Текст книги "Случай"

– Чт-о-о-о-о? Чт-о-о-о?

– Она моя, она мне сама сказала, – продолжает как сумасшедший твердить свое Кира, не замечая реакции своего хозяина, – она мне сама это сказала.

– Она моя-я-я! – неожиданно фальцетом взвизгивает Колосов и грозит окровавленным пальцем, с которого веером летят капельки его крови во все стороны, – Господь, сила моя, привел меня сюда. Да, сам Господь, чтобы я владел этой шкатулкой. Я это заслужил, чтобы быть счастливым человеком.

Раздается очередной щелчок: видимо, кровь Колосова все же попала в центр рисунка на верхней крышке, – и шкатулка буквально разваливается на части крестообразно, обнажая внутри себя светящийся бледно-голубым светом шар, состоящий из пятиконечных звезд, в точках пересечения их лучей торчат наружу острые шипы: это словно полупрозрачный ощетинившийся футбольный мяч; внутри у него спрятан темный плохо различимый предмет, достать который возможно, только разрушив причудливую сферическую оболочку. Всего этого Адаму с Мефицем не видно, т.к. ступенчатый вход пирамиды перекрывает общую панораму склепа, но они видят всполохи голубого света на лицах русской троицы напротив и инстинктивно смещаются как можно ближе вдоль стены, чтобы разглядеть, что же там происходит: при этом им приходится разделиться, и Адам движется, обходя пирамиду справа, а Мефиц – соответственно слева. Секунда, и они уже наблюдают все происходящее со стороны, стоя друг против друга.

Теперь им хорошо видно, как над ощетинившимся шаром навис Колосов с обнаженными чреслами в спущенных до колен штанах, чуть позади него Гоша и полулежащий на полу Кира в позе умирающего солдата, на которого никто не обращает внимания. Зрелище достойно карикатуриста, если бы не сама мрачно-интригующая обстановка склепа и не загадочно-зловещее свечение опасно-колючей оболочки вокруг непонятного предмета, содержавшегося в ней. Неожиданно Адаму начинает казаться, что острые шипы начинают неравномерно увеличиваться в сторону тела Колосова: какая-то сила побуждает их изнутри вылезать словно щупальца по направлению к голой человеческой плоти. Еще пара секунд, и уже ясно видно, как светящиеся иглы достигли тела своей жертвы и вонзились в пах и низ живота Колосова, слившись с ним воедино.

От боли тот визгливо кричит, как свинья, которую режут, а щупальца-шипы все глубже и глубже проникают вглубь него, в местах соприкосновения с телом окрашиваясь в темно-пурпурный цвет, шар наполняется его кровью и набухает в своих очертаниях, как маленький спрут. Вой боли переходит постепенно в сладострастный стон, будто Колосов испытывает множественный оргазм как женщина, страдающая неудержимой нимфоманией. Согнувшись пополам, он падает на колени и иглы шара втыкаются ему в лицо и шею, после чего он уже не может издавать звуков, лишь судорожно мелко дрожит как загнанное животное и с тяжелым свистом вдыхает и выдыхает воздух, словно астматик.

Глядя на то, что происходит с хозяином, Гоша в испуге пятится назад и натыкается на Киру, который, ухватив его за ноги, не дает двигаться дальше, продолжая твердить одно и то же «Она моя, она мне сама сказала». Адам, с одной стороны, испытывает внутреннее злое ликование, глядя через какие муки и метаморфозы проходит успевший ему смертельно надоесть Колосов, но с другой, ему тревожно и боязно, что происходящее с ним – это только начало какого-то масштабного процесса, который может затронуть и его самого.

Взглянув на Мефица, он поражен выражением его лица: это лицо торжествующего гения, увидевшего долгожданный результат своего триумфа, —лицо палача, дождавшегося казни своей жертвы.

– Что с ним? – нервно-встревоженно интересуется Адам, – Это опасно?

– Это обыкновенный симбионт.

– Кто, кто?

– Ну, или симбиот: энергетический паразит. По сути ординарио паразита, как верме интестинале.

– Кто? Какой варме как там?

– По-русски это глист кажется.

– Это энергетический глист?

– Эй, пацаны, это что же, Артурыча эта дрянь глистами заразила? – пытается присоединиться к их разговору Гоша, весь побелевший от страха, глядя, как перед ним корчится на полу хозяин: он стремится отчаянно понять, что происходит, – а что со мной будет, я же об эту коробку, когда в ней глист сидел, тоже порезался. Это не смертельно?

Мефиц не удостаивает его своим ответом, продолжая молча наблюдать, как упавший на пол русский извивается на одном месте, безуспешно пытаясь освободиться от проникшего в него инородного тела.

– А что будет с твоим зеркалом? – наконец формулирует следующий свой вопрос Адам, но задал он его скорее просто так, нежели по-настоящему интересуясь планами Мефица: на самом деле ему ненормально-интересно, чем закончится история с Колосовым; во что он превратится или же сдохнет здесь бессмысленно и ужасно, как жил всю свою жизнь. Мефиц ничего не отвечает, с напряженным вниманием продолжая следить за Колосовым, а Гоша, наконец сообразив, что его судьба здесь никого не интересует, достает револьвер и, наведя его на Мефица, приказывает:

– Эй, ты, гад, а ну давай делай что-нибудь, чтобы твой паразит от Артурыча отцепился. Или я тебя, честное слово, сейчас грохну. Ты это все затеял, ты и разруливай, нах-х-х-х.

В этот момент Колосов замирает, словно услышал знакомый голос Гоши, а затем медленно переворачивается на спину, представ в своем новом обличие: то, что раньше было шаром, теперь расползлось в сплошную сеть набухших трубок, которая опутала всю переднюю часть его туловища и лицо: на месте гениталий некое подобие венчика щупалец, как у морских анемонов, и точно такое же вместо лица; полупрозрачная ткань паразита полна крови, которая циркулирует по ней, придавая ей фиолетовый оттенок, отчего его свечение из бледно-голубого превратилось в темно-пурпурное; зато кожа хозяина приобрела восковой цвет обескровленного тела мертвеца.

Рядом с Колосовым, там, где он только что лежал на животе, на полу блестит необычной формы зеркало: шестиконечная звезда, обрамленная в золоченую древнееврейскую рамку могиндовида, нижний треугольник которого заканчивается ручкой, а остальные пятиконечными звездами, – это тот самый загадочный предмет, который был заключен в симбиоте до того, как он перешел на тело своей жертвы.

– Вот видишь, миа регина, мое зеркало Даат к твоим услугам, – указав мизинцем правой руки на зеркало, многозначительно хмурится Мефиц, но не может согнать со своего лица торжествующей улыбки милого злодея, – можешь заглянуть с помощью него во все сетто инферномонди. Все само получилось.

– Ты знаешь, лучше уж ты его сам возьми, а то мне как-то не по себе, глядя на него, – указав взглядом на Колосова, возражает Адам, – или вот пусть его человек возьмет. Эй, Гоша, подними зеркало, окажи услугу.

– Че? – ошарашено крутит головой Гоша: сначала смотрит на ухмыляющегося Мефица, затем на Адама, затем снова на Мефица, потом на Адама, – все не может разобраться, как ему быть и кого слушаться, – Че с Артурычем, нах-х-х? Кира, оно Артурыча того, блин, Кира она его… я не знаю, что это.

В это время то, что раньше было Колосовым, приподняв верхнюю часть тела, медленно садится на полу и, подняв голову кверху, начинает шевелить венчиком щупалец, словно пытается разглядеть или учуять, кто перед ним стоит.

– Блин, Кира, мне страшно, нах-х-х, валить отсюда надо, ой, оно на меня смотрит. Отпусти мои ноги, гад, я боюсь, нах-х-х, не трогай меня, а то выстрелю. Видимо, последние слова относятся к Колосову, потому что револьвер, наведен уже на него, – Не приближайся, сука, а то выстрелю. Не приближайся.

Колосов, словно не замечая ни револьвера, ни угроз Гоши, опирается левой рукой о пол, правую выставив вперед и подтянув согнутые в коленях ноги к животу, пытается подняться, Гоша спускает курок и делает испуганно-нервно три выстрела подряд прямо в то место, где раньше было его лицо. Колосов продолжает подниматься, словно выстрелов и не было: пули попали в венчик щупалец, части которых разлетаются в стороны, словно ошметки тряпья, – а Гоша все пытается жать на курок разряженного револьвера, который вхолостую щелкает бойком, впустую прокручивая барабан. Движение Колосова неумолимо, лишь слышен натужный свист дыхания и скрип коленных суставов в глухой тишине склепа. Адам оцепенел от страха, боясь пошевелиться, чтобы не привлекать к себе внимания: инородное существо меньше чем на расстоянии вытянутой руки приводит в ужас, – а напротив самодовольная ухмылка Мефица, словно гримаса злого Бога, наслаждающегося разыгрываемой перед ним сценкой.

«Он словно знает, чем все это закончится, – мелькает в голове у Адама, – возможно ли это, если он такой же участник этого события, как и я? Возможно ли это, все это?»

Теперь то, что раньше было Колосовым, стоит вплотную к Гоше, который уткнул ствол револьвера ему прямо в грудь и мелко трясется от испуга. Щупальца лицевого цветка медленно шевелятся, приближаясь к Гошиному лицу, он пытается уклониться, но резкий их бросок и захват заставляют его слиться с симбиотом: они одно целое отныне и навсегда. Теперь это два человеческих тела с одной головой или тем, что можно было бы назвать головой раньше: темно-фиолетовым сгустком из трубок и конечностей, образовавшем подобие птичьего гнезда. Странный гибрид стоит, являя миру со времен Платона первого полноценного человека, состоящего из двух разных половинок, наконец-то нашедших друг друга.

Кира, который все это время держал Гошу за ноги, глядит снизу вверх на слившихся вместе своих сотоварищей и не может понять, что же происходит. Отпустив своего приятеля, он поспешно отползает в сторону Адама, чтобы осмотреться, и попадает случайно рукой на один из оторванных выстрелом кусков щупалец симбиота, которая ранит его своими шипами, похожими как мелкие колючки шиповника, покрывающими всю ее поверхность.

Чертыхнувшись, он пробует стряхнуть с себя колючий кусок инородной плоти, но она стремительно врастает в его кожу, – словно кислота разъедает мел, – пузырясь кровью в месте соприкосновения с телом: от сильной боли Кира кричит, пытаясь отодрать ногтями правой руки паразита, но он врастает и в пальцы, надежно связав кисти левой и правой руки в одно целое; он пытается расцепить руки, но у него ничего не получается; он пытается разглядеть, что случилось с его руками, и подносит их к глазам, и тут же из симбиота совершается выброс щупальцы, которая присасывается к щеке, а затем к первой щупальце присоединяются еще несколько и через пару секунд все лицо покрыто паразитом, заглушившим вопли своей жертвы.

Ослепший Кира с приросшими к голове руками пытается подняться, тыкаясь в разные стороны наобум, заставив Адама в ужасе отскочить как можно дальше от него, укрывшись за пирамидой входа. Он устремляется вдоль стены к Мефицу и на несколько секунд теряет из виду происходящее с тремя своими соотечественниками, когда же он наконец присоединяется к Мефицу, то все трое уже буквально слиплись в одно целое, превратившись в какую-то причудливую биоорганическую массу головоногих: странная смесь пульсирующий соцветий вместо голов и рук, помещенная в одежду, словно кто-то баловства ради надел поверх трех морских гадов два тренировочных костюма, джинсы, пиджак и футболку, пытаясь их выдать за людей.

– Финита ля комедия, – тихо, как-то очень буднично, произносит Мефиц, словно это он наблюдает каждый день по многу раз, сонно зевает и, повернув голову к Адаму, успокаивает, – но ты не бойся. Сейчас они отправятся в один из миров. Они нам уже не страшны.

– По-моему, они уже умерли; эта тварь их… я даже не знаю что сказать. Что она с ними сделала?

– Она их освободила… М-да, у нас есть говорить, чтобы быть привратником ада, нужно быть добродетельным в своих грехах. Ты зря думать, что они умирать… симбиот будет питаться их энергия, отправившись в уна мондо из сете надземны сфер, семи царств peccata capitalia.

– Пекката? Что есть пекката?

– Грех, они пройдут через эти зеркала туда, куда поведет их иддиму.

– Иддиму?

– Так зовут этот симбиот. Иддиму. Персонале даймон, кописко? Он вернется в свой мир.

– А как он здесь, черт побери, оказался…

– Магия, неромалия. Он по договору получил зеркало в обмен на того, кто откроет шкатулка. Договор исполнен, забирай зеркало и уходим.

– Какой договор? Что за ерунда. Ты еще расскажи мне, что он был подписан тоже кровью.

– Ну, если тебя не убеждает все это, – Мефиц слегка отодвинулся от Адама и обвел рукой вокруг себя, – то зачем тратить слова. Для тебя нет секрет, май менте для тебя открыт, я искренний. Неромалия есть. Глянь, иддиму есть хороший пример. Он бессмертен, иммортален бестия. А там, позади этих зеркал, есть много ужасней бестия, чем он, много ужасней. Неро террор. Глянь, возми зеркало и глянь.

– Да и черт с тобой, гляну, – решается Адам, разозлившись на Мефица за то, что он разговаривает с ним как с большим ребенком, уговаривая согласиться с заведомо абсурдным объяснением происходящего, – чего мне бояться после всего, что уже случилось.

Осторожно обойдя своих уже бывших соотечественников, он поднимает зеркало с пола, – оно оказывается неожиданно очень тяжелым, что неприятно удивляет, – берет его обеими руками и становится к ближайшему угольно-черному прямоугольнику спиной, как учил Мефиц, через него смотрит с бездонную тьму отражения, пытаясь там что-либо высмотреть, но безуспешно: он ничего не видит, абсолютно ничего.

Но неожиданно случается нечто другое: перед глазами словно наяву его будущее; он стоит в многотысячной толпе на Красной площади и скандирует вместе со всеми «Смерть Ленину» и «Долой Запад», в истерическом возбуждении наблюдая, как мумию на крючьях выволакивают из Мавзолея; на трибуне Мавзолея выступает лидер революции с головой ястреба и его сподвижники с песьими головами; лидер революции трижды кричит по-петушиному и его крик разносится по всей площади, а толпа и Адам отчетливо понимают, что он им кричит и вслед за ним громогласно повторяют «Долой самозванца» и «Самозванца на Запад»; мумию обливают напалмом и поджигают, столп ослепительно-белого пламени возносится до самого неба, а над Москвой разражается ужасная буря с грозой и молниями, но никто с площади не расходится, продолжая скандировать «Свободу России» и слушая петушиный крик лидера революции; когда мумия догорает, то ее пепел собирают и засыпают в ствол огромной пушки, которую заряжают бронебойным снарядом и направляют на Мавзолей, нацелив ее прямо на надпись «Ленин» над входом: из пушки делают выстрел и надпись над входом от попавшего в нее снаряда раскалывается пополам; тут же по всей стране в едином порыве сносятся памятники Ленину, от самого первого и маленького в Богородске и кончая последним и огромным на Октябрьской площади в Москве; вместе с Лениным одновременно сносят памятники всем революционерам всех времен и народов, с корнем их выдирая из русской земли и истории; над всей страной стоит звон в воздухе, словно звенят хрустальные колокольчики – это бьются в небе невидимые рати за право обладания землей Русской; очистительный пожар гражданской войны жаром опаляет ему лицо, он слышит, явственно обоняет запах жареной человечины от сожженных заживо семей русских на Дальнем Востоке, где карательные китайские отряды зачищают территорию, проданную Китаю губернаторами; он явственно видит ужасы войны и зверства кавказцев, заживо отрезающих головы женщинам и детям по всему югу России; толпы беженцев заполняют города и села по всей стране, всеобщие голод и нищета; заключительное разделение всей страны на пять частей и их взаимная непримиримая вражда.

Увиденное будущее потрясает и приводит в ужас: Адам не герой и никогда им не был, развал Совдепии он смог пережить только лишь потому, что ему повезло и он помогал все это время своему институтскому приятелю продавать мебель бандитам и ворам, быстро образовавшим новую элиту новорусского государства, – он ничего не хочет менять в своей жизни, где давно нашел себе место и его все устраивает, он надежное звено всеобщей коррупционной цепи, связывающей всех русских смертельной удавкой круговой поруки. И вот он видит, что это не навсегда, что этому уже предначертан конец и какой бездарный: всего лишь из-за футбола, в который никто не умеет в целой стране играть, – вскроется правда о том, что чемпионат ворованный и его отменят, все стройки остановятся, чудовищный финансовый кризис и стихийные митинги, переворот…

Предстоящая героическая эпоха для него как личности категорически не приемлема: он всю жизнь учился быть приспособленцем, начиная со школы и заканчивая собственным творчеством, всю жизнь он только и делал, что договаривался, а точнее маскировался под своего, – а теперь это не пригодится, придется учиться жить самостоятельно. Хуже, много хуже – предстоит научиться быть самим собой, настоящим: это будет эпоха переплавки целой нации трусов и воров в честных людей.

«Господи, какой кошмар, вся жизнь в мусорное ведро, – звонкой болью в виске отдается внутри Адама, – что же делать, черт, что же мне делать? Куда бежать, ведь денег нет, не накопил. Не получилось, Господи, хоть руки на себя накладывай, дальше жить смысла нет».

Зажмурив с силой глаза, Адам пытается стряхнуть с себя посетившее его нелепое видение, но, открыв их снова, видит, что, вернувшись на Родину, он попадет в историю с перевыборами мэра его города, когда он потеряет свое место главного архитектора и вместо хозяина престижного архитектурного бюро с богатыми заказчиками превратится в наемного архитектора-провинциала, живущего на съемной квартире в Москве, куда он будет вынужден перебраться, перебиваясь случайными заработками в разных ландшафтных бюро и строительных фирмах.

«Так вот как я оказался в Москве, – мучительно ломит всю голову, – черт, я даже фирму не успею продать, чтобы с долгами расплатиться».

В бессилии руки сами собой опускаются: кажется, что вместо зеркала он держит пудовую гирю, – и вновь перед глазами фосфоресцирующие стены склепа, странный симбиоз русских бандитов и древнего демона из преисподней, а также чертовски очаровательный и непредсказуемо-опасный Мефиц, явно ждущий, когда Адам поделится с ним своими впечатлениями от увиденного по ту сторону волшебного зеркала у него в руках.

***

Тревожный сон Тудоси прерывается звуками сирены и топотом сапог. «Что случилось, что случилось?» – раздаются со всех сторон полусонные вздохи, все испуганы. Приоткрывается на мгновение дверь, и кто-то из солдат скороговоркой сообщает совершенно чудовищную новость: президент убит, объявлена война, – все возбуждены, словно в курятник пробралась лиса. Лиса – это новость о войне.

«Что это – случай или закономерность, – крутится в Глове у Тудоси, – Раз случай, два случай, а в целом оказывается промыслом. Наверное, в Москве сейчас кромешный ад: комендантский час и все такое… откуда, откуда автор знает, что так произойдет?.. Революция неизбежна. Неужели этот режим рухнет и Ленина с его идеями похоронят раз и навсегда?»

Слышатся глухие раскаты далеких взрывов: видимо, это все те же заряды, что заложили диверсанты, которым помогла Тудоси, – внутри у нее словно мурашки начинают бегать от страха от одной мысли, что она невольная соучастница этих преступлений. Всю оставшуюся ночь Тудоси не может заснуть, предаваясь сардоническим мыслям о тщетности попыток остановить прогресс в ее стране. Часы показывают семь часов утра, когда дверь их камеры отпирают и их всех по одному выводят во двор каземата, заставив построиться в две шеренги. Вдоль строя вчерашний прапорщик ходит взад и вперед, все время подкручивая усы, и хитро щурится, лишь только глубокомысленно роняя себе под нос: «Ну-ну, сукины дети, ну-ну». Помимо заключенных из камеры Тудоси на плацу еще человек двести, все они жмутся от холода и испуга. Между шеренгами солдаты через каждые 20 метров. Наконец появляется офицер – в зеркальных очках и черной форме моряка. Прапорщик молодцевато отдает ему честь и, щелкнув каблуками своих ботинок, докладывает, что заключенные для объявления приговора построены. Тудоси в этот момент с некоторой иронией осознает, что автор рукописи не так уж сильно заблуждался, утверждая, что многочисленные бессмысленные жертвы минувшего века – это жертвоприношения партий и отдельных людей за право находиться у власти.

«Если дьявол есть, то он сейчас ликует, – глядя на офицера, безапелляционно-громогласно заявляющего всем им, что преступность всегда процветает, когда общество исповедует терпимость к инакомыслящим, отмечает она про себя, – неужели они не побоятся приговорить нам всех к смерти? А как же ООН, Европа, ОБСЕ? Или война спишет все?»

«Беспределом ответим на беспредел», – громыхает моряк, после чего объявляет им, что всех погрузят на корабль и отправят в Новороссийск, где их дальнейшую судьбу решит вновь созданный военный трибунал справедливости русского народа. «Все гадости у нас совершаются от имени русского народа, – горько иронизирует Тудоси, искренне радуясь тому, что им подарили еще несколько суток жизни, – когда же это все кончится? Кто сумеет победить гидру русского самодержавия, отрубив ей все ее семь голов?»

Затем всех по одному, в сопровождении солдат, ведут к пристани, где их ждет самоходная баржа, в трюм загоняют под одобрительные комментарии прапорщика «В очередь, сукины дети, в очередь», который каждого провожает в ржавое чрево старой посудины выкриком его фамилии, сверяясь со списком. Уже оказавшись внутри, Тудоси с ужасом осознает, что предстоящее путешествие – это воссозданное в «лучших» традициях ГУЛАГа издевательство над ними: мужчины, женщины и дети в одном месте всю дорогу по морю, без уборных и воды, без еды и медицинской помощи, – это состязание со злой чужой волей на выживание. Это именно еще не борьба, а состязание: проверка их всех на прочность; изнуренно-простой способ начать унижать с целью выдавить все человеческое, оставив лишь одного озлобленного зверя. Инстинктивно все кучкуются раздельно: женщины занимают место поближе к корме, а мужчины на носу баржи, – между ними что-то типа нейтральной полосы. Испражняться приходиться прямо на пол, ходя в назначенный для этого угол. В трюме холодно и гулко, словно в могильном склепе. Само собой Тудоси приходит на ум сравнение с персонажем из рукописи, отправленным волей автора на кладбище. Наконец, когда надежда совсем угасает, заработал двигатель, заставляющий гулко содрогаться весь корпус баржи, и тускло засветились лампы под потолком. Под стук дизельного движка корабль начинает медленно отходить от пристани, совершая какие-то мало понятные маневры сидящим в трюме. Тудоси, подложив под зад сумку, чтобы не было слишком холодно, решает дочитать рукопись до конца, тем более что осталась всего лишь одна глава: ей даже самой становится интересно, чем же все это закончится.