?.. Не предашь?..

«Дашь, дашь, дашь», – словно эхом стучит в ушах у Адама испуганное сердце, которое заглушает томный голос леди Эллы под мягкие вкрадчивые звуки рояля с далекими раскатами трубы и хриплым голосом Луи Армстронга, звучит «Can Anyone explain?», но вся музыка мимо, не задевая их ни одной нотой, словно они не здесь и не сейчас.

«Как бездарно, – мечется в Адаме страх, – почему это со мной и почему русские: это что – проклятие по жизни, – быть избитым только лишь за то, что случайно встретился с ублюдком, который принужден жить с печатью первородного позора на том месте, которое у нормальных людей занимает человеческое лицо? И я еще мучился вопросом, как бы не обидеть его, указав ему на его уродство? Таких, как он, надо уничтожать сразу после рождения, без всякой жалости: зачем плодить ублюдков, которые потом диктуют нам, нормальным, как нужно жить. А почему я, собственно, трушу его: ведь он без своих головорезов никто, – а они преданы ему только лишь потому, что он им платит. Без денег он бессилен, значит, это его слабое место! Поэтому он так взбесился – посчитал, что я смеюсь над ним».

– Ты такой нервный, Ники, – наконец пытается улыбнуться он Колосову, но губы его не слушаются, кривясь в некое подобие черт знает чего, но уж точно не улыбки, – Мне казалось, что такие люди, как ты, должны обладать железной выдержкой.

– Как видишь, таким, как я, ничто человеческое не чуждо, – недовольно морщится тот и снова начинает вертеть свое обручальное кольцо на пальце, – Я вообще не такой, как все… если ты успела заметить.

– Ты про это? – осторожно указав на свою левую щеку, уточняет Адам, намекая на его родимое пятно.

– И это тоже, – с вызовом бросает ему тот и настороженно поводит плечами, словно приготовился к рывку вперед, – А тебя что-то смущает в моем внешнем облике?

– Да нет, нет…, – тут же потупив глаза, нервно соглашается Адам, – но все же, согласись…

– Все выдающиеся люди в истории имели на себе знаки своей великой судьбы: Тимур был хром; Ричард третий горбат; Сталин был шести пальцев на ноге; Ельцин был трехпалым, – каждый из них с общечеловеческой точки зрения был уродом. А у меня на лице отпечаток руки самого архангела Михаила.

– Архангела Михаила?

– Да, а почему это тебя смущает?

– Откуда тебе это известно?

– Мне об этом один старец сказал, в Ниловой пустыни, где я был на богомолье.

– Ты правда веришь в Бога?

– А ты что, нет что ли? Любой уважающий себя человек должен верить в Бога, – а иначе страшно жить. У меня с этим все в порядке: я в Церковь инвестирую, а попы мне отмаливают.

– А то, что ты свою жену…

– Прощен, – перебивает его Колосов, – сто раз уже прощен. А за это храм построил, машину хорошую настоятелю купил. Как говорится, не согрешишь – не покаешься, а не покаешься – не спасешься.

«Любопытно, что бы сказал этот ублюдок, если бы я ему рассказал, что Христа, в которого он якобы верит, никогда не существовало и это можно доказать. А впрочем, его вера не сильно отличается от того, что проделал жулик-Иуда с учением своего наивного братца Иисуса».

– Ники, я не хочу настаивать, но может, нам все же стоит продолжить нашу прогулку по городу: кофе выпит, десерт доеден. Здесь становится скушно, ты не находишь? Заодно подышим свежим воздухом. Ну, Ники, пожалуйста?

Колосов недовольно хмурится и попеременно жмурит то левый, то правый глаз, после чего наконец словно выплевывает лаконичное «Ладно». Встает, и даже не взглянув на Адама, направляется к выходу из кафе, по дороге делает знак охранникам следовать за ним, швыряет на стойку 100 евро и выходит на улицу в сопровождении своих людей.

Адам медлит, после чего выждав несколько минут, поднимается и идет тоже на выход, втайне надеясь, что их уже и след простыл. Выныривает на свежий воздух, под звезды и гулкую пустоту ночного города. На улице его ждут нечаянные соотечественники, настроенные решительно его сопровождать и дальше, отчего Адаму невольно на ум приходит сравнение их навязчивого внимания к своей персоне с собачьими какашками, угодив раз в которые, очень сложно отскрести их с подошвы своих ботинок.

Замерев на секунду в освещенном проеме двери, Адам полной грудью вдыхает ароматы средиземноморской ночи с еле уловимыми нотками запахов гнилых водорослей и канализации, затем делает шаг навстречу своей ненавистной свите и покорно вручает себя их воле: в руках своих соотечественников он лишь заложник их собственных страстей, – в надежде сбежать при первой возможности. Колосов снисходительно берет Адама под руку и они продолжают прерванный было путь к Сан-Марко.

Идут молча, словно давно знающие друг друга супруги: говорить не о чем, все успели обсудить в кафе, – каждый занят своими мыслями. Неожиданно выныривают из каменного мешка на открытое пространство: прямо зеленый дворик за кованой оградой, в котором прячется вычурная резная шкатулка палаццо Франчетти; справа верблюжий горб моста Академии; слева каменная кампанила Сан-Видаль, пристроенная к торцу прямоугольника типично-венецианского жилого дома с наглухо закрытыми ставнями всех свои тридцати и одного окон с белыми обводами каменных обрамлений; позади узкий канал «рио», отделяющий ломаную линию домов от остальной площади.

– Я узнаю это место, – оживляется Адам с робкой надеждой попробовать отделаться от своих попутчиков, – отсюда рукой подать до Сан-Марко. Мы можем здесь расстаться: вы пойдете искать вашего Славика, а я к себе в отель.

Переходят через канал но ступенчатому мосту, Адам пытается выдернуть свой локоть из рук Колосова, но без всякого успеха: он не ослабевает хватку, надежно удерживая его подле себя.

– Слушай, зачем я тебе, ведь у меня нет ничего, чем я могу тебя заинтересовать? Все, что нас связывает – это лишь иллюзия нашей национальной идентичности: именно иллюзия, т.к. в действительности даже понятие Родины у нас разное.

– Почему? – самодовольно хмыкает тот себе под нос, но разобрать выражение его лица невозможно, оно скрыто глубокой тенью. – Кое-что общее все-таки в нас есть, признайся?

– И что же?

– Кровь! – Заметив молчание Адама, он отчетливо повторяет, – Да, да, ты не ошиблась – кровь.

– Что ты имеешь в виду? – испуганно уточняет Адам, – На моих руках ничьей крови нет… и я никого убивать не собираюсь. Ты меня не замараешь.

– И не надо никого убивать, я говорю о нашей с тобой национальности, – в наших жилах течет одна и та же русская кровь. Нам нужно учиться у евреев – они помогают друг другу только лишь потому, что они евреи.

– И? – недоумевает Адам, – Если честно, то не вижу связи между тем, что мы русские, и тем, что евреи помогают друг другу. У них был трудный век, когда их повсеместно хотели истребить. А потом, Ники, если честно, я не люблю евреев: в моей профессии они составляют серьезную конкуренцию. По поводу же того, что в нас русская кровь…

– Ага, так значит ты тоже антисемитка, – неожиданно возбудился тот и буквально поволок за собой Адама в сторону кованной ограды с фонарями, – Я же говорю – все русские антисемиты. А знаешь почему? Знаешь?

– Потому, что они завидуют евреям, – с трудом поспевая за ним, пытается вырваться из его рук Адам, но по-прежнему безуспешно, – Слушай, нельзя ли идти помедленней и отпустить меня. Мне неудобно.

– Чтобы ты сбежала от нас? – злорадствует Колосов, но все же замедляет свое стремительное движение вперед. – Просто мы богоизбранный народ, а евреи Христа распяли.

– А еще мы расстреляли собственного царя, а заодно и все дворянство с интеллигенцией, – наконец-то выдернув свою руку из ненавистных ему объятий, раздраженно бросает Адам и, остановившись, поправляет свое слегка задравшееся платье и сумку на плече. – Я не вижу смысла гордиться собственной национальностью, когда в собственной стране мы живем как бесправные рабы. Наше правительство нас всех считает скотами. Да мы и друг друга считаем скотами и ненавидим. Ты со мной здесь разговариваешь только лишь потому, что тебе здесь больше не с кем по-русски поговорить.

***

Открывается дверь и к уже сидящим внутри вагонзака с добродушным матерком запускают еще двоих, женщину с ребенком, дверь с металлическим лязгом захлопывается, и со словами «Все, шабаш» заводят двигатель, и машина трогается с места, все задержанные испуганно молчат, напряженно вглядываясь в друг друга, словно пытаясь понять, кто из них настоящий враг, из-за которого их всех здесь собрали. Тудоси чувствует внутри себя легкую дрожь, как будто у нее мурашки бегают прямо по душе, озябшей от страха: все происходящее кажется каким-то дурным сном, чужим сном, в который она попала по ошибке, – хочется оказаться на месте литературного героя в Венеции, даже в такой дурной компании, куда его поместил автор. Всю свою жизнь Тудоси сейчас воспринимает как какое-то недоразумение, как абсолютно бессмысленное стечение обстоятельств, приведшее ее случайно сюда. Хочется помолиться Богу, но как-то стыдно его беспокоить по таким пустякам, она надеется, что все обойдется: одно плохо – случай с сумкой не выходит у нее из головы, ведь это же преступление, смертельная вина. Машина натужно гудит на поворотах и подъемах, наконец куда-то гулко въезжает и останавливается, мотор глохнет. В образовавшейся тишине слышен цокот каблуков снаружи и звяканье металла, зычный голос «Выводи» и лязг открываемой двери их камеры. Один за другим задержанные выходят наружу, последней оказывается Тудоси и, оглядевшись по сторонам, обнаруживает, что их привезли во двор двухэтажного каземата: толстые беленые стены, бойницы окон, бетонный забор с колючей проволокой по периметру и линия военных грузовиков вдоль него, – одна сторона двора заканчивается видом на бухту с мелкой россыпью белых домов по покрытым темной зеленью холмам позади серо-сизого моря, подернутого мелкой рябью от ветра. На трех флагштоках вдоль воды развеваются флаги флота, республики и российского государства, над входом в каземат натянута темно-красная линия кумача с белой надписью «С новым 2017 годом и Рождеством Христовым!». «Сегодня же Сочельник – канун Рождества, – вспоминает вдруг Тудоси, – Господи, а я и забыла: после всего, что произошло, не до праздника». Трое молодых солдат с автоматами наперевес в матерчатых касках и молодцеватый прапорщик с казацкими усами даже не конвоируют, а скорее сопровождают их до входа в каземат, хотя никакого видимого смысла в этой процедуре нет: никто никуда не собирается бежать, послушно бредя цепочкой друг за другом за впереди идущим конвоиром. Двое солдат замыкают процессию, а прапорщик шагает рядом, зычно покрикивая на них: «Побыстрей, задержанные, побыстрей», словно это доставляет ему какое-то удовольствие. Внутри каземата их загоняют в комнату, уже полную людей: спертый воздух ударяет Тудоси в нос и неприятно поражает гнетущая тишина, – сидящих прямо на полу. «Ну что, предатели родины, в вашем полку прибыло», – радостно гаркает прапорщик и запирает за ними тяжелую железную дверь. Тудоси и ее спутники робко жмутся у входа, плохо понимая, что им делать. «Сидайте, громадяни, не бийтися, тут все свои, чесни люди. Мы все тут помилково», – устало бросает кто-то из сидящих. Вновь прибывшие разбредаются в поисках свободных мест на полу. Тудоси удается примоститься у стены, между двух женщин примерно одного с ней возраста: одна оказывается журналисткой из Питера, приехавшая делать репортаж о Крымских татарах; другая местная, демонстративно отказывающаяся менять свой украинский паспорт на российский вот уже три года с момента присоединения к России.

– Как думаете, что все это значит? – интересуется у них шепотом Тудоси, боясь нарушить окружающую гнетущую тишину.

– Это значит, что они решили от нас избавиться, и наконец-то им представился удобный случай, – обреченно вздыхает севастопольчанка, – мы им не нужны, как бельмо на глазу.

– А что дальше?

– Одному богу известно.

– Я никогда не думала встречать Рождество в тюрьме, – доверительно шепчет Тудоси, – как долго нас здесь продержат?

– Если у тебя есть чем здесь заняться, то займись этим: у нас теперь куча свободного времени, если время в заключении можно считать свободным.

– У меня с собой рукопись на рецензию.

– Интересная?

– Для меня не очень, не мой автор.

– Какая разница, что читать в заключении.

Тудоси устраивается поудобней, вытянув ноги и достав из сумки рукопись, начинает читать.

Глава 10

Со стороны Гранд-канала слышится шум приближающегося катера, который останавливается около ступеней лодочной пристани, прямо за спиной у Адама. С него раздается окрик знакомого голоса: «Добрый ночи, друзья. Или может быть уже лучше сказать утро». Адам оборачивается на голос и видит субтильного Мефица в его неизменно-шутовском наряде, стоящего на корме в полный рост и махающего рукой, в которой он держит букет белых роз.

– Ты его знаешь? – настораживается Колосов, – Что за клоун?

– Тоже русский, одной с тобой крови, – облегченно вздыхает Адам, сразу осознав, что теперь он уж точно сумеет отделаться от навязчивого внимания своего соотечественника. – Это за мной, Николай. Я думаю, что нам пора расстаться. Спасибо за кофе и компанию.

– Не торопись, детка. Здесь решаю я – кому уйти, а кому остаться. Сейчас поговорим с твоим кавалером.

– Эй ты, – кричит он Мефицу и делает знак рукой в свою сторону, – подь сюды! Поговорим.

– Это вы мне? – удивленно вскрикивает тот и ловко соскальзывает с катера на ступени пристани, – позвольте презентоваться, как говорят по-русски, я Максим Мефиц, русска нобиле. С кем имею честь говорить?

– Он что, иностранец? – удивленно обращается Колосов к Адаму.

– О, да, – ядовито замечает тот, не скрывая своего снисходительного презрения к нему, – очень «серьезный» человек, с ба-а-альшими бабками. Ему от тебя избавиться – что соплю с пальца стряхнуть.

– Что?.. Да ты, это… передразниваешь меня?! – тут же свирепеет Колосов, втянув голову в плечи, и нервно кричит своим охранникам, – Эй, парни, объясните этому петуху, где его место.

Спортсмены с явной неохотой, с нарочитой ленцой, – что скорее является некой демонстрацией собственной уверенности в свои силы, нежели нежеланием подчиняться воле хозяина, – начинают двигаться в сторону Мефица, разминая плечи по ходу движения и встряхивая головами, словно бодливые бычки. При виде столь недружелюбной реакции на его приветствие Мефиц полуоборачивается к катеру и что-то нечленораздельное бормочет, словно бы ни к кому не обращаясь. Неожиданно из кабины на корму выкатывается шутовская фигура карлика, который ранее судил писелло-паллу, одетого в форму морячка Попайя: темный верх, светлый низ, белая фуражка-пирожок, – в руках у него в свете уличных фонарей блестит огромный револьвер, который он незамедлительно наводит на спортсменов и кричит им пронзительно-звонким дискантом: «Стоп, бастарди! Ти о детто ди старе фермо, стронци!» Те продолжают свое нарочито-неторопливое движение к Мефицу, словно не замечая наведенное на них оружие, а Колосов делает резкий рывок в сторону Адама, хватает его за руку и, спрятавшись за его спину, кричит сзади Мефицу:

– Эй ты, урод, вели своей мартышке ствол убрать, а то я эту шлюху на куски порву. Слышишь меня! Слышишь!

Мефиц, продолжая стоять на одном месте в той же позе, никак не реагирует на его крики, будто их не слышит, продолжая что-то тихо бормотать карлику, демонстративно не замечая уже опасную близость приближающихся русских головорезов. Неожиданно карлик буквально выпрыгивает на каменные плиты набережной и делает 4-ре выстрела из своего револьвера, с сухим треском разорвавшими хлопотливо-беспечное бормотание ночного шума никогда не спящего города. Пули рикошетом с противным визгом отскакивают от мостовой прямо перед ногами Киры и Гоши, которые тут же испуганно замирают на одном месте, словно два манекена, демонстрирующие спортивную одежду.

Адам чувствует, как бьется сердце Колосова, трусливо прижавшегося к его спине. «Где ты, герой, готовый умереть на мне? – невольно приходит ему на ум очередная скабрезная мысль, – неужели меня сегодня трахнет карлик? Так вот он какой – мой герой!»

– Хватит, хватит! – хрипло кричит Колосов, продолжая прятаться за спиной Адама, – Я все понял. Мы уходим, слышь, как там тебя, Максим, мы уходим. Карлика останови, мои ребята тут ни при чем. Кира, Гоша, уходим.

Спортсмены словно не слышат команды своего хозяина, продолжая стоять, не шелохнувшись, будто окаменели, испуганно следя глазами за морячком Попайем, который весело приплясывает подле Мефица, не отводя ствола револьвера от своих мишеней.

– Ну что же, мне нравится ход твоя мысли, руссо сфигато, – смеется Мефиц и, взмахнув букетом в сторону Адама, велит, – Отпусти Франческу и иди к черту вместе со своими рагацци, пока мы тебе твои кольени не оторвали. Мердозо!

– Эй, уходим, парни ко мне, – нервно взвизгивает Колосов и что есть силы дергает Адама за руку, отчего тот вскрикивает от боли:

– Ты что, больно?! Тебе же сказали – отпусти.

– Еще чего, или ты меня за дурака держишь? Пока я не буду уверен, что мне ничто не угрожает, я тебя не отпущу. А ты мне поможешь, если хочешь не пострадать, – шипит в яростном бессилье Колосов, – стой рядом и не дергайся. Пусть он скажет своему клоуну, чтобы убрал пушку.

– Максим, пусть твой моряк уберет оружие, а то тот, кто за моей спиной, сильно нервничает и угрожает мне. Прошу, он псих, иначе он меня не отпустит.

Мефиц приказывает карлику: «Си муовоно ди армии э асператтэ ла скуадра, соно молто периколоси перкэ и кодарди», после чего делает знак рукой от себя, словно отгоняет надоедливых насекомых:

– Убирайтесь прочь, веттене! Виа а кагаре. Ну, бистро, бистро!

Брутальные Кира и Гоша словно очнулись и стремительно отбежали в сторону моста, где к ним присоединился Колосов, напоследок больно ущипнувший Адама за зад и пообещавший: «Еще увидимся, я на тебе обязательно оттопчусь». Спрятавшись за спины своих спутников, он кричит:

– Вы еще о нас услышите, клоуны. Русские не сдаются! – после чего они бегут по мосту на другую сторону Гранд-канала, в сторону Академии. Адам облегченно вздыхает, избавившись от их конвоя, снова в компании Мефица: он явно меньшее зло, чем его соотечественники-беспредельщики, привыкшие лишь грабить и запугивать, – с усталой улыбкой обращается к нему:

– Спасибо тебе, Ты не представляешь, как они мне надоели. Эти цветы мне?

– О, да, кара регина, – подойдя к нему, полупоклонился Мефиц и вручил букет роз Адаму, – Что это за криминаль бастарди? Что им было нужно от тебя?

– Русские… ну их у нас называют новыми русскими, ты, наверное, таких знаешь?

– О, да, миа регина. Надеюсь, они теперь в прошлом. Но нам пора.

– Куда?

– Ты покинула нас слишком по-английски, а у нас так не принято: остались незавершенные дела.

– Надеюсь, ужин прошел успешно?

– О, да, еда была отменной. Все остались сыты и волки целы. Но танцы…

– Ха, но я не умею танцевать. И я устал, хочу спать. Вот иду домой.

– Я тебя подвезу. Эй, Карло, пренди синьора борса, абби ла галантериа ласчиато страппаре нои!

Карлик подходит к Адаму и, ухватившись снизу за его сумку, тянет ее на себя, скороговоркой повторяя: «Дичи э ми, дичи э ми, аи капито?»

– Зачем ему моя сумка? – раздражено недоумевает Адам.

– Ты кое-что у нас забрала, не правда ли? – морщится Мефиц, словно у него прихватило зуб, – отдай ему сумку, он тебе поможет. Ну же, прего, кара регина.

Отдавая сумку карлику, Адам интересуется:

– Как ты меня нашел?

– Все очень просто, – пожимает плечами Мефиц и предлагает жестом Адаму последовать за карикатурным морячком Попайем, который успел уже скрыться внутри катера, – На всякий случай тебе в сумка положили радиомаяк. Когда я увидел, что ты здесь, я подъехал сюда, очень семплисе. Прости, но так надо.

Адам с какой-то тоской на сердце, словно ему в него вонзили занозу и у него все защемило внутри, посмотрел на серебристые в свете луны деревья в саду палаццо Франкетти, на мутно-желтые фонари, тускло сочащие свой свет из прошлого в будущее, и отчетливо понял, что он уже не увидит это место таким, как сейчас, маняще-романтичным садом его нереализованных желаний, где никогда, никогда не найдется место для него и его любви, которой он был всю жизнь обделен и сейчас волею случая оказался ее телесным воплощением.

«Хрен редьки не слаще, – идет он к катеру, – но даже если я снова попаду в какой-нибудь переплет, то это все равно лучшее, что случится за всю мою жизнь. Будет что вспомнить, особенно карлика, когда вернусь на Родину. Скотобаза».

Мефиц помогает ему взойти на борт, дожидается, пока он не спустится в кабину и, ловко вскочив на корму, хлопает в ладоши. По его сигналу включается двигатель и катер начинает медленное движение вглубь квартала, а Мефиц ныряет в кабину прямо перед мостом. Лакированная остроносая лодка скользит по черным водам, подныривая под редкие мосты вдоль вылинявших от времени фасадов с темными провалами окон, в то время как Мефиц лихорадочно роется в сумке Адама. Из нее он вынимает завернутую в платок маску и, не веря своим глазам, восклицает:

– Где оно? Его здесь нет!

– Что оно? – уткнувшись лицом в ароматный букет роз, томно шепчет в цветы Адам.

– Где твое молина, ах черт побери, ну как там?.. А, колье. Аи гиардотола борса сенца ди ме? – обращается он к карлику, но тот отрицательно качает головой, молча давая понять, что он не открывал сумку.

– Где колье? – нервно повторяет свой вопрос Мефиц, обращаясь к Адаму, – браслет у тебя на руке, а где колье?

– А, стекляшки, те, что мне вы выдали? Так я их бомжам отдал.

– Кому? – не понимает Мефиц.

– Ну бомжам: мы так бездомных зовем, – а что?

– О синоре, ла сиа меледиционе, ты понимаешь, что ты наделала?

– Так это стекло, кому оно нужно? Вот только браслет остался, могу вернуть: он мне не нужен.

– Каволо! Это ожерелье цены не имеет, его еще при доне Дондоло сварили, вплавив туда магиа амулето, который он нашел в Константинополь. Каволо! Знаешь, куда мы сейчас направляемся?

– Понятия не имею, – беспечно выдыхает Адам в букет, – надеюсь, что не обратно в твой дворец иль Неро, до завтрака время есть… каннибалы подождут.

– Помнишь, я тебе говорил о двери?

– То, что я дверь в другой мир, что секс – это магия? Помню. Надеюсь, что мне не придется совокупляться с этим карликом, чтобы все демоны этого мира посетили тебя. Кстати, в твоих руках маска, с помощью которой я превратился в женщину. Можешь взять себе… вместо твоего коль-е-е-е, ха-ха-ха.

– Макеро? – напрягся Мефиц и, приразвернув платок, заглянул внутрь свертка, – Мак-е-р-о-о-о, – задумчиво протянул он и вновь внимательно посмотрел на Адама, – может, это и сработает, хотя наверняка не знаю.

– Что? – уточняет Адам, – что сработает?

– Эта маска куплена тобою у самой Богини? Вполне возможно, что она может заменить собой амулето в колье, чтобы пройти к двери. Мне нужно, чтобы ты принесла мне одну вещь из комнаты, в которую можешь зайти только ты.

– И где же эта комната?

– В стране мертвых… на кладбище.

– На кладбище?

– А почему ты удивляешься? Мы сейчас направляемся на Сан-Микеле, кстати, цветы тебе там еще понадобятся.

– Значит, мы едем на кладбище?

– Си, синьора, – убирая сверток с маской обратно в сумку, подтвердил Мефиц.

– Я там был на могиле Бродского, – лениво полуприкрыв глаза, замечает как бы про себя Адам, – у него вместо памятника куст белых роз. Символично… Ладно, и что я должен там делать?

– Да практически ничего… откроешь дверь, которой нет, и заберешь из комнаты, в которую она ведет, зеркало, некроманик спеккио.

– Что за зеркало?

– Ну, так как ты все равно прочтешь мои мысли, то не могу тебя обманывать: это зеркало удвоения в скатолла делла феличита.

– Феличита – что-то знакомое, из 80-х? Я лимита, живу в общежитии, я лимита-а-а, – оживился Адам и напел мелодию старого шлягера, услышав знакомое слово, – Альбано и Ромино Пауэры или как их там… Это слово, сладкое как патока, липло к ушам и так нам всем в Совке много чего обещало… Горбачьйов, перьэстройка. Господи, сколько надежд и все впустую. А что это зеркало удваивает? Желания или деньги?

– Ха-ха-ха, – неожиданно рассмеялся Мефиц и кинул сумку Адама карлику, который ее ловко поймал и пристроил между ног, – и то и другое, и так удваивается у тех, у кого они есть. Нет, долче регина, это зеркало другого рода… м-да, оно удваивает твою жизнь.

– Жизнь?

– Да, витальные силы. По легенде тот, кто в него смотрится, никогда не стареет, т.к. оно наделяет тебя жизненной энергией твоего отражения.

– То есть с помощью этого зеркала тебе теперь не придется убивать людей, чтобы их приносить в жертву твоим личным демонам за право жить дальше?

– Одно другому не мешает, – пожимает плечами Мефиц, – это зеркало потенте источник энергий 7-ми инфернально монди миров, но и оно требует жертв.

– Надеюсь, не с моей стороны? – несколько встревожено уточняет Адам.

В это время катер, сделав круг по внутриквартальному каналу, выскользнул между двумя ночными призраками палаццо на простор Гранд-канала и, повернув направо, заскакал по волнам, все набирая и набирая скорость по пути на кладбище, мимо двигающихся навстречу вапоретто и грузовых катеров, мимо огней и многочисленных палин цветных и некрашеных, к которым надежно приторочены катера, лодки и длинношеи гондолы, тихо всхлипывающие и жадно шепчущиеся между собой о том, что случилось с ними за минувший день. Адама неожиданно потянуло на откровенность, когда катер швыряло в разные стороны: