Текст книги "Случай"

– Это звучит как какой-то манифест. Может, тебе создать клуб или даже партию куклофилов? – иронизирует Адам, отказываясь верить в то, что манекен может заменить живого человека, – Но мне кажется, что именно в самом желании получить удовольствие за счет другого и заключается секрет любви: ты получаешь удовольствие и как бы обкрадываешь другого, не дав ему сейчас то, на что он рассчитывал. А потом он тебя – это соревнование полов: кто кого.

– Ты мыслить как типична женщина, – возражает ему Джакомо, чем окончательно убеждает Адама в том, что тот ничего не знает о них, предпочитая собственные иллюзии облекать в сложносочиненный онанизм и играть роль секретаря-сутенера при успешной проститутке, маскирующей свое древнее ремесло термином «эскорт», – поэтому в конечном счете даже самые великие любовники, как тот же Казанова, предпочитали дарить свою любовь кукле, а не коварна женщина. Для меня как мужчина важна предмет объективация моего желания и свобода получения удовольствия через него. Понимаешь?

– Не очень, – отвечает Адам, для которого слово «объективация» невольно ассоциируется сначала с фотографией полуголой красотки на пляже в рекламном болгарском журнале, случайно оказавшемся волею судьбы у них в квартире, на которую он рукоблудствовал школьником, когда родители были на работе, затем с деревенской девчонкой Клавой, соседкой его бабушки, которая научила его целоваться и позволяла ощупывать свое упругое тело, но не более того, помогая сильными руками потомственной доярки избавиться от эрекции, наконец с первой настоящей женщиной-проституткой Наташей, услугами которой он с благодарностью пользовался до тех пор, пока не женился, – Мне кажется живого человека нельзя заменить. А как же ощущения от прикосновения чужого тела, запах, вкус поцелуя? Химия любви…

– О, это самое простое, – перебивает его нетерпеливо Джакомо, начиная раздражаться от того, что с ним не согласны, – я пользуюсь специальны профюлю-любриканты. Они содержать феромоны, имитировать женский запах. А латекс – это точная копия кожи. Перфетто.

– Может сравним? – провокационно смеется Адам, вдруг ощущая внутри себя кураж обязательно соблазнить его наглядно, доказав всю несостоятельность его сексуальных предпочтений неживого живому, – Давай сравним: я для начала у тебя отсосу, – а если понравится, то продолжим. Ну что, ты мужик или как? Ты что, сексуальный фашист?!

Последние слова неожиданно производят на итальянца совершенно ужасное воздействие: он от ярости багровеет, а глаза наполняются слезами и ненавистью, словно он бык, увидевший красную тряпку, – он тяжело сопит и лицо его кривится от проносящихся в его голове проклятий в адрес Адама.

Джакомо весь как на ладони, все тайны его ума и сердца Адаму открыты: четвертый ребенок в семье мелкого лавочника, он с детства был вынужден помогать родителям торговать и не мог рассчитывать на учебу в университете; отец его во времена Муссолини был членом «Итальянской ликторской молодежи» и даже один год в конце войны состоял в организации «чернорубашечников», помогая выявлять несогласных с режимом; культ дуче в семье его бесил, родившегося через 6 лет после проигранной войны, в развязывании которой был лично виноват Муссолини; в старших классах школы он пристрастился к литературе и примкнул к анархистам-коммунистам в знак протеста против взглядов отца; через статьи Антонио Грамши заинтересовался русским коммунизмом и прочитал «Моя жизнь» Троцкого и «Мать» Горького; через Горького увлекся русской литературой и русским кино, решив учить русский язык; фильм «Сексуальная революция» с Лаурой Антонелли перевернул все его представления о том, что такое любовь полов и как нужно относиться к девушкам, а книга Маркузе «Эрос и цивилизация» окончательно его в этом убедила; на венецианском кинофестивале знакомится с Пазолини, который надолго становится его кумиром; уходит из семьи, вступив в коммуну хиппи и поступает в только что открывшийся в Венеции университет; открывает для себя джинсы, рок-н-ролл и наркотики; вступает в компартию и теряет невинность, – сначала с девушкой, а потом с мужчиной; после просмотра запрещенной «Венеры в мехах» увлекается мазохизмом, а затем фетишизмом; пытается заниматься литературой и публиковаться, но без всякого успеха; едет в СССР в качестве переводчика на Московский кинофестиваль, случайно оказывается в знаменитом кукольном театре, где знакомится со старым актером, открывшим ему секрет занятия любовью с куклами, – он этому научился, сидя в ГУЛАГе; впервые занимался любовью со смертельно пьяной русской актрисой, словно с неживой, – ощущения были такими яркими, что навсегда предопределили его сексуальные предпочтения; всю дальнейшую жизнь он посвятил реконструкции такого полового акта, где главным была бы полная доступность чужого тела для любых желаний, – сначала с потерявшими сознание женщинами, а затем с имитациями женщин, – окончательно девальвировав уважение к личности полового партнера до нуля.

Предложение Адама для него вызов всей его жизни, всему его мироустройству, в центре которого находится его гипертрофированное эго в пространстве личной порнографии как способ заместить чувство любви к ближнему паническим страхом перед свободой этого ближнего использовать его самого для получения удовольствия. И, глядя на Адама, он чувствует свое полное ничтожество перед животным магнетизмом красивой женщины будить в нем плотское желание, вопреки всем его умственным ухищрениям презирать жизнь во всех ее проявлениях, заменяя ее на резиновые фетиши собственных фантазий.

Наконец Джакомо со свистом выпускает воздух через нос и требует:

– Стоп. Ты хотела идти – уходи. Пожалуйста.

– А как же мое предложение? – продолжает настаивать Адам, но Джакомо непреклонен.

– Уходи. Немедленно. Это моя частная жизнь, территория. Иначе я вызову полицию. Уходи.

– Ну как знаешь, – снисходительно усмехается Адам, чувствуя внутреннюю гордость за себя и удовлетворение от того, что все-таки сумел задеть хозяина дома за живое. Не торопясь надевает платье через голову, не без труда застегивает молнию и, подхватив сумку, демонстративно ждет, чтобы Джакомо показал ему путь на выход. Тот обиженно сопит и не трогается с места. Пауза затягивается, пока Адам не топает с раздражением ногой и возмущенно требует:

– Ну что, показывай дорогу! Пожалуй-с-т-а-а-а! Или передумал?

Тот возмущенно фыркает и буквально выбегает из кухни, заставляя и Адама не отставать от того, кто предпочел куклу живому человеку.

***

Неожиданно зазвонил ее мобильный телефон – это Соня Гефтер сумела дозвониться, она скороговоркой сообщает совершенно ужасные вещи: в Москву ввели войска для подавления беспорядков; у протестующих оказалось оружие, и начались настоящие уличные бои; образовались отряды «нового порядка», которые открыто призывают бороться с режимом по всей стране; на юге началось наступление украинских войск на Крым, а в новостях по радио и телевидению у них сообщают о высадке натовского десанта где-то на западном побережье полуострова, – а затем интересуется, как у нее дела и что с квартирой. Узнав о том, что отключили электричество, а квартира при вчерашнем теракте не пострадала, советует никуда не выходить, объясняет, где у нее запас консервов и свечей. Разговор прерывается так же неожиданно, как и начался. После телефонного звонка Тудоси начинает заметно нервничать, ясно видя, что ситуация выходит из-под контроля: она одна в чужом городе, где введено осадное положение, и непонятно, какая власть окажется здесь завтра, – ей все равно по большому счету, кто здесь у власти, но очевидным образом при украинском реванше она окажется на оккупированной территории с совершенно неопределенным статусом. Последние два года огромное число русских бежало на Украину и вошло во власть, развернув пропаганду о том, что Украина – это тот плацдарм другой, свободной России, с которого и нужно начать наступление по освобождению от действующего антинародного режима. Невольно возвращается к содержимого прочитанной главы: «Россия – это страна, развращенная Господом Богом: он все время ей все прощает, от всего спасает, вместо того, чтобы предать суду за ее духовный разврат». Вот зачем автор пишет такие гадости, в чем цель его работы, его духовной работы? Он что, как душевнобольной, – который рисует не для людей, для себя, – тоже пишет, чтобы освободиться от внутренних демонов? Или же он хочет самоутвердиться, но тогда за мой счет, а это нечестно. О любви больше всего любят говорить убийцы и палачи».

Как девственница она никогда не задумывалась о половой стороне человеческой близости, которая для нее является чем-то совершенно чуждым: любого человека она воспринимает как духовную сущность, как умное развлечение, – представить себе те половые извращения, что описывает автор, вне цели полагания ее жизни. Но как крайне дрессированный человек, привыкший пунктуально следовать поставленным перед собой целям, а также не имея возможности чем-либо еще заняться, она вновь продолжает свое чтение, уже заранее приняв для себя решение писать отрицательный отзыв на рецензируемый ею текст.

Глава 8

Ночная Венеция будоражит еще сильнее, чем при свете дня: лабиринт средневековых узких улочек, гулкие звуки шагов, когда вдруг начинает казаться, что ты в чьем-то сне на дне чужого подсознания, – где воображение легко переносит тебя в любую эпоху и время. Но сейчас, кроме старых кирпичных стен с карнизом и арками из изъеденного водой и ветром камня, вокруг Адама ничего нет: время здесь давно остановилось, предоставив жизни торговаться со смертью, принимая к оплате любые желания, ведущие к растлению души, – он движется наобум, совершенно не понимая, как он выберется отсюда.

Оказывается на площади со зданиями трущобного вида с обветшавшими и частично руинированными фасадами, словно это ночная архитектурная декорация, безродная помесь живописной ведуты Франческо Гварди и Джорджо Де Кирико. В углу площади, у подножия облезлого от времени дворца со зловещими черными провалами окон горит яркий огонь в металлической бочке, вокруг которой сидит по кругу разношерстный сброд в составе 12 мужчин разного возраста и вида: со всей Европы и Африки сюда прибивает человеческий мусор, – от голимых негров до гонимых арабов, – который причудливой пеной оседает на мостовых этого города, предлагая свои услуги всем, у кого водятся деньги.

Сейчас стая мелких воров-попрошаек и торговцев контрабандой собралась вместе, чтобы пропустить косячок по кругу и обсудить планы на грядущий день: все, что их связывает между собой, – это отсутствие легального статуса в Венеции, – официально они здесь не существуют.

Адам смело подходит к ним и приветствует:

– Буэно ночи, синьори, – гордясь тем, что уже может хоть что-то сказать по-итальянски, после чего интересуется, – Кэн ай энджой йо компани?

Вокруг импровизированного очага собрались четыре негра, три араба, один азиат, два пакистанца жуликоватого вида и два уже немолодых хохла с обвислыми казацкими усами, – которые с явным недоумением и внутренней тревогой смотрят на красивую брюнетку с сумкой через плечо, несмотря на ночь, одетую лишь в платье с длинными рукавами.

Один из негров со шрамом на щеке наконец делает приглашающий жест и пододвигается, уступая Адаму место подле себя. Тот молча присаживается и тут же протягивает растопыренные пальцы рук к огню, погружая их в струящиеся волны горячего воздуха, поднимающиеся со дна бочки, где весело потрескивает пламя.

У себя на Родине Адам в образе женщины никогда не посмел разделить компанию бомжей ночью, т.к. наверняка его бы изнасиловали или убили, но здесь он ни о чем не беспокоится: он в Европе, где личность неприкосновенна и на страже этого принципа здесь стоит Закон, – он искренно верит в свою безопасность.

Один из арабов затягивается самокруткой с марихуаной, которая пришла к нему по кругу на момент появления Адама, и передает ее следующему.

Наконец импровизированная «трубка мира» доходит до соседа Адама справа: страшно худого эфиопа в белых просторных национальных одеждах с кожей, отливающей серо-пепельным цветом в всполохах огня, – который не торопясь и не издавая ни единого звука глубоко затягивается и, не выпустив ни единого облачка дыма наружу, передает самокрутку Адаму.

Негр слева, – тот что со шрамом, разрешивший Адаму присесть к костру, – просит:

– Плиз, енджой ауэ хоспиталити.

Все выжидательно смотрят на Адама и он почти физически ощущает что от его решения брать или не брать самокрутку зависит его дальнейшее пребывание здесь. Адам никогда не курил, если не считать случайной попытки в далеком детстве попробовать закурить окурок найденной папиросы, за что его жестоко выпорол отец, отбив навсегда интерес к табаку, – и всегда брезгливо относился к курильщикам, – но сейчас ему даже самому любопытно попробовать легкий наркотик, которым причащаются местные бродяги.

Он осторожно берет двумя пальцами правой руки самодельную сигарету, конец которой тлеет всеми соблазнами мира, и подносит ее к губам. Неумело затягивается и кашляет от горячего дыма, заполнившего легкие и горло внутри: ничего, кроме странного ощущения в сознании, что он испаряется, как будто он выкурил сейчас сам себя, превратившись в дым, наполнивший его до краев, – еще чуть-чуть, и он вылетит наружу и растает без следа в окружающей ночи.

Единственное, что может его спасти от полного уничтожения – это попытка удержать внутри себя свое я посредством задержки дыхания до полного его растворения в самом себе. Глядя на ярко-красный кончик тлеющей самокрутки, он словно одно единое с этим огоньком, с огнем неугасимым в ночи этого мира, где нет места свету, ибо весь свет и все тепло теперь сосредоточены именно внутри этой искры, питаемой плотью и духом Адамовым: только от него одного зависит судьба этого света и спасение от смерти, – он как свечка на ветру, которую может задуть любой сильный порыв ветра.

Его осеняет, что сверхзадача, цель всей его жизни – это воспламенить огнем этой великой любви к себе всех остальных, кто собрался здесь и сейчас.

Адама охватывает желание поделиться со всеми остальными нечаянно обретенным им откровением, но никаких звуков, кроме бессмысленного «У-и-и-и-и-я, и-е-с-с-с» он не может издать.

– Йес, гуд шит! – довольно смеется негр со шрамом и, взяв из растерянных рук Адама остаток самокрутки, в одну затяжку ее уничтожает, – остатки швырнув в огненное чрево бочки, – после чего кидает в огонь несколько старых книг в кожаных переплетах с золотым тиснением «Holy Bible», которые лениво начинает лизать огонь, обугливая страницы одну за другой, заставляя их скручиваться и медленно перелистывая, словно их прочитывает перед тем, как уничтожить.

Взгляд Адама невольно останавливается и сам собой фокусируется на этих листах, покрытых мелким шрифтом истории народа, к которому он глубоко равнодушен, так же как и к тем гимнам и преданиям, собранным в этих томах.

Зрелище уничтожения библий завораживает Адама своим варварским великолепием: вот так же горели в его воображении костры с картинами на площадях Третьего Рейха, на которых сжигали ненавистное ему дегенеративное искусство XX века, – в голове его звучит барабанная дробь сердца, заставляя сжиматься сами собой кулаки в ярости к счастливчикам, сумевшим совершенно незаслуженно занять ЕГО место в истории и музеях с картинными галереями.

«Первым сжечь Пикассо и Брака, Матисса туда же, к чертовой матери, а заодно Макса Эрнста и Сальвадора Дали. И всех абстракционистов, начиная от Кандинского и кончая Джеймсом Джойсом: омерзительная литература, приводящая к разжижению мозгов. Оставим одного Миро из испанцев, а всех остальных в печь. А на их место меня. Точно, меня-я-я-я. Рядом с Рафаэлем, и чтоб повыше Дюрера: уж точно я рисую получше, чем он, – сухой художник, по-немецки деревянный. Вот наглядный пример, когда литература дарит нам тепло: по-настоящему, а не гипотетически, – горящие книги – это круто. Гитлер знал, что делал. Вот когда слово греет, воспламеняет. А я – ведь я их должен воспламенить любовью ко мне. Какие насыщенные цвета, словно впервые их вижу: вот так рождаются и погибают миры в пламени вселенской любви. Ой, мерзну я, мерзну».

Он вдруг явственно ощущает, что его бьет озноб.

– Холодно что-то, может, дровишек подбросим? – Ни к кому конкретно не обращаясь, произносит он стуча зубами и прижимается к металлической бочке, обхватив ее двумя руками.

– Шо змирзли? – снисходительно рыгает один из хохлов и важно гладит усы, – з прибуттам к нам, дивчина. Як тиби звуть?

– Не знаю, кажется Франческой, а может быть и Татьяной? Как там у Пушкина: «Кажись, она звалась Татьяной», хотя я могу и ошибаться. Нет, все-таки Франческой, но если тебя это напрягает, то зови Адамом. Я не обижусь. Мне уже все равно.

– Як тиби забрало, глянь Гаврило, она забыла, как ее звуть.

– А що я, это нищо-о-о, – тихо гудит басом второй хохол, – коротышка-недомерок в американской бейсболке, – шмаль що надо-о-о-о, добре шмаль. Дякую хлопцям.

Негр со шрамом пытается отодрать Адама от бочки, но тот вцепился в нее мертвой хваткой и твердит себе под нос одно и то же: «Поддайте огоньку, холодно, поддайте огоньку».

Первый хохол обращается к нему:

– Эй, Асита, гив мо файер. Леди колд.

Тот недоуменно пожимает плечами и, оставив Адама в покое, швыряет на дно бочки большой кусок деревянного распятия, которое они незадолго до появления Адама разрубили на несколько частей. Адам, прижавшись ухом к горячему телу бочки, внимательно слушает, как гудит внутри у нее пламя, пожирающее символ страданий Христа.

Шум костра кажется ему осознанной речью, рассказывающей историю о том, что огонь младший брат света, горячий и неспокойный, вечно голодный, безумный отец, созидающий и пожирающий целые миры ради ненасытного голода, терзающего его нестерпимой мукой зависти к более удачливому брату, которому досталось небо и всеобщая любовь, а ему земля и вечный страх перед ним. История эта захватывает его настолько, что он готов слушать ее всю ночь напролет, но тут ему в голову неожиданно приходит другая мысль, заставляющая забыть об огне и перефокусироваться: если огонь лишь бледное подобие света, то что же такое его речь по отношению к его мыслям, а его интеллект по отношению к его уму?

Ни одно слово даже близко не может выразить всю глубину эмоций и чувств, которые он сейчас совершенно заново переживает. Мысль, что он безнадежно одинок в своей сверхсложности и утонченности и недоступен для понимания другими, так расстраивает его, что он начинает взахлеб плакать, искренно сочувствуя своему приятелю Бате, писателю-садомазохисту, безуспешно пытающемуся записать хоть одну свою мысль объективно-точно вот уж лет десять без всякого успеха: он для графомана пишет слишком хорошо, а для писателя слишком плохо, – это тот сорт литературы, которая исчезает сразу после прочтения, испаряясь из памяти вместе с похожими словами и чувствами, словно их никогда и не было в голове.

«Пурген для мозга» – любит говорить Батя, который не может состояться, т.к. он все время использует в своих текстах чужие выражения и слова, а своих у него нет: они ведь все по-определению уже открыты до него, – собирая части речи и фразы из чужих текстов словно Плюшкин, наслаждаясь их красотой и звонкой формой, но как дети, собирая яркие камушки в воде, бывают жестоко разочарованными, когда они обсохнут, так и его приятель Батя постоянно ужасается тому, что выдернутые из контекста слова меркнут и превращаются в пустую шелуху звуков, словно хрупкие чешуйки от исчезнувшей луковицы смысла, воспроизводя, но не обозначая.

«А я всего лишь компилятор форм, расставляющий повсюду монументы, словно плевательницы при скамейках в парке, вместо того, чтобы сочинять миры, в которых торжествует Гений Смерти. Вот бы спроектировать Сад Наслаждений, словно Босховский парафраз, а в гротах и подземельях при нем расположить знаки прямо противоположного свойства: как у Ашенбаха в его сне о Дионисийском шабаше, – например крематорий под Храмом плотской любви, – борделем, полным тронутых сифилисом шлюх, каждая из которых восседает на своей кровати как на троне, с безносыми лицами, прикрытыми сверху ярко раскрашенными масками Коломбин, – или пантеон никому не нужных героев, под которым расположить общественный сортир, – гадить на их память так же почетно, как и возлагать к их надгробию никому не нужные цветы, – или разбить елисейские поля в виде пастбища коров где-нибудь на ядовитом болоте, – стоят, понимаешь, по горло в трясине недоенные коровы и орут нечеловеческими голосами, вот как сейчас, – М-у-у-у».

Во рту очень сладко, словно он только что съел шоколадный торт с вишней и его послевкусие длится предвкушением стакана холодного молока, который дополнит ощущения полного уюта на душе.

«Так pizdato мне никогда не было, – говорит одна часть души Адама, а другая, – та, что уместилась у него чуть пониже пупка, – хочет, чтоб ее приласкали, – сейчас бы заняться любовью и умереть тогда. Жизнь состоялась».

Адам вдруг ощущает, что бочка горячая, – очень горячая, – и он отпрянывает от нее, словно черт от ладана, начиная хлопать себя по бокам, словно сумасшедший, будто пытаясь потушить охвативший его огонь.

Сидящий напротив него азиат что-то по-птичьи испуганно вскрикивает, но на него никто не обращает внимания, т.к. все заняты хлопотами вокруг Адама: каждый из мужчин рассчитывает воспользоваться им, – особенно пакистанцы, которые у себя на родине неоднократно участвовали в групповых изнасилованиях женщин с последующим их забиванием камнями за то, что их жертвы нарушили законы шариата, – чтобы удовлетворить свою пробужденную наркотиком похоть. Адаму же кажется, что он кадило божье, полное ладана, весь в клубах ароматного дыма и ему нужно, – опять навязчивая мания, – обойти всех мужчин и окурить каждого своим ароматом благодати, пробудив в них любовь к себе.

Он вскакивает и, кружась словно в танце, раскачивая бедрами как заправская танцовщица, скользит вдоль разноплеменного сброда, стремясь к каждому из них прислониться задом или грудью, потрепать за волосы или игриво ткнуть в бок, пытаясь спровоцировать на сексуальную агрессию в свой адрес: но это настолько безумно и неожиданно, что все мужчины словно заторможенные, никак на его провокационные действия не реагируют, просто глупо скалясь друг на друга, воспринимая все его выходки как беззлобное шутовство. Пожалуй, что исключением являются пакистанцы и азиат, но по разным причинам: оба пакистанца двоюродные братья из провинции Пенджаб, откуда бежали из-за осквернения могил женщин, трупы которых употребляли в пищу, воспринимающие Адама в образе женщины лишь как танцующий гибрид шаурмы с говорящей вагиной; а азиат индуистский монах из Ямны, соблюдающий обеты целибата и практикующий ритуальные убийства в честь богини Кали, – привыкший существовать в раковине собственных убеждений как рак-отшельник, прикрытый непробиваемой броней глубочайшего скептицизма к окружающей его действительности, – они словно две склизкие жабы и ящерица-хамелеон, для которых Адам это лишь жирная муха, нечаянно-опасное навязчивое лакомство для демонов похоти братьев и гордыни беглого монаха.

Скалящиеся мужские особи вслед за жабами и хамелеоном начинают стремительно перекидываться в черт знает что, в зависимости от того, на кого похожа физиомордия каждого из них: негр со шрамом уже беззвучно хохочущая гиена; худой эфиоп – изможденный гепард с грустными глазами; круглолицый большегубый негр вылитый буйлов, а его сосед горилла; один из арабов гордо восседает орлом, презрительно кося одним глазом на своих соседей – щекастую крысу и чванливого верблюда; братья-славяне – гусь и свинья, глубоко и взаимно презирающие друг друга «товарищи», – одним словом, зверинец, жадно следящий за Адамом с поистине зверским любопытством.

Теперь, когда все мужчины были им взбудоражены, ему необходимо хоть что-то им предложить, чтобы купить их любовь. Адам это чувствует инстинктивно как рискованное животное, – но предлагать нечего, кроме своего тела и ожерелья из муранского стекла, с которым он сбежал от Мефица. И тут его осеняет: если Иуда-обманщик сумел создать веру в себя, используя свое уникальное сходство с распятым братом Иисусом, то уж он-то, Адам, обладающий способностью читать мысли всех мужчин, легко может обратить их в свою веру, где роль Бога будет играть он сам.

Идея так дерзка, что слегка трезвит его, словно холодный душ.

«Объявить себя Богом и заставить любить – чем не задача, достойная настоящего гения. А я гений, следовательно, это для меня: любой дурак спроектирует сад или кладбище, а спроектировать с нуля, из ничего, только по моей прихоти новую религию и мифологию – это очень серьезно, это нельзя будет игнорировать, – я уподоблюсь Будде и Магомету, мое имя останется в веках. Именно, черт побери, вот зачем я жил и готовился – стать тем, кто заставит себя любить, кто переформатирует все человечество. Новая религия – это как terra incognita, это как открыть Америку или создать новое государство».

Теперь он знает, что предложить бродягам, но не знает, как это сделать: он лишен способности с ними говорить, но обладает даром внедрять свои мысли прямо в их умы, – ведь все они случайное единство одиночек здесь и сейчас только лишь для того, чтобы воспользоваться чужой удачей или поживиться за общий счет. Пока они загадка для Адама, но ему нужно лишь увидеть их глаза, чтобы все тайны их жизни для него исчезли. Нужен яркий свет, а свет может дать лишь открытый огонь; огонь в руках – факел, значит, необходимо ограбить самодельный очаг.

Из бочки торчит кусок распятия, брошенный туда «гиеной», на котором изображена левая рука Иисуса. Адам выхватывает его и начинает размахивать над своей головой пылающей дланью Бога и хохочет с отчаянием человека, решившегося на преступление: он готов этим импровизированным факелом ударить любого, кто откажется ему подчиняться.

«Аз воздам», – истерически ржет он и обегает свой зверинец, который уже испуганно жмется в узкий круг вокруг бочки, встав к ней спиной. Освещая лица своим факелом, он жадно вглядывается в их глаза, сея в них страх, а через страх веру в чудо: на себе самом он отлично знает, что страх – отец любого чуда и что чудо всегда сопутствует личностному страху, – сумеешь испугать – сумеешь подчинить.

«Вы мои апостолы греха, – внушает он им, вздымая в их душах цунами ужаса перед собой, – я ваша альфа и омега, начало и конец».

Каждого он теперь знает по имени. К каждому он может обратиться, используя его слабости и пристрастия в качестве неопровержимого аргумента.

«Вот игра, достойная Бога: людьми и их страстишками лепить летопись мира, наделяя ее смыслом, – заниматься целеполаганием для всего человечества, меняя ландшафт истории по своему усмотрению. Отменю Средневековье к чертовой матери и объявлю гомосексуализм нормой: а почему и нет? Для Бога все возможно. Пусть мучаются».

Его властный голос звучит внутри каждого из двенадцати, обещая исполнить все их желания, если они полюбят его: если ты предлагаешь все, что у тебя есть, то вправе требовать взамен то же самое от тех, кому предлагаешь, – и для начала надо всего-то поцеловать ногу в знак верности и преданности Адаму.

«Целуйте мне ногу, как папе Римскому, а я вам разрешу жить так, как вам хочется, невзирая на остальных, – хохочет он в головах смертельно испуганных мужчин сатанинским откровением, – Вы все гонимы и отвергнуты людьми всего лишь за то, что недостаточно успешны. Я сделаю вас моими 12-тью апостолами главных человеческих слабостей: алчности, зависти, похоти, обжорства, гнева, гордости, лени, властолюбия, жестокости, злоумия, глупости и тщеславия, – одним словом пастырями всех остальных овец в этом городе. Если вы любите меня, то целуйте мне ноги!»

Но никто из них не рискует приблизиться к Адаму, словно он прокаженный или же чумной, о болезни которого они извещены: их лица искажены страхом и отвращением, будто он не соблазнительная красавица, призывающая ее любить, а нечто настолько омерзительное, что даже прикосновение к нему губительно, не говоря о чем-то большем, – при малейшем движении в их сторону они испуганно прядают в разные стороны подобно стайке жадно-трусливых голубей на площади Сан-Марко, когда их пытаются поймать дети, снова собираясь вместе на расстоянии вытянутой руки от любого, кто хочет к ним приблизиться.

«Вот незадача – испугал, так испугал, – досадует Адам, но тут же решает исправить положение, – Всякий из вас, кто первым мне признается в любви, станет среди вас первым, и я наделю его такой властью, что все другие ему позавидуют и станут служить. Кто желает поцеловать мне ногу?»

Глядя в искаженные страхом лица он ясно читает как внутри каждой из стоящей перед ним человекообразной особи борются два начала: страх и жадность, – и в конечном итоге жадность пересиливает страх. Первым к Адаму бросается один из хохлов, – долговязый «гусак» с длинной худой шеей, – и сразу же за ним его земляк-коротышка, вцепившийся ему в спину с криком: «Куды, бис, дидька лысого!» пытаясь его отпихнуть в сторону.

Оба они опрокидываются на землю, намертво вцепившись друг в друга, в том время как остальные члены трусливой стаи устремляются к Адаму, пытаясь не задеть дерущихся, но безуспешно: сцепившиеся хохлы яростно брыкаются, стараясь не дать другим опередить их и подсекая пытающихся их обойти, – в результате чего половина несостоявшихся «апостолов» оказывается сбита с ног, а другая пытается через них пробиться к Адаму, отпихиваясь от них всеми частями тел.

Массовая драка, в которую неожиданно оказываются вовлечены все мужчины, приводит Адама в совершенный восторг, и он крутит пылающую руку Иисуса все быстрей и быстрей, пока не образовывается огненный круг над ним, словно чудовищный нимб новоявленного лже-мессии, в отсветах пламени которого у его ног копошатся черви, на которые он будет ловить остальную рыбу человечества.

Неожиданно он замечает, что не одинок в своем восторге самоупивания собственной исключительностью и напротив него стоит его альтер-эго в образе старика-азиата, отказавшегося участвовать в драке за право первым поцеловать ему ногу, хитро скалясь на него, словно Будда на грешника.

«Самый честный союз – это союз с другим одиночеством», – мелькает в голове у Адама чья-то мысль и он даже готов объявить азиата первым своим апостолом, но тут он чувствует, как кто-то схватил его ногу и жадно лижет языком его лодыжку. Скосив глаза вниз, он видит, что первым к его ноге припал один из пакистанцев.