Текст книги "Случай"

«Господи, ты здесь?»

Нет ответа. Пустота, гулкая, как пространство храма, он лежит в чем мать родила. Его обнюхивают два волка. Из их пастей несет тухлым мясом, а холодные мокрые носы тыкаются в плечи и затылок. Он боится даже дышать, не то что пошевелиться, чтобы они не начали его рвать на части. Вдруг раздается такой чудовищный по силе и пронзительности звук, от которого разум тут же раскалывается на свербящие болью части, и волки жадно пожирают их. Из тошнотворной вони, выворачивающей наизнанку, Адам неожиданно превращается в гриб, растущий в мокрой хвое в лесу. По нему ползет муравей, щекоча красный бок, покрытый множеством белых глазков, а он видит все вокруг и удивляется своему стереоскопическому зрению. Он ощущает силу земли, в которой распростерты его корни, так как он часть чего-то такого огромного и древнего, что все его сейчас окружающее – лишь иллюзия того, что не имеет ни понятия, ни определения. Он осознает лишь только то, что его Я – это временное образование на периферии грибницы, на кончике ее самого мелкого отростка, мутировавшего в умственного паразита под видом Адама, пытающегося безуспешно вести самостоятельный образ жизни, но неспособного помешать даже муравью отгрызть от него кусок плоти, чтобы отнести в муравейник. Он испытывает такое неизмеримое счастье простоты собственного бытия, когда нет никакой дистанции между чувствами и реакциями на них, что перед ним открывается целый космос мироощущений, в центре которого его тактильные ощущения гриба, над которым склонился большой вонючий человек, страдающий дисфункцией желудка. Прежде чем вырвать гриб из земли, гигант шероховатыми пальцами, благоухающими кисло-сладким запахом человечины, ощупывает его со всех сторон, проверяя на прочность, а затем легко прерывает родовую пуповину его связи со своим невероятным прошлым, которое гарантировало ему память собственного существования в этом мире. Секунда – и его жуют, размалывая на куски, плавающие в густой слюне неведомого рта, при этом части его плоти продолжают видеть и чувствовать изнутри, как его пожирают и усваивают. Пока его перемалывают в мелкие кусочки, которые растворяются в вонючем желудочном соке, становясь частью ментальной реальности наркомана, живьем сжирающего его, он осознает, что в этом и заключается его главное предназначение в этой жизни – быть источником галлюцинаций для другого. И вот уже внутри него бьется чей-то разум, словно голубь в силке, расставленном лукавым охотником; им, внедряющимся в свежую плоть человеческого разума. Он уже внутри чужого сознания, облаченного совершенно примитивными чувствами получения удовольствия. Но ужас в том, что теперь в его власти ручки, регулирующие интенсивность восприятия, словно он – главный по чувствам внутри психопата, желающего окончательно себя уничтожить очередной дозой наркотика. Он откручивает на максимум, и все тело наркомана сотрясается от звуков тяжелого рока, звучит «Black Sabbath», но Адаму все равно: это лишь звуки, не имеющие никакого отношения к его существу. Дриблинг души колышется где-то внизу, но чувство эйфории захлестывает. В доме моего отца не счесть покоев. А в них нет никого. Гулкая, ужасная, страшная тишина. Ангелов нет, никого нет. Никого. Ты в доме с тысячью комнат, но в них никого нет. Никого. Только ты один, наедине с самим собой. Слезы душат, непроизвольно, буквально захлестывая, словно шторм – тяжело дышать. И ужас. И страх: страх за то, что не сумел сохранить что-то важное, ради чего ты, собственно, и родился. Что это – уже неважно. Ты – лишь часть плана. Чьего плана – уже неважно. Я лишь только гриб, который съели, я часть галлюцинации, яркие цвета на кромке чужого сознания, а цветомузыка уже такая, что только держись. Рамбла ускоряется, звук рвет сознания в клочья, которые с трудом складываются в очередной калейдоскоп, головоломку которого придумать такая мука. Здравствуй, Led Zeppelin. Я твой Rolling Stones. Боб Дилан отдыхает. Циммерману тут не место. Все, приехали. Вылезай. Этот голос, буднично сказавший: «Вылезай», подводит черту под всем, что он испытал, возвращая его в его привычный мир персонажа, сконструированного на потеху публике.

«Любой человек рождается из снов и заканчивает свою жизнь снами, приходя в этот мир голым и беззубым и уходя из мира голым и беззубым. Я голый, но у меня есть зубы, значит мой конец еще не наступил», очнувшись Адам долго лежит, боясь открыть глаза и прислушиваясь, ощущая что-то твердое под собой, что упирается в его грудь и бедра, затем перекатывается на спину и медленно размежает веки, из-под полуопущенных ресниц жадно вглядываясь в отражение на зеркальном потолке, ничего не может разобрать и, наконец, широко открывает глаза, устав прятаться от самого себя: он лежит на кровати в прежнем своем мужском обличье абсолютно голый подле голого же мертвого Гейфмана с выпученными глазами и вывалившемся наружу посиневшим языком.

«Ну вот и все, конец истории, – глядя на себя прежнего, почему-то не удивляется Адам, и именно это ему и удивительно, – неужели все? А поговорить?»

В голове нет никаких мыслей, словно Адама изнутри вымыли с мылом, удалив многолетний слой скопившейся слизи сомнений и горечи духовных поражений: он словно заново родился для новой жизни, готовый все начать с нуля. Одним рывком сев на кровати, он долго разглядывает искореженное предсмертной мукой лицо своего недавнего любовника и не может поверить, что он с ним целовался, взглядом ищет свою сумку и, найдя ее у входной двери, радостно вскакивает и возвращается на постель уже с ней, достает маску и прикрывает ею сверху обезабраженную мордочку Гейфмана.

– Так-то лучше, – шепчет он себе под нос и нервно потирает руки, внутренне содрогаясь от одной только мысли, что он убийца, затем вдруг вспоминает, что на столе лежали деньги, украденные Славиком у Колосова, подбегает к столу и, убедившись, что они на месте, вновь возвращается на кровать, садится рядом с телом Гейфмана и шепчет себе под нос, как молитву, – Жизнь можно купить только смертью. А что? А ничего. Чем я хуже других? И я могу, и я на что-то способен, хоть раз в жизни, а повезло. Мой миллион, мой и точка. Ну, так уж устроено, что за все нужно платить. Он и заплатил, Господи, черт побери, вот он и заплатил. Повезло, это же надо, как повезло. She is he, ах ведьма, я ее должник. К черту, беру деньги и только меня и видели. Вот, тебе, Слава, и социальная справедливость, вот тебе и Юрьев день. Я тебя освободил, мы с тобой в расчете, я тебе ничего не должен. Оставайся с миром, че-ло-ве-к!!!

Тут вдруг до него доходит, что он абсолютно голый.

«Черт, это проблема», – ужасается он и начинает лихорадочно суетиться в поисках подходящей одежды: костюм Гейфмана ему слишком мал, а его собственное женское белье не в счет, – находит в шкафу чемодан, беспорядочно роется в нем, пока не обнаруживает на самом дне спортивный костюм Bosco Di Celiegi с ядовитом орнаментом плюща, немедленно облачается в него и тут же пробует примерить мокасины Гейфмана: к счастью они ему впору.

Теперь, когда ничто ему не мешает покинуть место своего первого в его жизни преступления, он начинает без всякой спешки, стараясь ничего не упустить, перекладывать свои вещи из сумки в карманы спортивного костюма: ключи от номера, в котором он остановился; паспорт; портмоне; наконец, шелковый платок, в который была завернута маска, – но с платком у него выходит заминка, – он ему не нужен. Вертит в руках, внимательно разглядывая на нем золотые звезды, затем решает: «К черту, оставлю покойнику, он ему нужней: черный цвет ему к лицу». Прикрывает им навсегда окоченевшую срамную часть Гейфмана и его костлявую волосатую грудь, на которой ясно читаются шрамы от пуль, берет пустую сумку и, подойдя к столу, начинает перекладывать в нее деньги: это пачки купюр, по 500 евро, всего 25 пачек и россыпь банкнот разного достоинства, – когда сумка оказывается доверху заполнена, он ее тщательно застегивает и пробует поднять.

– Не тяжелая, – хмыкает довольно себе под нос, – но моя: своя ноша не тянет. Теперь только остается сказать финита ля комедия, комедия дель арте окончена. Мой король умер, теперь да здравствую Я.

Вдалеке вдруг раздался колокольный трезвон, созывая горожан на утреннюю мессу: для Адама он звучит словно приговор всей его прежней жизни, бледной и лживой, словно выцветшая акварельная слащавая открытка на Рождество. Снова подходит к кровати, на которой лежит его мертвый любовник в золотой маске с огромным карикатурным носом, в последний раз взглянув на него, констатирует:

– Жизнь ничто, имидж все. Еще один олигарх сгорел на работе, все маски розданы, пора уходить, – идет к выходу, где за дверью его ждет другая жизнь и в другом качестве: может он встретит настоящего бога на своем пути и не исключено, что узнает, а что же это такое – любовь…

В воздухе чувствуется еле уловимый аромат старых стен и гнили, перемешанный с запахом сырости и криками гондольеров снаружи, наконец-то проснувшихся для нового дня и расчехляющих свои остроклювые лодки для новых песен в городе Богини Любви, где никогда не затихает разноликий маскарад неиссякаемой жизни.

***

Корабль не доплыл до Новороссийска: он был выведен на рейд и в двух милях от Севастополя затоплен. Все находившиеся на борту погибли, запертые в трюме. Баржа была затоплена командой по приказу представителя Комитета Народного Спасения (КНС), к которому перешла вся полнота власти в стране после убийства президента. Во всех официальных средствах массовой информации было объявлено, что это дело рук вражеской подлодки, потопившей пассажирское судно с беженцами из города с целью устрашения всего населения Крыма. История повторилась через неполные 100 лет, когда таким же образом новоявленная Советская власть избавилась от сдавшихся на милость победителей белогвардейцев. Победителей не судят, судят лишь побежденных… в стране победившего пролетариата.