Текст книги "Случай"

«Теперь понятно, кто организовал всю эту зоофилическую мерзость вокруг игровой площадки, – осознает Адам, чувствуя наперекор своему разуму неудержимую эмпатию и к Максиму, словно он для него давно обожаемый, любимый человек, – Но его так жалко, так жалко: его бросила любимая девушка, так подло, так подло изменив. А ведь он страдал: каждый раз, когда она ему изменяла, он чувствовал, как от нее воняет чужой любовью, – а она смеялась прямо ему в лицо, наслаждаясь болью, упиваясь ей, словно его душевнее страдания для нее небесная амброзия, которой она причащала свою земную похоть. Отсюда его ненависть к женщинам и желание непременно отдаться мужчине, испытав свои чувства заново с однополым партнером: он хочет подарить себя мужчинам, отомстив таким образом всем женщинам разом. Правда верит в сексуальную магию и в то что я Лилит – Богиня ночи. Ну и пусть, не буду его разочаровывать».

И тут его осеняет, что, очевидно, существует прямая связь между любовной магией, в которую так верит Мефиц, и желанием каннибалов его съесть, забив как свинью: секс и кровь – это части целого, две стороны одного ритуала, где наружу выступает плоть его тела. В сексе человек умножает себя, свое тело, – в этом природная цель любого совокупления, – а в еде его насыщает посредством пожирания чужой плоти. Забой и разделка животного у нормального человека всегда вызывают лишь отвращение, – скотобойни пахнут смертью, – поэтому приготовленная еда ничем не должна об этом напоминать, но и просто секс, – процесс совокупления 2-х тел, – омерзителен в своей нечистоте, для этого его маскируют понятием любовь: живут не с половыми органами, а с личностями, их лицами, улыбками, – а о том, что происходит в супружеской спальне, предпочитают молчать. Живодер и сексуальный маньяк – это почти одно и то же: оба они причастны преисподней человеческого духа и существуют лишь в глубине подсознания, – этих чувств публично стыдятся. Убивать на глазах у всех животных или совокупляться как скоты, т.е. прилюдно, нигде не принято и всегда осуждается. Но только не тут и не сейчас. Здесь поклоняются человеческому телу и его боготворят, здесь ему служат: Адаму как телесному воплощению божества, и себе как адептам сибаритизма и гедонизма во всех его проявлениях. При этом любая женщина здесь – это существо, с помощью которого можно проникнуть в сферу запретного, откуда приходит жизнь: она дверь между миром живых и мертвых, между миром вечного и скоротечного, между становлением и исчезновением.

То, о чем начинал ему говорить Мефиц о черной магии, Адам ясно увидел в его сознании, словно он это знал всегда: миф о том, что мужчину сотворил демон света и дал ему дар жизни, а женщину демон тьмы и дар ей дар смерти; мужчина дарит свое семя женщине, а она наделяет его смертной оболочкой; жизнь существует лишь благодаря смерти и наоборот; у жизни и у смерти есть у каждой свой хозяин и если договориться с хозяином смерти, то можно жить вечно; демоны питаются эмоциями людей и чем они сильнее, тем больше у них пищи; самая сильная эмоция у всего живого – это жажда секса и чувство боли, поэтому их сочетание между собой в больших количествах привлекает демона, с которым хотят договориться; для того чтобы кто-то на этом свете жил, нужно, чтобы кто-то обязательно умирал; и заклинания, имена, цифры, с помощью которых призывают демонов от сотворения мира и до наших дней. Это настолько безумно, что даже интересно.

И Холокост – это часть этого ритуала: и геноцид в Руанде, и мировые войны, и массовая педофилия, и пропаганда всех форм сексуальных девиаций в современной масс-медиа, – все это во имя достижения одного – обрести земное счастье любой ценой здесь и сейчас, принеся в жертву своему демону как можно больше душ, так как для них они вроде как деньги и социальный статус в загробном мире. В палатах памяти Мефица много любопытного, начиная от его рождения и заканчивая его смертью, которая наступит через 23 года в Риме: подавившись рыбной костью, он умрет от удушья во время обеда. Его мать из семьи лигурийских ведьм утверждала, что зачала во время шабаша от самого Сатаны, хотя в метрике у него отцом значится Николай Мефиц, сын белоэмигранта, переехавший в Италию из Сербии сразу после окончания Второй Мировой войны. По отцу он еврей: дед его женился на польской еврейке уже в эмиграции, в Белграде, – по матери он итальянец, крещен к католичество, посвящен в члены ложи «Сионского приора» и действительно владеет небольшим домом моды, являющимся прикрытием для нелегального бизнеса по транспортировке из Косово донорских органов, которые албанцы вырезают у пленных сербов, а их трупы скармливают свиньям, которых продают сербам же на убой. Он верит в историческое существование Христа, так как точно знает, где находится его могила, в которой было похоронено его тело, а точнее целых два: тело Христа и его брата-близнеца, являвшегося апостолам после его смерти на кресте под именем своего брата.

Все это настолько необычно и святотатственно, что у Адама аж дух захватывает и он ему становится еще более симпатичным оттого, что он не боится так отчаянно жить, ловко устраивая свои дела, он его восхищает тем, что он совсем другой тип человека, нежели сам Адам: он принадлежит к тому типу людей, которому он всегда завидовал. Есть люди, которые могут существовать только сами, рассчитывая только на самих себя, – это Адам и ему подобные, кто трусит окружающего мира и замкнут в собственных эмоциях и мыслях на самого себя как сопливый моллюск в раковине, – а есть люди, которые все свои проблемы разрешают за счет других, помещая себя в центр всеобщего внимания, словно актеры на сцене, заставляя себе сопереживать и верить – и это врожденный талант, животный гипнотизм, о котором всегда мечтал Адам, – и который у Мемфица, несомненно, есть; он умеет крутить людьми в своих интересах. И сейчас этот человек трепещет перед ним и готов ему служить.

«Как странно устроена жизнь: если бы я встретился с ним в моем нормальном обличье, то он даже меня бы не заметил, словно я не существую в природе, а сейчас он пресмыкается передо мной, а точнее перед той маской, которая случайно оказалась надета на меня волею случая, изменив мой пол и облик, словно он всю жизнь этого и ждал, – форма диктует содержание, обязывая ей соответствовать. Везде одинаково, – что у нас, что них, – лицо красит человека, а не наоборот», – невольно отмечает про себя Адам, продолжая ликовать от эйфории, захлестывающей его до краев.

Он чувствует, он ощущает себя богом, способным творить и разрушать миры, возносить и низвергать, а главное, он способен теперь видеть людей насквозь, как они есть, без обычных их масок на лицах.

– Что дальше делать будем? – сквозь смех спрашивает он склонившегося над ним Мефица и уже знает, что он ему ответит.

– Я не знал, я хо… – начинает испуганно шептать тот, но Адам его перебивает,

– Да ладно врать-то, я же тебя насквозь вижу, букв-а-л-ь-н-о-о-о, ха-ха-ха.

После чего хлопает его открытой ладонью по ширинке брюк и требует,

– Покажи мне вашего Леонардо, которого вы от всех прячете столько лет. Я же знаю, что он здесь. И я выпить хочу, требую продолжения банкета. Поедем в казино, играть.

***

Закончив читать очередную главу, Тудоси убирает ноутбук с рукописью обратно в сумку и, допив уже холодный кофе, выходит на улицу. Идет по абсолютно пустой набережной вдоль бухты, следя за тем, как чайки взлетают и садятся на волны. Кто-то сзади дергает ее за рукав, она испуганно оборачивается и видит того, херувимообразного, что вломился к ней ночью. Он сует ей в руки сумку и, шепнув «Не выдай, тебя найдут», бежит что есть силы от нее, не оборачиваясь, в ту же сторону, куда направлялась и Тудоси. Навстречу ему из-за угла нелепого здания, назначение которого ей неизвестно, выбегают одетые в камуфляж люди, кричат «Стоять, руки за голову» и, не дождавшись, когда он подчинится, сбивают его с ног и начинают избивать, нисколько не стесняясь присутствия Тудоси, затем, схватив его за руки, волокут по набережной мимо нее к причалу, там, где солдаты и БТРы. Не понимая, что происходит, она молча стоит замерев, жалея только об одном – что решила принять предложение Гефтер и приехала сюда, чтобы переждать революцию. Теперь она в самом ее центре. Лишь только когда они все оказываются у нее за спиной, ее вдруг осеняет, что если она кинется за ними и признается, что у нее сумка пойманного «заговорщика», то ее арестуют.

«Лес рубят – щепки летят, – некстати вспоминаются вдруг строки Юза Алешковского, – Мы рубим лес по-сталински, а щепки,

А щепки во все стороны летят…

и пусть в тайге придется сдохнуть мне…

в чужих грехах мы сходу сознавались

Этапом шли навстречу злой судьбе».

Тудоси, стараясь не оглядываться, продолжает свое неспешное движение по набережной, прижимая к груди чужую сумку, и пытается не думать: ни о чем, отгоняя всякую мыслью прочь, словно надоедливую муху, – повторяя про себя как молитву одну и ту же фразу «Моя хата с краю, ничего не знаю», незаметно для себя оказывается у Графской пристани и долго стоит и смотри на белоснежный многоколонный портик перед лестницей, с которой сходили последние из тех, у кого еще было природное право именоваться русскими: все они сгинули безвозвратно за морем, в эмиграции – после себя оставив лишь мифы и легенды, участью которых и является город.

Сумерки уже наступили и загорелись фонари. Тудоси продрогла до костей, забредает в первую попавшуюся харчевню и заказывает целый чайник черного чая и рюмку коньяку. Оказавшись в тепле, приходит в себя, очнувшись от трусливого озноба, когда тепло крепкого алкоголя струится вниз по пищеводу, ударив в голову легкой волной эйфории. Заглянув внутрь чужой сумки, обнаруживает там несколько мобильных телефонов и переделанных пейджеров, а также два самодельных радиоустройства непонятного назначения, испуганно озирается по сторонам и прячет ее себе под ноги. Достает рукопись и, положив перед собой, пытается читать в надежде, что это ее отвлечет.

Глава 6

«Мне сегодня должно повезти: мой день» – ухает в голове Адама, а сердце стучит как бешенное после того, как он выпил рюмку водки.

Во рту все еще вкус черной икры, которой он закусил, зубами он давит последнюю икринку, которую слизнул с пальца, и сок ее стекает соленым послевкусием далекого воспоминания из детства, когда его черной икрой кормили насильно родители: черная икра и рыбий жир – вот два вкуса, которые ему никогда не забыть. Или все же нет, этот вкус напомнил ему вкус женских гениталий, их сочной влаги: солновато-пикантный и такой возбуждающий своей унизительной запретностью для мужчин.

«В сущности, любая вагина пахнет рыбой, – анализирует он сложный букет мыслей и чувств, захлестнувших его, обострив восприятие мира до абсолютной полноты откровения всех возможных смыслов, – потому что и она мечет икру, только другого сорта».

Неожиданно вспомнилась дочь Соня, которую он последний раз видел год назад в день ее рождения. Тогда, глядя на нее, уже повзрослевшую и ставшую совсем ему чужой: она жила с матерью, которая не позволяла им видеться, – он поразился тому, насколько они далеки друг от друга. А ведь когда-то он так стремился ее любить, воспринимая ее как часть себя. Потом была ссора с женой и развод. Жена была истеричкой, – дочь ректора института, в котором он учился, – на которой он женился только из соображений матримониальной карьеры и бросил ее сразу после того, как ее отец потерял свое место. Он не испытывал при разводе ни малейших угрызений совести и даже некоторую досаду за то, что должен был платить алименты за дочь.

Потом он жил так, словно у него и не было дочери и лишь иногда, при встречах, с удивлением отмечал, насколько она на него похожа, хотя она была с ним холодна как рыба и он каждый раз ловил себя на мысли, что если их двоих сравнить друг с другом, то он вроде как скользкий угорь, а она икринка, которую он оплодотворил, и любви между ними не стоит ждать: природой этого не предусмотрено, – и навряд ли она испытывает к нему что-либо, кроме страха быть им съеденной, ведь в мире рыб отцовство не предполагается.

Глядя на богородицу в лазоревом плаще с малиновым подбоем, склонившуюся над двумя играющими младенцами с золотыми кудрями, Адам с грустью отмечает, что ему так никогда не написать. Это и правда Леонардо, мазков кисти не видно. Он стоит перед картиной великого мастера, где он изобразил деву Марию в гроте, на фоне гор, подернутых знаменитым сфуматто, у их подножья расстилается долина, которую пересекает дорога, по которой несется кавалькада всадников в пыли.

Воздух недвижим, светит солнце и кажется, что за рамой в картине стоит звенящая тишина, созвучная тишине в его душе. Эта тишина самое сокровенное, что есть в нем, с чего он начинается как личность, вот именно с этой тишины.

Со звенящей тишины в его детстве, когда он лежал в картофельной ботве на горячей серой пылеватой земле в огороде бабушки и дедушки, прячась от сестер, и смотрел на выгоревший ситец июльского неба: оно было таким огромным, и звенели кузнечики в кустах малины около выгребной ямы, и легкий запах из дощатой уборной, и шум ветра в листве, и горечь травинки, которую ради интереса первый раз разжевал и выплюнул, и много еще чего, чего нельзя уместить в слова, как нельзя засунуть обратно выросшего ребенка в утробу матери.

Первоначальная сладость бытия – вот что такое эта самая звенящая тишина, с которой начинается память Адама о своей жизни. До этого момента в нем лишь пустота, звенящая пустота, полная звуков, состоящих одновременно из музыки ада и рая.

– Зачем вы его прячете? – спрашивает Адам стоящего у него за спиной Мефица, – Честное слово, это же великолепно. И этого никто не видел?

– Нет, никто, – отвечает Мефиц, находясь у Адама за спиной и держа графин с водкой и тарелку с икрой, которой закусывал Адам.

– А почему их два – два младенца? И почему один из них играет со скипетром, а другой – с державой? – интересуется Адам: он мог бы заглянуть в Мефица и все узнать сам, но ему хочется поговорить.

– Потому, что их было двое.

– Двое?

– Двое.

– А почему об этом, кроме вас, никто не знает? Тайна?

– Черто, для этого и была создана наша ложа, но ты и сама знаешь. Для того чтобы тайна существовала, нужно, чтобы о ней никто не знал.

– Странно, что столь очевидное объяснение тайны воскресения никто до сих пор не замечал.

– Люди верят в чудеса, а мы помогаем им в этом не разочароваться.

– Да, это многое в этой жизни объясняет. Я всегда чувствовал, что в работах Леонардо таится какая-то чертовщина, какое-то второе дно, которого все стараются не замечать. И он правда был магистром вашей ложи?

– Да, он был посвященным во все тайны церкви, хотя это сильно раздражало тогдашнего папу. Это явилось причиной того, что он в конце концов уехал во Францию, к королю Франциску.

– Он тоже был членом вашей ложи?

– Нет, он был прямым потомком Иисуса, к-х-м, одного из них.

– Как интересно! – передернул плечами Адам и начал медленно раскачивать бедрами по кругу, словно разминая спину. – Прям Дэн Браун какой-то с его «Кодом Да Винчи». А знаешь, Максим, можно тебя так звать?

– О да, долче регина, прости меня за мой пикколо инганно, я искуплю мою вину. Миа кульпа.

– Ха, ха, ха, ты такой душка, такой душка. Плесни еще водочки, вот так. Да! – выпив водку, Адам выдохнул и продолжил, – Что меня всегда удивляло в Леонардо – так это его феноменальная популярность и умение себя продавать. В 15-ть лет он стал знаменитым на всю Флоренцию и оставался знаменитым до гробовой доски. И знаешь что – Леонардо был одним из тех, кто создавал язык классического искусства, заново его изобретая или открывая, точнее расцерковляя после того, как Христианство поставило его себе на службу, – я имею в виду, сам понимаешь, искусство, а не Леонардо, – а основоположники современного искусства, типа Кандинского или Бруно Таута, стремились отменить эту классику, заново изобретая смысловое содержание формы. Нет, блин, тут я неправ, не формы, конечно же не формы, а антиформы. Смешно, правда?

– О, миа регина, я отлично тебя понимаю, модерн арт – это один гранде кусок мастершита. Кописко мио скерцо?

– Скерцо?

– Да, моя хьюмор, шутка. Мастершит! Понимаешь; мастерпиз и мастершит?

– Понимаешь, Максим, я все понимаешь. А вообще все очень и очень странно.

– Что?

– Все имена и символы стираются в современной культуре, они становятся в масс-медиа просто знаками, отображающими уже другую реальность. Вот взять того же Леонардо или Микеланджело, ведь сейчас это только брэнды, олицетворяющие собой самые расхожие стереотипы толпы о том, какими должны быть великие художники, ведущие самостоятельную жизнь в полном отрыве от своих исторических персонажей. Леонардо – это профессор Икс от искусства, а Микеланджело – Супермен, которому все по плечу. Даже странно, что о них еще не сделали комиксы.

– Почему, в черепашках-ниндзя главных героев зовут Леонардо, Микеланджело, Рафаэль и Донателло.

– Наверное, ты считаешь мою мысль банальной? Да я и сам сейчас так думаю, когда сказал ее вслух. Почему так: думаешь, что тебя посетила гениальная мысль, а на деле это не более чем чушь?

– В твоих устах любая чушь восхитительна, миа регина.

Глядя на умиротворяющую картину беспечной игры детей под присмотром любящей матери в окружении двух ангелов, каждый из которых что-то нашептывает ей, один в левое, а другой в правое ухо, а она радостно улыбается, неотрывно следя за детской возней у ее ног, он восхищается игрой солнечного света, широким потоком заливающего нежное лицо Марии, девочки-подростка, с еще не успевшими оформиться чертами лица, светящееся в дымке полумрака прохладного грота, словно ее окружает золотой нимб святости, и готов смотреть в этот лик запечатленной мимолетной красоты неотрывно и до скончания веков, словно это визуальный наркотик, делающий его счастливым и ныне, и присно, и во веки веков.

– Аминь, – благоговейно шепчет Адам и, сделав два шага вперед, осторожно притрагивается к живописной поверхности холста кончиками своей левой руки, словно хочет подтвердить ее материальную реальность. – Да, умели люди писать, черт побери. Слава богу, что я бросил живопись.

– Ты была питторе?

– Что?

– Ты была художник?

– Да, я занимался живописью, но бросил. Меня не понимали.

– Почему?

– Ну, для моей страны я был слишком революционен, бескомпромиссен что ли. Поиски самого себя в искусстве нужно начинать с самого простого – нарисуй скандал и состоишься. Как Курбэ – нарисовал pizdu и он король, перед ней в Орсе всегда очередь. Ну, еще будучи студентом на 5-м курсе, на институтскую выставку я подал работу, холст 2 на 2 метра, где была изображена мужская задница гомосексуалиста во всей своей красе сразу после полового акта. Гиперреализм, все выписал вплоть до волосков вокруг ануса и вытекающей из него спермы. Вышел скандал, только не тот, на который я рассчитывал: меня хотели отчислить с курса и лишь только женитьба на дочке ректора спасла мою собственную задницу, – я ушел в академ и защитился на один год позже. А картину публично уничтожили, назвав порнографией. И все потому, что в моей стране оригинальность не в почете. Надо, чтобы было как у всех: все рисуют задницы, тогда и рисуй. Сейчас этим уже никого не удивишь. Слушай, а кто из них Иуда, а кто Иисус?

– Тот, кто со скипетром, тот Иуда, а тот, кто с державой, тот Иисус.

– А почему, что это значит?

– Иуда был зелотом, а Иисус назареем, проповедником: Иуда проповедовал о царстве земном, а Иисус о царстве небесном. Просто потом все так перемешалось, что когда Иуда выдал себя за воскресшего Иисуса, их учение сплавилось в одно целое, так же как и их история: поэтому Иуда держит скипетр – символ власти, а Иисус державу – символ мира.

– А что, римские папы знают об этом?

– Да, конечно.

– Как же они тогда верят в бога? Неужели они с самого начала знали, что Иисус на самом деле никогда не воскресал?

– Не совсем. Как ты знаешь, этот вопрос волновал всех с самого начала. Никто из простых учеников об этом не знал, только близкие Иуды. Так как Иуда был последним из царского рода Давида, то оставаться в Иудее при династии Ирода для него было опасно и он с семьей бежал в Иберию, сначала в Гадир, а потом в Массалию. О нем вновь стало известно только через пятьсот лет, когда его потомки вступили во владение Галлией под именем Меровингов, объявив себя «царями римлян» и приняв крещение в память о своем великом предке. Они же предъявили римской церкви неоспоримые доказательства своего происхождения от Христа, после чего между ними был заключен тайный договор, что их господство будет длиться вплоть до Конца Света. Но для церкви было крайне опасно открытое существование потомков Иуды в качестве царей, так как они могли запросто доказать, что воскресения Иисуса не было, а если не было воскресения, то нет и веры в спасение и силу Церкви. Поэтому папы поддержали Каролингов, помазав на царство Пипина Короткого, свергнувшего Меровингов и заложившего основы империи Карла Великого, с которого началась эпоха Средневековья. Но Меровинги полностью не исчезли, по женской линии сохраняя родство с Каролингами и затем Капетингами. Ряд французских королей, как Франциск или Людовик, были потомками Иисуса через его брата Иуду, кописко? Только они об этом умалчивали, боясь реакции пап.

– Нет, ну чистый Дэн Браун! Самое смешное, так это то, что я стою перед настоящим полотном Леонардо, о существовании которого никто в мире не знает, абсолютно голый, пью водку, закусываю ее черной икрой, под кайфом, и слушаю полную пургу о том, что вся известная нам история о Христе – это чистой воды миф, порожденный его ловким братцем-близнецом. Сейчас для меня преддверием рая был бы глоток опохмелительного рассола. Слушай, а твои стариканы, что меня сюда привели, эти Марио-бразерс, они случайно не из грибного королевства? Как и ты сам?

– Грибного? Фунго? Фунджи регно?

– Ну, типа вы джанки, ферштейн?

– Джанки?

– Ну, нарики, игла, йог, мухоморы, чума, шиза. Понял?

– Нет, не очень, ты говоришь о тоссикомане? О фарнако наркотико?

– Да, конечно да, Максимка, дагадался, ха-ха-ха. О наркотиках, ферштейн, май либе фройнд. О наркотических грибах, как у Льиса Кэрролла: съел кусочек гриба и стал большим, съел другой кусочек и стал маленьким, как детская пиписка. Андестенд ми?

– О, йес, оф коус, я понимаю. Но здесь нет грибов и я не употреблять наркотик. Никогда, даже фумо. Наши актеры принимать иногда полвере бианко, но я нет. Я импрендиторе, – гордо заявил о себе Мефиц, выпятив вперед грудь и вздернув подбородок, – я должен соответствовать.

– Ладно, не парься, хи-хи-хи, – повернувшись к нему лицом, в очередном приступе эмпатии засмеялся Адам мелкими смешками, сам удивляясь своему поведению, – лучше скажи, почему вы, масоны, позволили о вашей тайне раструбить по всему миру? Теперь только ленивый не говорит о тайных кодах Леонардо и о потомках Христа, на которых якобы охотится Церковь.

– Мы не повторяем ошибок Средневековья, когда папы боролись за то, чтобы сохранить тайну Церкви в неприкосновенности, истребляя любого, кто просто начинал сомневаться в догматах Никейского собора. Пусть писатели или историки несут любой вздор и говорят правду: чем она ужасней, тем лучше, – не нужно даже опровергать – репутационных рисков ноль, а веры ни на грош. Мы умнее, чем Церковь. Мы даже деньгами помогаем отдельным скрипторе в скандальных публикациях, чтобы потом в это никто не верил. За это у нас партиколаре люди отвечают. Если опубликовано, то значит не тайное, а потому уже никому не интересно. Кописко?

– Слушай, ну если такого бога, как Иисус Христос, не было, то во что же ты веришь? Неужели в ангелов и демонов, в какие-то мифические потусторонние силы? Этому тебя мать научила?

Мефиц при упоминании матери весь вздрогнул и втянул голову в плечи, но ничего не ответил, стараясь отводить глаза в сторону от прямого взгляда Адама. Адам настаивал:

– Нет, ну скажи, как возможно быть ведьмой и совершать ритуалы, – ну, не знаю, как это правильно называется, – посвященные вызыванию дьявола и одновременно ходить в церковь и причащаться, исповедоваться в мифических грехах, а самое главное – о своем ведьмовстве умалчивать? А она ведь так всю жизнь прожила и была похоронена как добропорядочная католичка на церковном кладбище.

– Для нас публичное вероисповедание никогда и ничего не значило, белла регина. Если христиане были готовы идти на смерть, отказываясь совершать жертвоприношение во славу императора, считая это вероотступничеством, то мы будем исповедовать Христа до того момента, пока это делают все: если все станут в Ойропа муслимс, то будем муслимс, – лишь бы никто нам не мешал и к нам не лез. Ты пойми, миа регина, всегда в мире происходит одно и то же: люди страдают или радуются, а боги питаются их эмоциями, – как мы питаемся животными, так они нами. Они нас презирают и для них мы омерзительны как тараканы: как что-то, что вызывает беспричинное раздражение, как нечто противоестественное их природе, – при виде нас их охватывает желание нас раздавить и уничтожить, насладившись нашим ужасом и болью как раффинато лакомство. Мы же пытаемся с ними договориться и, принося им в жертву людей, получить от них силу и власть над собственной смертью.

– Твои каннибалы, что собирались меня сожрать, из их числа?

– Не совсем. Они просто питаются остатками того, что им оставит демон, т.е. телом, когда тот насладится вкусом убиенной души. Они вроде как падальщики, подчищающие за нами. Ну и наши клиенты: они за свежую человечинку хорошо платят.

– Ну это я уже понял, бедным людоедство здесь не по карману. Не то что у нас.

– У вас что, можно есть людей?

– У нас людоедством промышляют только самые нищие или отверженные, типа маргиналов.

Тут Адам невольно вспомнил недавний судебный процесс в его городе, когда пытались судить безработного, который разработал целую систему по заманиванию к себе людей и их последующей утилизации. Он давал объявление в газете о том, что продает свои подержанные Жигули очень дешево, встречался с потенциальным покупателем, вел его показывать машину в свой гараж, там уговаривал покупателя обмыть покупку, подмешав тому в водку клафилин, когда тот терял сознание, то проламывал ему голову молотком, расчленял тело и продавал мясные части тела в близлежащую чебуречную на фарш, а некондиционные остатки скармливал своим свиньям, которых держал в сарае рядом с гаражом. Сколько он таким образом убил людей, никто не знал, но если учесть, что объявления он давал целый год, т.е. 365 дней, то цифра убитых по самым скромным подсчетам превышала 100 человек. Пропавших без вести в городе было еще больше – 180 человек, но доказать сумели только 62 случая убийства. При этом обвиняемый ни в чем не раскаивался, оправдываясь тем, что он безработный и ему нужно было как-то себе на кусок хлеба зарабатывать. Его суд отправил на судебно-медицинскую экспертизу, которая признала его идиотом и отправила на принудительное лечение, а уголовное дело закрыли. Виноватыми объявили следователей, которые слишком поздно нашли убийцу-идиота.

Но это был не единственный случай каннибализма, о котором знал Адам. Один из рестораторов в городе прославился тем, что убил свою жену, мать троих детей и активного Интернет-блогера, а чтобы скрыть убийство, наделал из ее мяса котлет и ими кормил своих детей целый месяц, пока искали тело, остатки же жены хранил в холодильной камере у себя в ресторане. В Интернете вывесил объявление о том, что жену похитили и он объявляет премию тому, кто ее найдет или даст информацию о ее местонахождении. И все бы ему почти сошло с рук, если бы его шеф-повар случайно не наткнулся на голову жены, пока проводил ревизию продуктов и не вызвал полицию в ресторан. Пойманный с поличным ресторатор до последнего момента отрицал свою вину, даже когда ему предъявили котлеты, которыми он кормил детей: утверждал, что это его подставили конкуренты, организовав все так, будто это он виноват.

Два случая объединяло то, что оба убийцы имели разное социальное происхождение и достаток, но одинаково презирали чужую человеческую жизнь, ни во что ее не ставя. Точь в точь как сегодняшние каннибалы, для которых он сам каких-то полчаса назад был не более чем порция свежего мяса на ужин.

Вообще в России все было не настоящим, за исключением только двух вещей – это смерти и рождения, имитировать которые было невозможно. Наверное, отсюда была неосознанная тяга Адама в детстве к кладбищам как к чему-то подлинному, где не было смысла врать и кривляться.

«У нас смерть – это форма искусства, – неожиданно озаряет Адама, – этим все у нас в истории объясняется. Все. И литература у нас дрянь, ведь даже алфавит не свой, а заимствованный, и государство не настоящее, а так, видимость одна, дрянь, а не государство. А вот смерть – это для всех русских самое главное, что никак нельзя отменить, что случается с каждым раз и навсегда. Именно поэтому упыри и вурдалаки в нашей стране в таком почете. Чикатило – это наше все. И это не вывих, а наоборот – норма. Сталин – это норма, Иван Грозный – это норма, Ленин и Троцкий – это норма, а вовсе не Пушкин, Лермонтов или Чехов. Душегубство – вот истинное русское призванье, ведь Джек-потрошитель был родом из России».

– Как странно, в России очевидные вещи приобретают какой-то другой смысл. Неужели у вас бедняки едят друг друга? Ведь эвидентементе это привеледжио только богатых людей, как куи и адессо. Каволо!

– Слушай, я играть хочу. Это можно устроить? И одеться надо, а то я совершенно голый, а ты одетый. Мне сегодня должно повезти, я разбогатею, сегодня удача на моей стороне.

– И во что ты хочешь играть?

– В рулетку. Здесь есть казино?

– Да, рядом, в Вендралин Калерджи. Или на Лидо. Но сейчас это не самая лучшая идея, каро амика, миа регина. Нам надо вернуться к нашим гостям, ведь серата в честь тебя.

– На которой вы собирались меня съесть, я же все о тебе теперь знаю, Максим.

– Я не знал, кто ты такая на самом деле: я впервые вижу мужчину, заключенного в женскую оболочку, – мужчин в этом городе никто не ест.

– И что же вы будете делать теперь? Съедите одну из ваших секс-рабынь, лишь бы не пришлось платить неустойку?

– На этот случай у нас всегда есть резервный план.

– Какой? Дети?

– Да, дети.

– Стоп, стоп, стоп. Я правильно понимаю?..

– Абсолютаменте.

– Но это же дети?

– Ну и что. Это дети местных путан, бастарди. Они никому не нужны. Албанцам мы их переправляем на органы, а так их просто съедят мои гости. И демонам угодим, для них это самая сладкая закуска – некрещеный младенец.