Текст книги "Случай"

– А что должен буду делать я?

– Ты живое воплощение царицы Лилит, и должна принять эту жертву.

– И как это будет выглядеть?

– Да просто. Тебе нужно лишь окунуть палец в кровь младенца и каждому из участников трапезы начертить на лбу любой знак, хоть точку, а тела детей окропить собственной мочой.

– Господи, а это-то зачем? Вы что, специально все максимально гадливо обставляете, чтобы все превратить в какую-то ужасную фантасмагорию? Унизить все человеческое в себе и других?

– Для прорыва к самому себе как богу нужно скинуть свою человеческую оболочку, отказаться от всей той наносной дряни, которая формирует нас как людей с детства, т.е. снова стать НИЧЕМ, отринуть мораль, культуру, принципы, самоуважение: аннигиляция всякого добра в себе дает нам власть над этим миром. Только эта власть чего-то стоит, именно ради этого здесь собираются, чтобы стать богами, а иначе трапеза человеческим мясом ничем не будет отличаться от ужина с говядиной в любой траттории на набережной у Риалто.

– Слушай, Макс, ты так об этом говоришь. Словно это тебе ничего не стоит…

– А мне это ничего и не стоит. Гратутаменте. Пойдем, донна, уна секундо и тутто пронти! Фаре ин фретте, амика, фаре ин фретте.

– Максим, а ты не боишься?

– Чего?

– Ну я не знаю, справедливости? Возмездия? Рока? Во что ты веришь?

– А ты?

– Ты отвечаешь, как еврей, вопросом на вопрос. Хотя, прости, ты же еврей. Черт, у нас дома все так просто, – повесил ярлык и закрыл тему. Неужели люди живут только лишь для того, чтобы умереть? И рождаются, чтобы умереть? И нет в этом мире ничего, кроме смерти?

Мефиц недоуменно пожал плечами и лишь ответил,

– Не стоит слишком серьезно ко всему относиться. Считай, что мы все уже умерли, только нам об этом не сказали.

– А что будет дальше, после того, как трапеза закончится? Все разойдутся до следующего раза?

– В Венеции все живут одним днем, о завтра никто не думает. Нам пора.

Адаму было скучно продолжать весь этот разговор, который не давал ответа на самое главное – что же будет с ним самим дальше: ему страшно педалировать эту тему, ведь от этого зависит вся его нынешняя жизнь, – может, это все сон, ночной кошмар, в который погрузилось его сознание и его можно прервать одним рывком, заставив себя проснуться, но еще страшнее ошибиться и обнаружить, что это правда.

Взглянув в последний раз на картину Леонардо, словно пытаясь запомнить на всю оставшуюся жизнь и одновременно сомневаясь в том, что у него есть будущее: жить в чужом теле и под чужим именем, обладая даром заглядывать в чужие души без ведома их хозяев, – он пошел обратно, плохо понимая, зачем он не даст пинок по зад Мефицу и не прекратит этот фарс. Мефиц почтительно следовал за ним, по-прежнему держа графин с водкой, тарелку с недоеденной икрой он оставил у картины на полу.

Неожиданно впереди идущий Адам остановился и, помедлив пару секунд, подошел к окну, жадно вглядываясь в разноцветную темноту, в которой причудливо сочеталась суета лодочного движения на Гранд-Канале и покой южной ночи с диском Луны в терновом венце облаков. За окном жадно чавкала вода, кричали лодочники, проплывали светящиеся изнутри вапоретто, полные приезжих и горожан, и удивительно было наблюдать такую устроенную, отлаженную словно часовой механизм жизнь туристического города, которая теперь была для него чужой, ненастоящей: все это лишь нарядная, ярко раскрашенная маска, прикрывающая безобразный оскал смерти, которой здесь служат испокон веков, исправно принося жертвы Мамоне и Лилит, Ноаме и Велиалу, – покупают жизнь ценой убийства и не торгуются, лишь бы продолжать жить, – любой ценой и за любые деньги.

«Почему я, черт побери, почему со мной, а главное – зачем? Неужели я и правда тот, во имя которого этот мир создан, и наконец-то наступило мое время, мой триумф?» – стучит у него в голове сердце, словно для него сейчас и нет ничего важней, чем решить для себя этот вопрос раз и навсегда, словно это самое важное в его жизни. И вдруг к нему приходит гениальное объяснение всех его сегодняшних метаморфоз, которые ему услужливо дарит мозг, отравленный наркотиком и алкоголем:

«Мое сознание существует в двух реальностях одновременно, в двух совершенно разных телах: когда я бодрствую в первом теле, то я Адам, ландшафтный архитектор в старом приволжском городке, а когда я пребываю в другом, то я красавица Франческа, – но я существую одновременно в параллельных реальностях и об этом просто не знаю… точнее не знал до этого момента. Когда я нахожусь в одном из тел в состоянии бодрствования, то другое тело в это время спит и спит та часть моей психики, которая в той реальности находится. И наоборот: каждая из реальностей воспринимает другую лишь как сон, как мираж, как что-то призрачное, не настоящее. Но на самом деле это не так. Просто по закону сохранения энергии все уравновешивается и если удача сопутствует мне здесь, то неудача ждет меня там. Отсюда такой фарт сейчас, значит, я точно особенный, мне нечего бояться, в этом мире я король… точнее королева».

Оглядывается на Мефица, испуганно замершего в двух шагах от него, вспоминает, что в начале этого долгого вечера он хотел найти хозяйку лавки, у которой он купил свою злополучную маску, превратившую его в женщину.

– Слушай, а можно найти ту ведьму, что продала мне маску? Очень хочется с ней поближе познакомиться.

– Не знаю? – пожал плечами Мефиц и неопределенно махнул свободной рукой в сторону окна, – Тебе э стало фортунато, просто фантастико! Инкредибиле, инкредибиле.

– Инкредибиле, мой друг дебиле… ладно, пошли кормить твоих вурдалаков. Убивать младенцев и пить их кровь. Господи, если я это кому-то расскажу, то мне не поверят.

***

– Интересно?

– Что? – испуганно вздрагивает Тудоси и видит перед собой того самого, с подбитым глазом: он сейчас в черных очках и другой куртке, – положив руку прямо на открытую страницу, он наклонился к ней и, приспустив очки на кончик носа, смотрит ей прямо в глаза:

– У тебя кое-что есть для меня. Мой друг тебе передал.

– Его схватили, – впервые нервничает Тудоси и оглядывается по сторонам, близоруко щурясь и ничего не различая в полумраке харчевни, – я не знаю, что вы задумали, но помогать вам не хочу.

– Поздно, Лена, ты нам уже помогаешь. Нельзя избежать политики, хочешь ты этого или нет, здесь, где передовой край борьбы с вашим режимом. Все люди доброй воли должны объединяться.

– Я сюда приехала, потому что не хочу в этом участвовать, понимаешь? У меня кот умер, понимаешь? – тут Тудоси невольно расплакалась, вспомнив своего Мурлыку, – к черту все, оставьте меня в покое. Я здесь на отдыхе, вот читаю чужую рукопись, чтобы отвлечься. Забирай свое и проваливай.

Она наклоняется и швыряет сумку под столом прямо ему в ноги, выжидательно смотрит и молчит. Парень поднимает сумку с пола и кладет себе на колени, наклоняется к ней и шепчет:

– Ты русская, я украинец, но мы не враги, как врет ваша пропаганда. Мы воюем за свободу, за нашу общую свободу.

– Уходи, пока нас обоих не схватили: если тебе не дорога твоя жизнь, то имей уважение к моей, я не хочу умирать как предатель, расстрелянный без суда и следствия.

– Смотри, вот тут, – он показывает ей сумку, – пускатели радиоуправляемых зарядов, которые мы заложили по всему городу. Сейчас наши штурмовые батальоны входят в Крым со стороны Перекопа, чтобы освободить мою родину, а мы их поддержим, нанеся удары по зданиям госадминистрации и заксобрания, по штабу флота, чтобы посеять панику среди врагов. И ты, слышишь, ты тоже вместе с нами, потому что ты их мне сама принесла, когда моего товарища схватили.

– Но я же не знала, что в этой сумке? – обмирает от страха Тудоси, до которой только теперь доходит, что она оказывается соучастницей грядущих взрывов, – вы меня использовали.

– Но ты же нас не сдала ночью в квартире, когда пришли с облавой? Ты достойней той жизни, которую живешь – разве не так?

С этими словами парень покидает ее и буквально растворяется в полумраке харчевни, а она снова сидит одна перед раскрытыми листами рукописи, и словно этой встречи не существовало. Впервые со времени начала так называемых беспорядков Тудоси начинает вдруг осознавать, что творится история, что ее жизнь, как и жизнь других, идет под откос, что ей и правда пора выбирать, с кем она: или с патриот-мерзавцами, защищающими режим со всей ненавистью обреченных, или она на стороне наивно-одержимых молодых людей, выросших самими по себе, – до которых все это время никому не было дела, – решивших потребовать считаться с их правами жить свободными, по-настоящему свободными. Скорлупа ее раковины, в которой она была все эти годы, треснула, ее герметичная жизнь распахнулась, и она оказалась словно голой на ветру перемен. Рассчитавшись за чай с коньяком, она выходит на улицу в совершенно смятенных чувствах, ощущая себя невольной виновницей того, что весь город в тревожном ожидании. Пока она шла обратно домой, у нее три раза проверили документы и досмотрели содержание ее сумки. И каждый раз, когда она открывала сумку для досмотра, она вспоминала, как необдуманно поступила, взяв сумку у херувимообразного. Находясь уже у гостиницы «Севастополь», она слышит ужасный грохот от взрыва позади нее, вопль сигнализаций испуганных машин и ощущает движение ударной волны, заставляющее инстинктивно броситься на землю, прикрыв голову руками: она не одна такая, практически все на проспекте сделали то же самое. Уже на земле она слышит еще два взрыва, один впереди и справа, а другой – позади, – ее обдает брызгами стекла и кусков штукатурки, раздаются испуганные крики и вопли раненых. Продолжая лежать, Тудоси пытается понять, не пострадала ли она от взрыва, но боли не чувствует: только заложило уши и бешено стучит сердце. Когда клубы дыма рассеиваются, то Тудоси видит, что гостиница «Севастополь» взорвана, все витрины выбиты, входные двери разбиты в щепки. Поднимается и оглядывается по сторонам, на проспекте Нахимова царит полный хаос: перепуганные люди, разбитые машины, выбитые стекла окружающих домов, в ночных сумерках тлеют огни начинающегося пожара, – страх и растерянность, когда жизнь сразу утрачивает всякий смысл перед действиями чужой воли. У Тудоси кружится от волнения голова и все плывет перед глазами, словно она во сне: все происходящее вокруг кажется чем-то таким далеким, словно ее и не касается. В сознании всплывают слова: «И ты, слышишь, ты тоже вместе с нами, потому что ты их мне сама принесла» словно приговор ее наивной вере в людей как добрых и разумных существ, которые предали ее и привели вот сюда, на эшафот, в качестве организатора этой трагедии, но сознаться в своей вине ей не дает ее страх и стыд: это тот внутренний барьер, который ей не хватает сил перешагнуть через инстинкт самосохранения. Бегут люди и военные, кто-то хватает ее и отводит к зданию театра, сажает на скамейку в сквере, рядом с ней контуженные от взрыва два парня: у одного посечено стеклом лицо, а у другого выбило глаз, – а еще совершенно обезумевшая мамаша с визжащим, словно мартовский кот, ребенком, который периодически захлебывается, делая неожиданные паузы в своем плаче. Ей вдруг показалось, что это кричит ее кот, в крике ребенка было столько животных интонаций, что у нее навернулись слезы на глаза. Ее захлестнули бабские чувства, о существовании которых она в себе даже и не догадывалась: она сидела и ревела, словно белуха, искренно и самозабвенно, и это ей нравилось. От слез ей полегчало, а созерцание бегающих вокруг пожарных и военных даже придало уверенности, что не все так плохо, как ей казалось сразу после взрыва. Наконец ее осмотрел в спешке доктор и, дав успокоительного, велел идти домой, заверив ее, что она не ранена.

Тудоси совершенно не запомнила, как оказалась дома, в квартире и, несмотря на ужасный шум с улицы, без сил рухнув на кровать, провалилась в глубокий сон. Очнулась она лишь в полдень, судя по часам на ее мобильном, который снова показывал, что связи нет. В довершение ко всему отключили и электричество: нет ни света, ни воды. Чтобы хоть чем-то занять себя и боясь снова выходить на улицу, Тудоси садится у окна и пытается читать рукопись, не отвлекаясь на происходящее снаружи.

Глава 7

В зале, где уже никого нет, кроме членов клуба каннибалов, Адам стоит у стола, на котором лежат четыре голых младенца и сладко сопят: их чем-то усыпили и от этого кажется, что они не настоящие, а какие-то кукольные, – они совершенно недвижимы в форме креста. Рядом с ними пустой церковный потир, изумительный по тонкости работы, богато украшенный драгоценными камнями, метелка для освященной воды и разделочный нож мясника. Свет в зале притушен, подсвечены лишь каббалистические знаки на полотнищах да сам стол с приготовленными к закланию младенцами.

Все мужчины стоят перед импровизированным жертвенником широким полукругом, еле сдерживая свое волнение, некоторые из них сексуально возбуждены и нисколько этого не стесняются. Все голые, за исключением Мефица, стоящего слева чуть позади Адама в своем разноцветном костюме. Между столом и каннибалами жаровня с углями, от которых исходит жар и багровое сияние.

Полумрак не позволяет видеть глаза собравшихся, поэтому Адам может лишь гадать, что сейчас они чувствуют: вновь вернулся гадливый страх, а не дурит ли его Мефиц и не попал ли он в ловушку собственной беспечности, согласившись остаться на людоедской трапезе, – он чувствует себя крайне неуютно. Участие в убийстве новорожденных – это тяжкое уголовное преступление, к которому будет сопричастен теперь и он лично.

«Замазать меня хотят, чтобы я молчал в случае чего, – мучается дурным предчувствием Адам, с трудом сдерживая приступ тошноты, – Господи, я же стану убийцей, меня же могут посадить. Какая-то дурная помесь Стивена Кинга и Умберто Эко. Младенца резать не буду, что бы мне не обещали. Только кровью помажу, а в случае чего скажу, что меня принудили».

Самое странное заключается в том, что к лежащим перед ним детям Адам не испытывает никаких чувств, словно это 4-ре неодушевленных предмета: это его несколько беспокоит, он не ожидал от самого себя такой душевной черствости, – дети его всегда раздражали, как, собственно, и все люди, но обнаружить в себе такое презрение к чужой жизни для него стало настоящим откровением. Он невольно отмечает, что весь обряд этого убийства чем-то неуловимо напоминает препарирование лягушек на уроках биологии, когда весь класс с замиранием сердца смотрит, как учитель удаляет у очередной распятой подопытной разные части тела с подробными комментариями о том, как долго она затем будет жить.

«Что делает нас людьми – наша слабость или страх перед законом? Но кто нам дал этот закон – не убий? В отличие от этих, у нас дома люди боятся не закона, а друг друга. Странно, что до сих пор у нас самой главной проблемой остается разделение людей, их взаимная ненависть. Не удалось Ленину и его партии воспитать нового человека, не удалось. Эксперимент провалился и я наглядное тому свидетельство. У нас люди делятся не на классы, а на породы: и каждая порода ненавидит другую люто, безжалостно. Как же я ненавижу быдло, а еще больше быдло с деньгами. Вот где главное зло, сущий ад, где таким как я, гением, понукают посредственности».

Его размышления прерывает Мефиц, шепнув ему на ухо,

– Пора, все ждут.

– И что я должен делать? Я их резать не буду.

– И не надо, подай знак – протяни руки над ними и церемония начнется. Давай.

Адам осторожно вытянул вперед руку и тут же ее отдернул, почувствовав какой-то спазм в кончиках пальцев, точно его ударило током.

– Ой! – тихо взвизгнул он и тут же все вокруг пришло в движение, словно окружающий полумрак всколыхнулся от его голоса.

Пока Адам пытался понять, что его могло ударить в воздухе, справа от него возникает весь в черном с черной же маской Баута некто, стремительно хватает нож и рассекает у младенцев шеи, после чего, взяв каждого поочередно, цедит из них кровь в потир. Когда чаша наполнена, он передает ее Адаму и когда тот берет ее в свои руки, слегка подрагивающие от охватившего его страха, черный человек молча отступает в сторону, растворившись в окружающем полумраке.

В голове у Адама шум и перед глазами все плывет, – на глаза навернулись слезы, – теперь ему предстоит этой кровью вымазать всех стоящих перед ним чудовищ. Осторожно обойдя стол с зарезанными детьми, он медленно движется вдоль полукруга мужчин, каждому ставя кровавую метку на лицо, окуная все пять пальцев своей правой руки в теплую липкую жидкость. Закончив ужасную процедуру, он возвращается с остатками крови на дне потира на свое место перед жертвенным столом и собирается поставить его обратно, но Мефиц движением руки прерывает его и шепчет на ухо,

– Надо сейчас помочиться в чашу, давай пописай.

От испуга и отвращения ему действительно хочется писать и он себя не заставляет уговаривать: широко раздвинув ноги, исторгает из себя горячо-звонкую струю, под которую подставляет чашу, – уже наполненную продолжает держать, стараясь не расплескать, пока не заканчивает мочиться прямо на пол. Сдвинув ноги, чувствует, как остатки мочи по внутренней стороне бедер стекают вниз, – в другое время он от брезгливости тут же бы постарался чем-нибудь подтереться, но сейчас нервное напряжение не позволяет ему этого сделать, – ноги почти не двигаются, одеревенев от страха, он с трудом делает шаг к столу, ставит на край весь в крови от следов его рук потир, изрядно расплескав содержимое, берет метелку и, намочив ее, окропляет тела зарезанных: смесь мочи и крови обильными каплями падает на их кожу и поверхность стола, растекаясь мутными желто-красными кляксами.

Когда первые капли упали и разбились о детские тела, взмыв вверх веером огненных искр в свете свечей и углей жаровни, раздалось «mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa», глухими скорбными звуками наполнив пространство зала: это запели каннибалы, святотатственно передразнивая католическое богослужение, – кто-то кинул на угли жаровни частицы благовония, бело-желтые клубы которого скрыли от глаз Адама окружающих.

Смесь ароматов опиума и ладана с пронзительными нотками камфары ударила Адаму в нос и закружилось в голове: все стало черт знает чем и даже чем-то большим, – жизнь отступила, дав место нежити, начавшей справлять свой пир во славу торжества смерти. Вновь у стола возник весь в черном человек, с ловкостью мясника принявшийся расчленять тела младенцев и куски их мяса швырять на угли жаровни, на которых они шипели и скворчали, примешивая к клубам ароматного дыма благовоний запахи жареного мяса.

Адам испуганно попятился и уткнулся в услужливые руки Мефица, с силой сжавшего его ягодицы и прильнувшего своей круглой головой к его плечу.

– Какой ужас, – тихо выдохнул Адам, наблюдая за тем, как стремительно четыре тела маленьких человечков исчезают под ножом мясника, превращаясь в результате разрубов, обвалки и нарезки просто в мясо, еду.

– Это будет просто молто буоно, каре регина. Хочешь кусочек?

– Что?.. – в ужасе зашипел Адам, выставив под руки Мефица свой зад и качнув бедрами, – непроизвольно следуя какому-то врожденному инстинкту самки спровоцировать самца, – Это же грешно.

– Грешно не попробовать то, что ты по праву заслужила, – поглаживая ягодицы Адама, горячо шепчет ему Мефиц, – это еда гурманов. Сам Нерон ел людей, делишиц, высший шик.

– Правда?

– Конечно. Если ты откроешь «Сатирикон» Петрония, то в 91 главе он ассолютоменте давверо обсуждает вопросы каннибализма. Кописко? Закрой только глаза и постарайся представить себе, что ты ешь не человеческие внутренности, а миллион долларов. Да и нет такого мяса, которое само по себе могло бы понравиться: но искусное приготовление лишает его природного вкуса и примиряет с ним противодействующий желудок. А это сказал не просто семплисе скрипторе, а arbiter elegantie при императторе. Кописко? Давай, попробуй. Один кусочек, только один. Когда тебе еще выпадет такой шанс, долче донна, один кусочек ничего не решает. Грех – орудие прогресса. Вкус – молто буоно. Сладкое причастие греха. Ассаггиаре-е-е!

«А что мне терять, – колеблется Адам, жадно втягивая в себя запахи жареного мяса, будоражущего в нем аппетит, непроизвольно заставляя выделяться слюну, сочащуюся из-под языка, словно яд соблазна, обильным потоком, – один кусочек – это наверное не в счет. Ведь все равно никто не узнает. Так хочется и аромат такой умопомрачительный».

– Один кусочек? – шепчет он Мефицу, сглатывая слюну.

– Один кусочек. Уно! – заверяет его тот, сдвинув свою руку вниз и уже поглаживая внутреннюю часть его бедер, отчего Адам ощущает взрыв горячей влаги у себя между ног.

– Черт с тобой, давай, – сжав ногами руку Мефица, изгибается по-змеиному всем телом, с трудом сдерживая свое желание насадить все тело на его шаловливые пальцы и чтобы они разодрали его нутро до полного беспамятного блаженства.

– Давай, – жадно шепчет он, – давай.

– Адессо, адессо, бамболина, ты поймешь, что это такое – долче вита. Ты поймешь и оценишь.

Щелкнув пальцами свободной руки, он приказывает: «Прего пер донна!» и немедленно перед лицом Адама возникает кусочек ароматного мяса на кончике вилки. Одним лишь движением губ Адам снимает его и жует, пытаясь понять, каково это: на кону вся его жизнь, отданная за вкус свежеприготовленного молочного младенца, – и ничего не чувствует, совершенно ничего.

Его словно обманули, пообещав больше, чем он хотел и мог испытать: обычное мясо, чуть сладковатое, чем-то напоминающее свинину, – за это не стоило рисковать, ожидания не оправдались. Такое же глубокое разочарование он испытал впервые с девушкой, когда после стольких ухищрений овладел ею: игра не стоила свеч, – это был все тот же онанизм, только вместо руки использовали чужое тело, – громоздко и неэстетично.

И в этот момент наивысшего разочарования он осознает, что не он, а его поимели: что этот мир создан не для него, а из таких, как он, и что вся его жизнь – это погоня за иллюзией счастья, обрести которое ему никогда не суждено, – исчезнет он и мириады ему подобных, а этот мир с его восходами и закатами, с плеском воды и шумом ветра, с сиюминутной красотой цветов останется, потому что это всего лишь яркая оболочка, прикрывающая вечно тлеющее в полураспаде тело царствующей здесь Смерти. Он словно белка в колесе, забывшая о своей сансаре и оказавшаяся в центре круга череды своих перевоплощений: он вдруг впервые ясно видит начало своего становления и свой конец, когда он отпал от Бога и когда к нему вернулся.

Бог в центре всего как свет, являющийся источником силы и удовольствия. По мере приближения к нему градус удовольствия внутри Адама растет, а внутренняя воля, самостоятельность падает. Его манит к нему, как мотылька на огонь, но он с ужасом осознает, что если он слишком приблизится к нему, то сольется с Богом и произойдет полная аннигиляция его свободы воли: он перестанет быть самим собой, став светом, и полностью растворится в огне эйфории. И этот страх перед Богом, страх потерять себя самого гонит его прочь, в море боли и страха, заставляя страдать вновь и вновь, рождаясь то палачом, то жертвой, а то и тем и другим одновременно. Как сейчас, когда он, именно он, пусть не своими руками, но убил четырех младенцев, чтобы их жизнью купить свою.

Он всегда считал, что от всех остальных отличается особым внутренним благородством, аристократизмом духа, который лелеял внутри себя как самый большой свой секрет. И что же оказалось на деле – он обыкновенный мерзавец, а вовсе не герой: в подвернувшихся обстоятельствах он повел себя как последний подлец, банальный трус, – получается, что он не оправдал собственного доверия, сам себя предал?

«Бежать, бежать отсюда немедленно, пока еще не поздно, пока все заняты своей ужасной трапезой», – решает Адам и устремляется прочь, в сумрак зала, подальше от круга света, в котором стоят ждущие своей порции едоки. Кто-то кладет очередную пригоршню благовоний на угли и клубы ядовито-ароматного дыма скрывают подробности святотатственной тризны, к которой собираются приступать людоеды.

«Один кусочек. Уно! – звенит у него в ушах противно-услужливый голос соблазнителя, – Сладкое причастие греха. Грех – орудие прогресса».

– Скорей отсюда, скорей, – шепчет Адам, стремительно несясь по галереям дворца, безошибочно продвигаясь к заветной комнате, где он оставил свои вещи: благодаря памяти Мефица он теперь знает здешнюю планировку как свои пять пальцев, – Пока они не спохватились. Животные, хищные животные. Ах, Оксана, ах чертовка, сучка хохляцкая».

Наконец он на месте, в комнате темно и сквозь открытое окно пробивается лунный свет и уличные звуки. Подойдя к гримерному зеркалу, он включил свет и наконец-то сорвал с себя кожаную полумаску, которую успел возненавидеть, с облегчением взглянул на свое по-прежнему безупречное лицо и ужаснулся тому, что он весь перепачкан смесью мочи и крови.

«В таком виде я не смогу отсюда выйти, меня тут же арестуют, – ужасается он, тщательно принюхиваясь к себе, пытаясь понять, пахнет ли чем-нибудь подозрительным от него, – надо принять душ немедленно. После того, что было, нужно срочно вернуть себе чистоту. Смыть все к чертовой матери и начать все с начала».

Он знает, где находится душ, но он рядом с комнатами порноактрис, а это самое людное место здесь: наверняка сейчас там все 12-ть игроков, не получивших свой приз сегодня и ищущих утешения в их компании, – приходится рисковать. Поспешно засунув все свои вещи и туфли в сумку, на дне которой злополучная маска, приведшая его сюда, он покидает гримерную и осторожно крадется по коридору в самый дальний его конец, мимо дверей, за которыми слышится приглушенный хохот, скрип кроватей и сладострастные крики, прерываемые громкими шлепками по голому телу: оргия в самом разгаре.

Душевая представляет собой три небольших встроенных кабины, выходящие в общий коридор, каждая запирается на замок изнутри. Забравшись в самую дальнюю из них, он не без труда разувается, нервно распутывая многочисленные ремешки одолженных сандалий, снимает с себя ожерелье и засовывает его в сумку, включает воду и, дождавшись, пока не потечет теплая, встает под упругие струи горячей влаги, смывающей с его кожи благодатным потоком всю грязь сегодняшнего кошмара.

«Water brink me something, take my pain ever», – почему-то всплыло в голове из Питера Габриэля, которого он обожает со времени раннего Genesis-a. Освобождение от морока происходит по мере того, как следы крови исчезают с его слегка золотистой кожи, возвращая ему уверенность в себе.

«Если я отсюда сумею выбраться, то Богу свечку поставлю», – сам себе обещает Адам, и в этот момент осознает, что ему нечем вытереться после душа: в кабинке нет ничего, кроме настенного дозатора с жидким мылом и полки с крючками, на один из которых он повесил свою сумку.

«Надо забраться незаметно в одну из комнат, где никого нет, и там переодеться», – решает он и, выключив воду, долго трясет головой, отжимая волосы руками. Забирает сумку, выскальзывает в коридор и, осторожно крадясь, подслушивает под каждой дверью, пытаясь определить, есть за ней кто-то или комната свободна.

Все комнаты слева от него заняты, из-под дверей пробивается слабый свет и слышны звуки сладострастных женских стонов, и справа такая же история, в них тоже громко занимаются любовью, только с признаками садо-мазо, так как слышны шлепки и пронзительные визги, но последние две кажутся пустыми. Решив не медлить, он пробует открыть первую дверь, но она заперта, зато вторая поддается, и он как можно тише проникает вовнутрь комнаты как тать ночной к своей жертве, желая только одного – чтобы его никто не заметил.

Внутри погашен свет, но работает телевизор: идет фильм Пазолини «Медея», – перед ним, спиной к Адаму, сидят двое мужчин, обнявшись, и увлеченно смотрят кино, что-то самозабвенно шепотом комментируя друг другу.

«Кто это? Охранники, – ужасается Адам, чуть не выронив сумку от испуга, но овладевает собой и, замерев, лихорадочно шарит глазами по сторонам, пытаясь высмотреть что-либо похожее на полотенце или на худой конец халат, – скорее что-нибудь стащить и сбежать отсюда».

Не успев додумать эту мысль, Адам замечает махровое полотенце, лежащее на полу около кровати, и пытается его поднять, но как назло задевает ногой коробку, в которой что-то начинает греметь и перекатываться, словно битое стекло. Оба мужчины почти одновременно оглядываются назад, в то время как Адам подхватывает полотенце и испуганно прижимает его к груди.

Один из них разглядев что Адам всего лишь голая женщина, ошибшаяся дверью, широко улыбается и спрашивает,

– А йю нью?

– Гутен морген, – неожиданно выдавливает из себя Адам, но сообразив, что ошибся, поправляется, – Нет, гутен абент… или нет, гутен нахт.

Затем зачем-то добавляет наудачу,

– Буэно сера.

– А йю фром Раша? – уточняет спрашивающий, в то время как его приятель с нескрываемым любопытством разглядывает Адама.

– Варум фром Раша? – обиженно тянет Адам, путаясь в языках и значениях слов.

– Йо акцент ис симпли теребал, – поясняет тот, после чего представляется, – май нейм ис Клаудио энд ит ис май бойфренд Марчелло.

– Марчелло? – удивляется Адам, вспомнив невольно представившегося ему под этим именем Мефица.

– Йес, Марчелло, – подтверждает второй, – ви а боус фром Аржентина. Ви а гейс.

– Геи? – переспрашивает Адам, но внутренне нисколько не удивляясь: здесь нормальных нет, – А я гость, понимаешь, гаст.

– А йю гаст? Итс файн.

Поняв, что это два обычных гомика, не представляющие для него опасности, он роняет сумку на пол и начинает энергично вытираться их полотенцем, не обращая внимания, что они за ним наблюдают.

– Вот а йю дуинг? – с любопытством интересуется тот, кто назвался Клаудио: у него длинные курчавые волосы, рассыпанные по плечам, мушкетерская бородка и ногти на руках, длине которых позавидовала бы любая поклонница женского педикюра, – но все это плохо видно Адаму, так как скрыто полумраком комнаты, освещенной лишь голубыми отсветами телеэкрана.

– Вот а йю дуинг? – повторяет свой вопрос Клаудио, – зис тауэл ис дьети, нот клин. Андестенд ми?

Закончив вытираться, Адам поясняет,

– Я вашим полотенцем воспользовался. А че, нельзя?

– Ай донт андестенд йю, – пожимает плечами тот и что-то шепчет своему другу на ухо, после чего тот прыскает от смеха, с трудом пряча улыбку в своей собачьей фокстерьерской бороде.

Его смех раздражает Адама, но о чем он смеется, он не знает и не может прочитать это по глазам смеющегося Марчелло, так как его лицо скрывается в окружающем полумраке, смутно белея нечетким пятном овала в темном ореоле кучерявой шевелюры. Адам швыряет мокрое полотенце на пол и, наклонившись над своей сумкой, достает платье с нижним бельем, чтобы начать одеваться. Грудь тяжелыми шмотками плоти тянет его вниз, раскачиваясь в разные стороны, отчего ему с непривычки трудно сохранять равновесие.