Текст книги "Случай"

***

Наконец очередь дошла и то Тудоси: железная дверь за ней захлопнулась и ее с вещами провели по коридору, окрашенному зеленой масляной краской, в самый его конец и завели в кабинет, где из мебели, кроме стола и стула, ничего нет, – следователь в огромных, на пол лица, солнцезащитных очках, делающих его похожим на богомола, предлагает ей сесть и долго разглядывает ее, словно она не человек, в конце концов Тудоси не выдерживает и начинает сама торопливо объяснять, что она здесь по ошибке, что приехала в отпуск и живет в квартире у своей подруги, что она ничего не знает о совершенных терактах и просит ее отпустить.

– Ладно, начнем с начала, – с трудом сдерживая зевок, выдавливает из себя следователь и, заглянув в ноутбук перед собой, спрашивает, – вас зовут Елена Эрнестовна Тудоси?

– Да.

– Вы прилетели в Симферополь 4 января рейсом из Москвы?

– Да.

– Вы работаете в агентстве «ГРАФФИТИ-М» помощником юрисконсульта?

– Да.

– Вы закончили…

– Да, – не дожидаясь вопроса, отвечает нетерпеливо Тудоси, – и еще: да, да, да. Вы наверняка знаете обо мне все, даже то, что я сама о себе не знаю.

– Вы кто по национальности?

– Что? – недоумевает Тудоси, – а это здесь причем?

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Я русская.

– Вы не находите, что для русской у вас очень типичная фамилия?

– Почему, мой папа русский и мама русская.

– Вы знаете, что ваша фамилия распространена в Молдавии и Западной Украине?

– Ну и что? – искренне недоумевает Тудоси, – Вы что же, подозреваете меня в том, что я украинская шпионка? А если бы я была еврейкой, то я бы работала на Мосад? Что за извращенная логика?!

– Моя страна подверглась вероломному нападению, украинские войска ведут наступление по двум направлениям: со стороны Херсона на Красноперекопск и со стороны Мелитополя на Джанкой, – мы находимся в прифронтовой полосе. Понимаете?

– Нет.

– Я могу вас расстрелять без суда, понимаете? Я решаю, жить вам дальше или умереть.

– Позвольте, позвольте, что вы говорите? – ужасается Тудоси, – я честный человек, у меня есть права.

– У нас у всех есть сейчас только одно право – или беззаветно служить своей родине, или умереть. На чьей ты стороне, товарищ Тудоси? Ты любишь нашего президента?

– Нет, конечно, о Господи, этот человек внушал столько надежд… и так обгадился.

– Что? Черт побери, как ты сказала?

– Я могу повторить – и так обгадился, – Тудоси применила самое сильное слово из своей лексики.

– Так я и знал, интеллигентская мразь, что ты готова продать нашу родину американскому Госдепу: у вас у всех предательский потенциал безграничен.

– У кого у всех?

– Да у интеллигентов, одно хорошо – вас всех легко вычислить по лицам: сразу видно, что вы не наши люди.

– А кто это «наши люди»?

– Для тебя уже не важно, вас всех национально чуждых элементов, не разделяющих ценности нашего президента, нам необходимо для начала изолировать и попробовать перевоспитать всю вашу массу, ну а если не получится, то придется как-то утилизировать.

– Уже был такой товарищ по фамилии Гитлер, только у него ничего не получилось.

– У него не получилось, потому что он заблуждался относительно великого русского народа. Если бы он дружил с нами, то мы бы сейчас жили совсем в другом мире.

– Может, лучше попробовать что-нибудь у нас здесь исправить вместо того, чтобы обвинять весь окружающий мир в том, что нас никто не любит?

– Хотите усугубить вашу вину клеветой на внешнюю политику моей страны, Тудоси?

– Она такая же ваша, как и моя, – искренно возмущена она, – Почему вы демонстративно пытаетесь унизить меня, давая понять, что я?.. что я?.. Я даже слов не подберу…

– Что вы предатель нашей Родины, – подсказывает ей следователь, зловеще сверкая стеклами своих зеркальных очков, – а у предателя нет права называть страну, интересы которой он предал, своей. Патриотический акт, который мы приняли, позволяет нам таких, как ты, не считать отныне гражданами нашего государства со всеми вытекающими отсюда последствиями.

– Меня нельзя лишить гражданства, вы что, сумасшедший? Я здесь родилась и выросла.

– Ну и что, – холодно ей возражает следователь, – евреи, например, здесь тоже выросли и родились, только потом они охотно едут к себе в Израиль и считают его своей родиной. Это как кукушка, которая выросла в семье зябликов, но зябликом не стала. Вы все подметные, ничего с нами, русскими, не имеющие. Теперь у нас есть возможность от всех вас избавиться: пусть это будет каждый второй, но те, кто останутся, уж точно будут русскими патриотами, а не либерастами и евровахабитами, желающими развалить мою Родину. – Я ничего не разваливала и не разваливаю, – все еще пытается возражать Тудоси, но внутренне уже понимает, что это не имеет никакого значения, – и я русская, мне некуда ехать. И я никуда не хочу ехать. Что вы со мной сделаете? Вышлите за границу?

Следователь красноречиво молчит, словно и не слышит, что ему возражает она. Наконец-то до Тудоси доходит, что весь этот фарс с допросом не более чем формальность и от нее совершенно не зависит, что с ней будут делать дальше те, кто считает себя здесь властью. Она давно, с начала войны на Украине, жила с ощущением беды на сердце, и вот она случилась – открывай ворота и встречай: она все ждала, чем же все это закончится, но чтобы так, чтобы стать «врагом народа» и к стенке, – этого она не ожидала. Дальше уже было не важно, что говорил следователь, все это не имело никакого значения. Волею случая и какой-то внешней силы, которая заранее решила ее судьбу, она оказалась ввергнута в мясорубку войны и беспорядков, словно разменная пешка в плохой шахматной игре: ей невольно на ум пришел Толстой с его описанием войны. И дело было не в том, что автор рукописи, которую она читала, высмеял князя Андрея и чувство человеческой ничтожности перед величием замысла Творца, а в том, что здесь и сейчас она оказалась перед лицом слепой силы, которая ее не замечала. Совсем как народные массы в «Войне и мире». Все ее попытки с самого начала беспорядков в Москве избежать своего лично участия в протестном движении парадоксальным образом привели ее сюда, где она помогла, пусть и неосознанно, осуществить взрывы, направленные против существующего режима. «А если бы я знала, сумела бы я им помешать? – предательски засосало под ложечкой, ведь все ее симпатии, пусть и неосознанно, но всегда были на стороне тех, кто выступал против того курса, каким шла страна последние 15-ть лет. По сути дела, следователь был прав – она была другой и жила в другой стране, лишь номинально считающейся той же самой: в этой стране ценились порядочность и честность; люди уважали друг друга и верили в то, чем занимались; они созидали и имели врожденную брезгливость к воровству и делячеству; они доверяли друг другу, честному слову, конкретному человеку, с которым договаривались, – это была другая жизнь в другой стране с другими людьми. Все происходящее сейчас и здесь к ней не имело никакого отношения: к ней настоящей, а не среднестатистической единице народонаселения, которую видит перед собой следователь.

– Вы в бога верите? – неожиданно для нее самой спрашивает она следователя. Этот ее вопрос видимо застает его врасплох: он долго молчит, минут пять, после чего настороженно спрашивает:

– А какое значение это имеет для Вас? Это что-то изменит в твоей дальнейшей судьбе?

– Сегодня Рождество. Может быть, сегодня случится чудо.

Неожиданно на ум приходит сравнение с Федором Колычевым в его противостоянии с Иваном Грозным: обреченный на заклание перед лицом свирепой силы, считающей, что только она одна существует в этом мире и «право имеет». В самых неверных, языческих Царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям – а в России нет их! Вспомнилась шутливая дискуссия в давнишней поездке в Швецию, когда они, группа из десяти интеллектуалов, в шутку принялись спорить о царе и святом на фоне скандинавского благополучия. «Наивысшая власть дает тебе наивысшую благодать и святость, – утверждала ее подруга Рита, – очищает от всех пороков тем, что делает тебя перстом Бога карающим. Царь есть Воля Бога, Его Власть и Его Слово на земле»; она ей возражала. «Получается, что святые убивают святых в поисках стяжания большей святости. По такой логике в конечном счете должен остаться только один святой – самый сильнейший», – все, что они тогда говорили, теперь предстало перед ней в Кафканианском кошмаре, в образе бездушного «государева человека» в огромных зеркальных очках убийцы-богомола.

– И не надейся, Тудоси, для таких, как ты, русский Бог не существует. Все с тобой, приговор узнаешь завтра.

Снова оказавшись в общей камере, с облегчением обнаруживает, что она не одинока: всем предъявлено обвинение в госизмене. На душе становится как-то спокойней: умирать в компании порядочных людей для нее честь.

– Странно, что у нас не отбирают наши вещи, – шепчет ей на ухо журналистка, – все это какая-то мистификация. Я уверена, что нас выпустят: подержат и отпустят, – нельзя же на самом деле считать всех блондинов нацистами, а татар их пособниками. Как наверху узнают, то весь этот бред остановят. Тудоси поуютней устраивается и достает текст, медленно раскрывает его на брошенном листе.

Глава 11

– И что дальше? – наконец обрел дар речи Колосов, когда мраморный престол с цветами опустился под землю, образовав тускло светящийся провал в камне, из которого наружу извергались клубы серо-водородного смрада, – Кто туда полезет? Смердит как у негра в жопе.

– Артурыч, там наши с Гошей солдатик и штырь на счастье, – уточняет Кира, все лицо его выражает муку вопроса, а что же теперь им делать? – нам что, надо туда за ними лезть?

– Нам что, надо туда лезть? – повторяет Колосов вопрос Киры. Мефиц, словно не слыша Колосова, обращается к Адаму:

– Ты все еще сомневаешься в существовании шкату-у-л-ки ди Брагандин с некроманик спеккио. Сомневаешься в существовании семи инферномондо?

Адам ничего не отвечает, с нескрываемым интересом разглядывая образовавшийся проход в подземелье.

– Эй, Максим, че дальше? – повторяет свой вопрос Колосов и подходит вплотную к отверстию, заглядывает в него, наклонившись над ним, полусогнувшись буквой «Г» и уперев руки в колени, пытаясь в клубах смрада что-либо разглядеть, – интересно, что там внутри: может, что-нибудь ценное? Как думаешь, Макс, эта твоя шкатулка дорого стоит? Миллион стоит? А может, два?

– Ничего она не стоит, это предмет не денежный, у него нет цены. Он нужен для общения с духовными силами. Им деньги не нужны.

– В такие минуты нужно думать о спасении души, а не о деньгах, – не удержался чтобы не уязвить Колосова Адам.

– Ну что, калики перехожие, опять о духовности pizdit` будем? Вы только мне лапшу на уши не вешайте, я жопой чую, что здесь большими деньгами пахнет.

– Поэтому и запах такой неаппетитный? – уточняет Адам.

– Большие деньги всегда говном пахнут, – словно не замечая иронии Адама, вполне серьезно заявляет Колосов, – я это по себе знаю. Вот у меня есть приятель, так он может на спор кусок говна съесть.

– Фу, мерзость какая, – возмущается Адам, – меня сейчас стошнит.

– Да ты подожди, дослушай. Так он на этом себе карьеру сделал. В политику пошел, в Госдуме теперь депутат, ест другое говно и за другие деньги. Вот я так не могу, я человек принципиальный, я очень слежу за гигиеной моей ротовой полости.

– К чему ты это? – недоумевает Адам, – лучше бы залез в эту яму и достал то, что нужно Максиму. А то уж светать будет, явятся сюда люди и арестуют нас всех за осквернение могил.

– Мои высокие моральные принципы не позволяют лезть туда, – не соглашается Колосов, – а потом, я совершенно не понимаю, зачем туда лезть и что бр-а-т-ь! Что б-р-а-т-ь! Эй, Максим?

– На самом деле, Франческа, войти туда можешь только ты, – наконец проясняет ситуацию Мефиц, – но нужно убедиться, что цветы менять свой цвет.

– Да не полезу я туда, – отказывается Адам, – там воняет так, что противогаз нужен.

– Запах адессо перестанет пахнуть. Уна моменто, – с этими словами Мефиц отталкивает Колосова от отверстия и, встав на четвереньки, заглядывает внутрь, свесив голову в клубы смрадного дыма. Фалды его пиджака задрались и обнажили упругий зад застенчивого гомосексуалиста, глядя на который, у Колосова возникла непроизвольная эрекция: впервые в жизни ему вдруг захотелось овладеть мужчиной и сделать это немедленно и никого не стесняясь, – разрядить приступ нахлынувшей похоти в соблазнительно-упругие ягодицы Мефица, да еще и на кладбище в присутствии женщины, которой он недавно домогался. При этом его совершенно не смущало, что перескок его желания с притягательно-красивой женщины на субтильного итальянца выглядит как минимум странно, т.к., по его собственному мнению, то, что он собирается совершить с Мефицем, не означает, что сам он гомосексуалист: наоборот, в своих глазах он настоящий русский, он патриот, доказывающий на практике, что все иностранцы достойны только такой участи – быть подстилкой для истинного русского мужика, – для него это акт героя, даже за границей отстаивающего честь своей Родины. Не обращая внимания на Адама и свою свиту, Колосов расстегивает штаны, извлекает свой главный атрибут альфа-самца и, пристроившись за стоящим на четвереньках Мефицем, пытается им овладеть, предварительно пробуя стащить с него штаны, пока он занят тем, что, засунув голову в отверстие, разглядывает вонючее подземелье склепа. Почувствовав неладное, Мефиц беспомощно вильнул по-щучьи задом и нырнул вперед, прямо в светящийся инфернальным бледно-зеленоватым светом зев открытого проема. Следом за ним кубарем полетел и Колосов, не успев отпустить штаны Мефица, мелькнув ярко-рыжими подметками своих крокодиловых туфель напоследок.

Все произошло так быстро и было настолько абсурдно, что ни Адам, ни Гоша с Кирой в своих тренировочных костюмах, покрытых белой вязью патриот-паразитических орнаментов а-ля Рус не успели на произошедшее отреагировать.

«Ай, проклятье» – доносится глухой взвизг откуда-то снизу и итальянская брань.

«Анекдот какой-то, – мелькает в голове у Адама, – если бы сам не видел, то не поверил бы».

– И че? – наконец извергает из себя Гоша, передернув плечами и указав дулом револьвера, который держит в своей правой руке, на светящийся мертвенно-бледным светом прямоугольник в плитах пола, – Есть идеи?

– Сказали же, что она должна туда лезть, – напряженно хмурится Кира, явно испытывая беспокойство за свою безопасность, – пусть и лезет. Если сама не спрыгнет, то заставим. Артурыч там, сечешь! А ну лезь, давай, давай, живо.

Адам с искренним недоумением смотрит на этих половозрелых недоумков, впервые оказавшихся предоставленными самим себе и чувствующими явный дискомфорт от случайно приобретенной свободы: они всю жизнь были чьими-то рабами, в школе – учителей и хулиганов, в спортсекции – тренера, затем тех, на кого они работали, – так они называли то, что проделывали со своими жертвами, – теперь Колосова, – они просто боятся свободы, желая только одного – вновь обрести хозяина. Теперь их умение ломать жизни людей им не может помочь, а больше они ничего не умеют. Впервые им по-настоящему страшно, ведь она за границей своих возможностей и привычного ореола обитания: они здесь чужаки, – единственный способ вернуть статус-кво – это возвратить на поверхность Колосова, кто будет за них все снова решать. Адаму нет нужды читать их мысли, он с такими живет бок о бок на ненавистной Родине.

– Полезай или я тебя туда вперед головой сброшу. Ну! – повторяет вслед за Кирой Гоша, наведя на Адама револьвер, – Не заставляй повторять. Ле-зь!!

«А, была не была, ну воняет: авось не задохнусь», – делает 2 шага к прямоугольнику входа в подземелье и, набрав побольше воздуху в легкие и задержав дыхание, садится на край проема, свешивает туда обе ноги, опирается руками о края, подавшись вперед на секунду зависает в клубах светящегося смрада, отжавшись на прямых руках, ослабевает напряжение мышц и позволяет телу самому соскользнуть вниз, уперевшись кончиками туфель в резную крышку престола, который теперь служит неким подножием входа. Присев на корточки, Адам оказывается полностью под землей, на верху лестницы из 7-ми ступеней. Розы в чаше почернели и увяли, словно они здесь простояли не один год, превратившись в засушенный букет причудливой икебаны.

Адам слышит снаружи голос Киры: «Эй, забери оттуда наши талисманы на счастье – моего солдатика и Гошкин штырь. Слышь, слышь».

«Я все слышь, только делать этого не буду, слышь, – оглядываясь вокруг, пытается сориентироваться Адам, – из принципа не буду, кусок дерьма, недоделанный homo sapiens. Господи, сколько я от таких натерпелся». Все внимание его теперь сосредоточено на разглядывании склепа. Стены выложены из квадратных кусков белого фосфора, которые и являются источником бледно-зеленоватого света, архитектура подземелья не отличается изяществом и представляет собой почти круглое пространство, в центре которого и находится сейчас Адам, на полу лежат друг на друге Колосов и Мефиц, на стенах висят рамы с абсолютно черными зеркалами в количестве семи штук, между зеркалами оставлена квадратная ниша, в которой стоит черная коробка, покрытая белесыми металлическими накладками из пересекающихся каббалистических рисунков, – такие Адам видел в книгах по магии, которые держит его друг Батя, – на полу подземелья выложены черные квадраты и круги, копирующие рисунок пола Пантеона.

«Если мне нужна шкатулка, то надо ее хватать и делать отсюда ноги, пока я не задохнулся от этой вони, – прикидывает Адам, – можно выпрямиться и попытаться снова набрать воздуха, чтобы как следует здесь осмотреться, но это место явно не для меня. А что делать с этими двумя? Ну не тащить же их самому наверх».

Адам встает во весь рост и высовывается наружу, на свежий воздух по плечи, с шумом выдыхает и делает глубокий вдох: неожиданно обнаруживает, что вонь переменила свой запах с сероводорода на сладкий с легкой земляной остротой, очень приятный и сильный.

«Все интересней и интересней, – удивляется Адам, – все чуднее и чуднее. Самое время осмотреться, раз дышать можно». Снова набирает в легкие побольше воздуху и ныряет в подземелье, задержав дыхание. Спускается по лестнице и, осторожно обойдя тела Колосова и Мефица, подходит к одному из зеркал: зеркало от пола до потолка; высотой в три метра; рама в каббалистических иероглифах и алхимических и астрологических знаках; в верхнем картуше кровожадный волк и римская цифра 3, – поверхность зеркала из черного полированного обсидиана, в котором бледной тенью отражается силуэт Адама. Протягивает руку и пытается дотронуться до его поверхности, но тут же ее испуганно отдергивает, пальцы будто обожгло адским холодом.

«Ай-й», – взвизгивает Адам, почувствовав острую боль, словно его ударило током, а эхо усилило его крик, умножив его многократно. От звуков Адамового голоса очнулся Мефиц, с тяжелым стоном попытавшийся спихнуть с себя тело Колосова, а когда это у него не получилось, жалобно блеет:

– Ми диа мано-о-о, помогит-е-е.

Адам вдруг замечает, что он дышит, забыв про то, что собирался задерживать дыхание, чтобы уберечь себя от миазмов этого места.

– А, к черту, какая разница, – шепчет себе он под нос и, подскочив к Мефицу, помогает стащить бесчувственное тело Колосова со спущенными штанами с него.

– Чертов Нико, он меня столкнул, бастардо. Каволо, стронцо, мердозо. Он мочь все испортить. Ты видеть розы?

– Да, они почернели: это уже не цветы, а угольки на память. Если это фосфор на стенах, то нам лучше отсюда убираться. Это очень ядовитый элемент. Это для жизни опасно.

– Ох, жизнь вообще опасная штука, каццо. Давай торопиться, ничего страшного.

– Что это за зеркала?

– Это двери в семь инферномондо, в другие миры, которые мочь открыть только с помощью спеккио, что есть в вон та неро шкату-у-л-ка. Зеркало Даат. Берем и уходим.

– А как же эти зеркала? – указав на те, что висят на стенах, – уточняет Адам.

– Ты думаешь, что я добровольно отправлюсь в один из этих миров семи смертных грехов? – бессильно отмахивается от него рукой Мефиц, – возьми, прего, эту шкатуло и открой. Подойди к любой из неро порта и стать к ней спиной. Посмотри в зеркало из шкатулка и увидишь, что тебя там ждет. Аджире.

– Ну как скажешь, – пожимает в недоумении Адам плечами, решительными шагами пересекает склеп и совершено спокойно: его при этом не ударила молния, не растерзал злой дух и не отрезало лезвием голову, – берет двумя руками шкатулку и возвращается к Мефицу. – И что теперь? Можно открыть? Это не ящик Пандоры?

– Ну и как? – спрашивает Адама Мефиц.

– Что как?

– Чувствуешь себя счастливым. Ти сенти феличе?

– А надо?

– Но это же шкатуло счастья.

– Счастье – это когда у тебя немерено бабла и ты знаменит на весь мир. Вот это счастье. Твоя коробка – апофеоз суеверия и честолюбия. Я думаю, что она подошла бы вот ему, если он еще очнется, – кивает в сторону тела Колосова, – может, здесь его и похороним?

– Ну вот еще, он этого не заслужил: в преддверии нижних миров, которые принято именовать адом, может лежать только или гранде некроман или гранде кондоттьеро, как русска бандитто Стенька Разин. У Нико потенте, очень потенте форца творить мале, зло, но это не достаточно много, не велика заслуга, чтобы красить это место.

– Если честно, то мне интересно взглянуть, что же прячется за этими зеркалами. Шкатулка у нас, как ее открыть?

– Для этого я собирался использовать малыша Карло, но это животное его убило.

– Почему ты его не остановил?

– Это от меня не зависело. Ты же видела, – Мефиц наконец-то сумел подняться на ноги, слегка покачиваясь от слабости и подойдя к одному из зеркал с номером 5, в картуше которого красовался какой-то чудовищный то ли спрут, то ли гриб, осторожно гладит край бронзовой рамы и поясняет, – чтобы шкатулка открыться, нужна кровь, свежий кровь. Теплый.

– Какой ты кровожадный человек: куда ни плюнь, везде тебе, чтобы что-то открыть, кровь нужна, – с явной иронией и легким скепсисом замечает Адам, – тогда надо использовать его людей, но они навряд ли согласятся. Они снаружи от страха обделались.

– Ты явно не испытываешь к своим соотечественникам симпатия, – улыбается Мефиц, словно Адам его порадовал чем-то, – меня всегда удивляла ваша способность взаимоненавидеть друг друга… Почему так? Почему так?

– Мне кажется, что это не самое подходящее место для таких вопросов.

– Почему же, – продолжая ощупывать пальцами замысловатые знаки на раме, возражает ему Мефиц, – ваша взаимная ненависть так притягательна, она носит какой-то взаимоутверждающий характер: вы словно утверждаетесь за счет унижений друг друга, – кажется, будто бог специально создал вас, чтобы вы могли объяснить природу инфернального в человеке.

– К черту слова, если нужна кровь, то я ее тебе дам. Как открыть этот ящик?

– Очень просто, – пожал плечами Мефиц, тут же повернувшись к Адаму лицом, словно только этого и ждал, – капелька крови в центро дисегно на панэл, верхний панэл и финито. Вот и все.

– Капелька крови?

– Да, капелька крови.

– А как насчет тебя? – продолжая держать шкатулку, уточняет Адам, – твоя кровь ничем не хуже моей или тех, кто снаружи. Давай попробуем?

– Ну уж нет, долче регина, так нельзя, – с явной обидой в голосе энергично протестует Мефиц, словно Адам предложил нечто шокирующее. – Я всегда вне игры. Я не играю, я только держу банк.

– Даже если я тебе прикажу? Я же твоя королева, царица ночи, Лилит?

– Знаешь, почему я так успешен в том бизнесе, что ты есть видеть? Потому, что я только импрендиторе, но не принимаю участие ни в чем. Если открыть эта шкатулка, то чья кровь ее открыть, тот должен заплатить. Жизнью. Копире? Это как в тот хорор-муви, что ты рассказать. Автор просто воспроизвел процедуру открывания согласно текста Брагадина, – медленно подбирая слова, постарался как можно точнее объяснить свое категорическое несогласие Мефиц, – я сам давал ему изучать эту книгу как хозяин архива приората и переводить помогал. Не знаю, как в отношении тебя, но для остальных смертных закон один. Поэтому давай позовем твоих соотечественников. Пусть они тебе послужат, раз ты хочешь заглянуть в одну из этих дверей. Ты можешь не верить в природу иного, в алтромонди, но они существуют. Это место наглядно доказывает это. Знаешь, откуда эти камни? – указав на обсидиановое зеркало, у которого он стоит, спрашивает Адама Мефиц и, не дождавшись его ответа, сам же и отвечает, – Они из Египта, их привезли тайно в Венецию во времена Наполеона, после его экспедиция, они из Древнего Мемфиса.

– Да хоть из Китая, один черт это ничего не доказывает. Но ты меня убедил. Я помню, как плохо закончил тот парень, что открыл шкатулку Лемаршана. Кстати, а почему ее сюда спрятали?

Мефиц красноречиво пожал плечами и, указав на зеркала, пояснил:

– Несколько раз ее и их пытались использовать для связь с инфернофорци, но каждый раз неудачно. Сам я не собираюсь ее открывать, но ты можешь проваре.

– Продать ее хочешь? – прямо спрашивает Адам.

– А почему нет: то, что плохо лежит, можно хорошо взять. Так, кажется, у вас говорят?

– Я не силен в поговорках, пойду позову ребят, – ставя шкатулку рядом с телом Колосова, сухо замечает Адам и, поднявшись наверх, высовывается наружу и кричит, – Эй, там, вашему хозяину помочь надо. Слышите меня!

– Че ты разорался, – возник из темноты рядом с ним перепуганный Кира, – Что с Артурычем?

– Его надо наверх, сюда, на свежий воздух. Он тут без сознания валяется. Его тащить у меня сил нет, – сухо объясняет Адам, – не бойтесь, запаха не осталось. Снова спускается в подземелье склепа и ждет. Наконец сначала появляются ноги в кроссовках, а затем и вся фигура первого спортсмена: это Гоша, – за ним следом, даже еще не дождавшись, когда его товарищ освободит место на престоле, появляется Кира. Оба теснятся, мешая друг другу слезть. Наконец первому это удается Кире, который опережает своего друга, спрыгнув на пол, выдыхает из себя сакраментальное всерусское «Blja». Через секунду к нему присоединяется Гоша. Сразу становится тесно: помещение слишком маленькое сразу для пяти человек, а еще в середине громоздкая ступенчатая пирамида входа, – Мефиц с Адамом вынужденно оказываются по одну сторону от нее, а спортсмены по другую, стоя над телом своего хозяина.

В мертвенном свете фосфора Адам различает лишь их мешковатые силуэты, склонившиеся над Колосовым. Они молча поднимают его тело и буквально забрасывают его на верх входной пирамиды, прямо на крышку престола. Затем один из них, это вроде как Гоша, залезает на самый верх и хочет его приподнять, но неожиданно получает звонкую пощечину, сопровождаемую порцией отборного мата, после чего Колосов одним рывком усаживается, свесив ноги вниз и окинув всех злобным взглядом неудавшегося покойника, язвительно-торжествующе обращается словно с амвона к Адаму с Мефицем:

– За дураков нас держите, в темную с нами решили сыграть, за лохов нас приняли, за хомячков… Эй, ты, петух венецианский, че ты там нам про «неденежный» предмет втирал со своей шлюхой, а? А ты че там про спасение души мне плела, патентованная сука? Кирилл, а ну-ка возьми шкатулку, что они здесь нашли, и передай мне, а ты, Гоша, достань пушку, что вы с Кирой реквизировали, и возьми этих двоих на мушку. Думали все – сыграл Колосов в ящик, ан нет, я еще на вас обоих оттопчусь. Что брать, Максим? Что б-р-а-т-ь! Теперь вы оба мне не нужны, я знаю, з-н-а-ю-ю-ю, ха-ха-ха, что брать. Ну что, Кирилл, где мой ящик?

Присев на корточки, спортсмен по-детски сосредоточенно разглядывает шкатулку на нижней ступеньке, которую туда поставил Адам перед тем, как призвать их сюда, словно зачарованный и не может перестать расшифровывать хитросплетения узоров, которые словно калейдоскоп сменяют друг друга, в то же время продолжая оставаться без изменений: это оптическая иллюзия, порожденная магией рисунка, образованная переплетением металлических линий накладок поверх угольно-черных деревянных стенок шкатулки, – глаз сам собой складывает из треугольников квадраты, из квадратов восьмиугольники и не может остановиться в параноидальных поисках могиндовидов там, где их просто невозможно найти.

– Сколько можно ждать? – не выдерживает Колосов, – бери ящик и тащи сюда.

Кира словно не слышит его, продолжая молча разглядывать шкатулку. Колосов дергает Гошу за ногу и приказывает:

– Поторопи его, он что – заснул?

Гоша молча спрыгивает вниз и, грубо оттолкнув своего приятеля так сильно, что он валится на пол, хватает ее и чертыхается.

– Что случилось? – в нетерпении злится Колосов, – где эта чертова шкатулка.

– Черт побери, Артурыч, я порезался. Эта дрянь вся в острых шипах.

Мефиц, дернув Адама за плечо, шепчет ему на ухо:

– Началось.

– Что?

– Шкатулка сама выбирает того, кто ее откроет. Смотри.

– И что дальше?

– Смотри.

Гоша, в очередной раз уколовшись о шип в шкатулке, от боли и с проклятьем выпускает ее из рук, и она падает на пол с громким щелчком, словно что-то внутри сломалось.

– Ты что делаешь, урод! – истерически-нервно взвизгивает Колосов, – Это же мои деньги. Если ты ее разбил, то я тебя заставлю собственное говно жрать всю оставшуюся жизнь.

– Блин, Артурыч, она меня сама укусила, – тоскливо-жалобно ноет Гоша, слизывая языком кровь с руки, – бери ее сам, если тебе так надо.

– Идиот, шкатулки не кусаются, это предмет неодушевленный. Из-за вас все приходится самому делать. Дэбилы-ы-ы, – рычит он последнее слово и сползает вниз, словно жалкая тень пародии на человека: более омерзительного существа сложно и представить, – бочком и осторожно придерживая расстегнутые штаны. Оказавшись рядом с Гошей, он по-хозяйски отпихивает его в сторону, словно раба, и, встав над шкатулкой, широко раздвинув ноги, наклоняется, чтобы ее поднять. Раздается громкий щелчок, и из нее выскакивает острый штырь, который пронзает ему грудь и снова исчезает, а он падает на колени и с хрипом склоняется над шкатулкой, на которую обильно капает его кровь из раны.

– Черт, она меня ранила, дрянь, – схватившись обеими руками за грудь, хрипит он от испуга.

– А я что говорил, Артурыч, – скулит Гоша, продолжая зализывать рану. – Она и меня укусила. А теперь тебя.

– Вы ей не нравитесь, – неожиданно подает свой голос все это время молчавший Кира, – оба. Эта шкатулка моя. Она мне это сама сказала.

– Кирюха, ты что, больной, она говорить не умеет, – шипит на него Гоша в испуге, предупредительно сделав ему жест молчать, но его напарник словно и не замечает его знаков, продолжая твердить словно заговоренный: – Она моя, она моя, она моя.

Услышав слова Киры и осознав, что они значат, Колосов в ярости и недоумении оборачивается к нему и беззвучно открывает рот, лишившись дара речи, словно выброшенная на берег рыба, наконец, обретает способность говорить и буквально шипит: