Текст книги "Случай"

Глава 12

– Ну и как?

– Я ничего не видел?

– Ты не видел Гигим Хулов, Уруков и Телалов, истязающих друг друга и все живое с тех пор, как был сотворен этот мир? За этими зеркалами само зло в своем изначальном виде, не испорченное глупыми предрассудками католиков и иудеев. И ты его не видел?

– Нет, не видел, – сухо, почти зло отвечает Адам и, присев на корточки, кладет зеркало на пол, – и вообще, иди к черту со всей твоей чертовщиной. Забирай зеркало и уходим. Кстати, оно очень тяжелое. Это странно.

Адам взбирается на верх пирамиды и, встав в полный рост, ухватившись за края проема, вылезает наружу, с облегчением жадно дышит свежим воздухом, в котором уже чувствуется приближение рассвета. Кажется, что прошла целая вечность: планы на будущее разрушены; еще несколько лет и его страна исчезнет; здравый смысл посрамлен; этот мир не такой, каким нам его объясняют, – позади целая жизнь, прожитая случайно за кого-то другого, чья сексуальность открывает двери в те места, куда обычным смертным доступ навсегда закрыт.

«Человек взрослеет лишь тогда, когда начинает понимать, как его дурачат – закрыв глаза, наслаждается свежим дуновением ветра, дыша полной грудью, – К черту все, главное, что я все еще жив. Пока я жив, ничего не кончено».

Но сама мысль о том, что теперь ему известно его будущее, неприятно тяготит: это как узнать точную дату своей смерти и после этого невольно начать считать дни до нее, даже если в нее не верить. Можно попытаться изменить судьбу, но он в себе не чувствует достаточно сил и желания это сделать.

«Господи, как же здесь красиво: вот где нужно умереть, чтобы родиться заново. Я мог бы написать книгу-пророчество, но ее все равно не издадут… да и зачем, зачем все эти усилия. Ну что я о себе узнал сейчас такого, чего не знал раньше? То, что я не состоялся как художник? Но в нашей стране талант ничего не значит, важно лишь везение, точнее умение себя продавать. Просто мне с этой жизнью не повезло, только и всего. Если Бог и есть, то он не справедлив – он всегда на стороне уродов, а не людей. Ни разу не видел, чтобы хорошие и честные люди состоялись в этой жизни и чего-то добились: если мир в большинстве своем состоит из одних уродов, то они явно хотят смотреть и общаться только с себе подобными, а не такими, как я. Мир принадлежит Мефицу и Колосову, это как гребаное телешоу, которое совпадает с миром душевных болезней: смакуется и приветствуется лишь ненормальность, явное отступление от нормы. Вот как сейчас я – мужик в женском теле, а когда я снова стану нормальным, то кому я буду нужен?! Моя собственная жизнь на приключенческий сюжет явно не тянет».

От этих мыслей Адама отвлекает окрик Мефица:

– Эй, ты как? Сиетэ пронти?

Он оборачивается на знакомый голос и молча наблюдает, как миниатюрный Мефиц сначала не без труда поднимает и водружает на край входного отверстия в подземелье вновь собранную шкатулку, затем вылезает и, сидя рядом с ней, тяжело и шумно отдувается, словно закончил тяжести ворочать.

– Что, тяжело?

– Ух, не думал, что она столько весит, – наконец выдыхает он и, вяло похлопав рукой по верхней крышке шкатулки, интересуется, – Куда тебя подбросить?

– Ты собрал шкатулку и снова спрятал там зеркало? Не боишься, что опять кого-то придется убить, чтобы ее открыть?

– Забудъ, – устало отмахивается от него Мефиц. – Это тебя не должно беспокоить.

– Ты сам сумеешь ее донести или тебе помочь?

– Грации миле, я сам. Андьямо э темпо, темпо.

– А это? – указав рукой на вход в подземелье, спрашивает Адам, – Так и оставим твои магические зеркала и трех троглодитов в придачу?

– О, закрыть, обязательно закрыть. Уна моменте, минуточку-у-у, – Мефиц словно ошпаренный вскакивает и, подбежав к барельефу Тонатоса, нажимает ему на глаза: с тихим скрежетом престол поднимается на свое прежнее место и закрывает вход в подземелье. О том, что они спускались под землю, напоминает лишь обугленный букет в чаше-черепе на престоле, да черная коробка рядом с ним.

– Твоя макеро не забудъ, – напоминает Адаму Мефиц, поднимая свою шкатулку с явным усилием человека, не привыкшего таскать тяжести, – Андьямо, э темпо.

Через пятнадцать минут они уж снова в катере, на пол пути к собору Сан-Марко, где Адам попросил его высадить. В серых сумерках наступающего утра вдоль набережной всего района Сан-Марко деловитая суета снующих взад и вперед грузовых барж и моторных лодок, доверху загруженных всяческой снедью и коробками с вином и минеральной водой; местные бендюжники ловко и молча разгружают товар на тележки и развозят по одному им ведомому маршруту. Навстречу их тележкам из средневековой глубины кварталов выныривают на набережные тележки с мусором, которые катят перед собой энергично-неунывающие пролетарии, сгружающие их содержимое в зелено-белые суда-мусоросборники, капитаны которых с помощью механических «рук» забивают ненасытные чрева своих плавучих мусорных баков.

Глядя на всю эту жизнь простых людей, честно зарабатывающих свои деньги трудом своих же рук, на всю эту симфонию труда в городе праздности и мотовства, Адаму стыдно, нестерпимо стыдно и за себя, и за тот образ жизни, что он ведет: ведь он никогда не работал, никогда по-настоящему не работал; то, чем он занимается всю свою жизнь – это какая-то игра, упражнения от праздности; он лентяй, которого просто не разоблачили до сих пор, – одновременно ему удивительно, что эта жизнь парадоксальным образом принадлежит не этим работягам, а Мефицу и ему подобным, наслаждающимся и присваивающим плоды их труда.

– Как все странно, – уткнувшись лбом в стекло иллюминатора, выдыхает Адам, наблюдая, как мимо проплывает такая другая, абсолютно чужая ему жизнь, – вот они чем-то правильным, настоящим занимаются… нас кормят. А я… а мы…

– Каволо, белла донна, радуйся жизни: ты живая, я живой – мир принадлежит нам.

– Ты никогда не задумывался, что за последние 100 лет…

– Все, приехали. Здесь мы расстанемся. Сан-Марко.

Катер подошел вплотную к пустой набережной, прижавшись к ней своим правым бортом. Словно в забытье, с каким-то внутренним деревянным безразличием Адам вылезает из кабины наружу, на корму, сходит на берег держа в руках лишь свою сумку. Он снова на Рива-дельи-Сньявони, в каких-то ста метрах от колонн пьяццетты, откуда началось его столь безумное приключение вчера вечером.

«Кажется, словно целый год прошел, – устало ворочается внутри него полусонное сознание, пытаясь поуютней устроиться, свернуться по-кошачьи в клубок и заснуть, – я словно первый раз здесь, впервые на этой сцене: слава Богу, что здесь до меня нет никому дела».

Обернувшись к воде, он устало следит, как катер, вспенивая воду своими гребными винтами, медленно отходит от берега и все набирая и набирая скорость, скользит по сонной глади не успевшей проснуться Венецианской Лагуны в сторону Гранд-канала. Адам провожает его взглядом до тех пор, пока он не скрывается из виду, затерявшись в пепельно-серой панораме сплющенного между небом и водой города. Медленно бредет на площадь Сан-Марко, тяжело волоча ноги, словно налитые свинцом: усталость навалилась неожиданно и сразу, как простуда, – желая лишь одного – где-нибудь присесть и выпить кофе. Площадь восхитительно пуста, обрамленная почерневшей от времени каменной колоннадой обеих прокураций, стадо уличных столиков загнано в стойла по обе стороны и ждет того часа, когда явятся первые клиенты пока еще закрытых «Флориана» и «Квадри» и они вновь покроют серый камень своей серебряной чешуей круглых столешниц. В столь ранний час открыт лишь бар «Americano», примостившийся у подножия башни Торе дель Оролоджо.

Адам заходит внутрь и, подойдя к барной стойке, просит: «Уна добл эспрессо, плиз». Бармен неопределенного возраста в вязаной безразмерной кофте с несвежим лицом молча кивает и, отчетливо артикулируя, произносит «Кватро ойро» и показывает для наглядности четыре пальца «Кватро ойро». «О-кей», – вздыхает Адам и, ткнув пальцем в витрину, добавляет: «Я еще и это возьму. Уна сендвич».

С безжалостным лицом прирожденного убийцы бармен достает с витрины бутерброд с пармской ветчиной и моцарелой и, водрузив его на тарелку, прямо против Адама вновь медленно и отчетливо декламирует «Сете ойро» и показывает уже 7 пальцев. «О-кей», – снова соглашается Адам и, порывшись в сумке, извлекает свой уцелевший чудом кошелек, достав из него 20 евро кладет их перед собой, рядом с тарелкой.

Бармен с ловкостью мошенника проводит рукой над купюрой и она исчезает, взамен остается лишь бумажный клочок чека и россыпь сдачи. Затем он поворачивается к Адаму спиной и начинает колдовать с кофемашиной, которая гремит и испускает соблазнительные ароматы.

Минута, и маленькая чашечка со свежесваренным кофе в руках у Адама, он уже предвкушает его вкус и чувствует, как слюна сочится из-под языка, но грохает входная дверь позади него и раздается русская речь. Адам испуганно вздрагивает и оборачивается. В бар вошел человек-магнит, он сразу привлекает внимание нелепостью своих движений: это какая-то врожденная магия непроизвольной клоунады. Контрастом к его телодвижениям служит его одежда: костюм явно от собственного портного на заказ из очень дорогой ткани, мятая шелковая сорочка и мокасины из крокодиловой кожи, – сразу видно, что этот человек не экономит на своей одежде, в довершении золотые Patek Philippe на запястье правой руки, одним словом, настоящий «новый русский» и явно при больших деньгах. Адам это считывает мгновенно, т.к. за годы своей лакейской жизни архитектора-проститута научился распознавать состоятельных клиентов с первого взгляда: по прикидке Адама у этого не меньше двух десятков миллионов СКВ на счету.

Лицо новоявленного соотечественника изрядно помято, щеки покрыты сизой щетиной, нос покраснел, но гнусаво-язвительный голосок подозрительно бодр:

– Эй, манн, дабл Карвуазье и уно капуччо.

Бармен, не дрогнув ни единым мускулом на лице, молча наливает ему в бокал коньяку и, поколдовав у своего кофейного аппарата, ставит рядом широкую чашку с белой шапочкой молочной пены. Тот бросает ему смятую 50-евровую бумажку с коротким «Кип йо чендж» и, хлопнув Адама по ягодице, интересуется:

– Ду йю хэв и фри тайм? Ай кэн гив йю гуд чанс ту чендж йо лайф. До йю вонт ту чендж самсинг?

Его шустрые и сильные пальцы сначала сжимают Адамову плоть, а затем слегка поглаживают, заставляя все тело вздрогнуть от предчувствия удовольствия. Жадно сглотнув слюну, Адам сладко-расслабленно вздыхает, – при этом сам себе удивляясь, словно это не он, а кто-то другой внутри него, – и взглянув на русского деланно-томным взглядом, отвечает:

– Как приятно встретить очередного соотечественника в городе греха и красоты.

– Йо-пр-ст, какая встреча, – тут же полуиспуганно отдернул свою руку тот и слегка отодвинулся от Адама, но все его телодвижения вызывали непроизвольное желание смеяться, словно он нарочно хотел насмешить, – че так рано и одна? Могу составить компанию, мне сейчас так прет, красава, ты себе не представляешь, как прет: ну просто нереально, просто чума. Я тут одного лоха на лям с четвертью подломил, прикинь, так это надо отметить. Приглашаю. Слава Гейфман угощает, как русский человек русского человека.

«Забавно, – тут же отмечает про себя Адам, – что его зовут Слава. Ему бы с Колосовым познакомиться, получилась бы смешная история». Адам берет свою тарелку с сэндвичем и кофе и переходит к столу у стеклянной витрины с видом на площадь, демонстративно повернувшись к Гейфману спиной. Это его не останавливает от неудержимого порыва общаться и через секунду он стоит рядом с Адамом с бокалом коньяка и чашкой капучино, энергично продолжая его клеить:

– Тебя как зовут? Ну прошу, скажи, скажи, я же представился.

– Франческа.

– Ух ты, ты итальянка?

– Нет, просто так получилось, устала объяснять.

– Здесь первый раз?

– Нет, я сюда езжу каждые два года на биенале.

– Класс-с-с-с-с, люблю умных женщин. Какой вид, а? На миллион долларов. Че не спишь?

– У меня была бурная ночь. Ты всегда такой энергичный или только по утрам?

– Детка, я на коксе, прикинь: меня так плющит, что не могу остановиться, – я могу сейчас без остановки долбиться два часа подряд, вот только женщину не могу найти. Хочешь ко мне присоединиться? Познакомлю тебя со своим единорогом, рыба ты моя ясноглазая.

«Сомнительный комплимент, – невольно замечает про себя Адам, – и достойное завершение этой ночи».

– Ты знаешь, что свирепого единорога по легенде может укротить только непорочная дева, – наконец глубокомысленно изрекает Адам, пытаясь понять, сможет ли он принять столь откровенное предложение или его стошнит от неопрятного лица русского иудея, когда они будут целоваться. – Но для начала я хочу спросить тебя – ты не боишься своего будущего?

– Да ты что, мандалоид ты мой ясноглазый, такие вопросы и с утра, ха-ха-ха. Хочешь коньячку? С утра ободряет.

– А если я тебе скажу, что нас всех ждет?

– Нас всех ждет смерть, детка, не парься, – приобняв Адама, доверительно шепчет Гейфман ему на ухо, обдав запахом кисловато-горького алкоголя, – давай займемся делом: доставим себе удовольствие – в этом городе грех не испытать все радости жизни. Пока мы это можем себе позволить.

– Нет, слушай, а если я тебе скажу, что нас ждет революция на родине и десять лет гражданской войны, то ты как?

– А никак, – беззаботно хохотнул Гейфман, – да мне это все до лампочки: уеду в Лондон, дом куплю где-нибудь в Челси или в Ноттинг-Хилле, чай буду пить в файд-о-клок. Ты думаешь, что наш папа об этом не знает?

– Папа? – удивленно вскидывает Адам брови.

– Ну папа, понимаешь? – выразительно скривил лицо Гейфман, намекая на того, о ком Адаму не хочется думать, – у него и деньги припрятаны здесь в банке Ватикана, и самолет всегда стоит под парами: пара часов и он здесь, у своего друга Сильвио. Я свои деньги тоже держу на Кипре, так что мне все равно.

– А народ тебе не жалко?

– Не смеши мои ботинки, наш народ ни меня, ни тебя не пощадит, – и не надейся. Уж я-то знаю, мой прадедушка когда-то революцию сам делал и белогвардейцев сотнями вешал, а бабушка, заслуженная чекистка, любила перед смертью своих подследственных помучить: страдала она неким родом женской некрофилии, с приговоренными к смерти врагами народа любила заниматься любовью до смерти, во время соития их приканчивая и от этого получая революционно-праведное удовлетворение, наносила удар по врагам в самый неожиданный для них момент. Папа же мой был жертвой государственного антисемитизма и тоже под всеобщее одобрение народа, заметь мой сисястый гуманоид.

– И как же он пострадал? – отдирая его руку от своего зада, слегка язвит Адам. – Сделали обрезание по самое не балуйся?

– Точно, – подхватывает шутку Адама Гейфман и вновь возвращает руку на прежнее место, – практически ничего у него не осталось, так вот и жил, мучился.

– Но тебя-то родил, – иронизирует Адам, но уже не пытается мешать Гейфману его лапать, – Значит что-то, но осталось?

– Размер не имеет значения в таком деликатном деле, как любовь. Здесь главное мастерство, сирена ты моя бесхвостая.

– А ты, значит, им владеешь?

– Я готов тебе его продемонстрировать. Знаешь, почему все русские девки без ума от нас, евреев? Мы все прирожденные любовники, нас, видимо, бог в это самое место поцеловал, чтобы все бабы, как говаривал Господь, пока был жив «к мужу своему испытывали влечение и он господствовал над ними». А может, всему виной моя неуемная бабка Юдифь, но обещаю тебя не разочаровать.

– Т.е. грохнешь меня, когда мы будем заниматься любовью? Как завещали бабушка и Ленин.

– Да ладно тебе… Знаешь, почему Ленин до сих пор в Мавзолее лежит? Мне один чел из органов по-секрету под кайфом поведал, что ему до сих пор наши молятся и жертвы приносят: раз в два года его на пару месяцев выпускают из Мавзолея свежей человечинкой полакомиться. Ты думаешь зачем ему по всей стране памятники расставлены? Это ретрансляторы его воли: живешь в каком-нибудь сраном Кемерове и не догадываешься, что у тебя в голове мысли прямиком из Мавзолея, через распростертую пятерню нашего вождя, – поэтому до сих пор ни один памятник по всей стране ему не тронули. Так что ты за революцию не беспокойся, покуда Ленин в Мавзолее, все у нас будет без изменений: пипл будет хавку жрать, а мы будем бабло качать, – ну, а пионэры и пыньсионэры продолжат его Мавзолей охранять.

– Складно у тебя получается, насколько я понимаю, в нашей стране тебя все устраивает и менять ты ничего не собираешься. А вот скажи мне, только честно, как так получилось, что и твой прадед, и твоя бабка делали революцию, боролись за коммунизм или за что-то там, – ну за свои идеи о справедливости, наверное, как это они понимали, – а ты банальный нувориш?

– Яблоко от яблони не далеко падает, ха-ха-ха, – продолжает свое несколько необычное ухаживание Гейфман, неожиданно переключив всю свою энергию на руки Адама, схватив их и поднеся к своим многообещающе-блудливым глазкам, мечущимся по его измятому лицу, словно мухи по стеклу, – нам всем врали, что люди, делавшие революцию, были пламенными идеалистами, но это было абсолютно не так: по большому счету это были отъявленные подонки, решившие воспользоваться выпавшей на их долю возможностью и изменить свою жизнь, – они просто хотели заработать на том, что никто другой, кроме них, не хотел или не мог делать и отомстить тем, кто стоял на их пути. Поверь, ни мой прадед, ни моя бабка не были героями, на которых стоило бы равняться: брат прадеда был обыкновенный одесский бандит, о ком в свое время написал Изя Бабель; бабку убил какой-то придурок-солдат, этакий самородный Чонкин, принявший ее работу за половые извращения и решивший ее остановить, – одним словом, они были нормальные. Такие же гадкие, как я и ты, желавшие жить и получать от жизни удовольствие. Это нормально. Отца моего посадили лишь за то, что он был евреем и фарцевал в Питере, даже прадед не смог от тюрьмы отмазать. Зато я сумел добиться в полной мере того, за что боролись мои предки, – я стал богатым.

Гейфман, медленно скользит губами по пальцам Адама, словно проверяя мягкость его кожи:

– А все потому, что я еврей, понимаешь меня, мой мокрый мандааватар, еврей, а не русский. Русские – они все слизняки, а у нас есть хватка, стальной стержень. Женщины это обожают, поверь мне, уж я-то знаю. Может, заскочим ко мне, мой отель прямо здесь, в двух шагах, у пристани Орчело? Потом на гондоле покатаемся.

Из стеклянной витрины бара хорошо видна совершенно пустая пьяццетта с одиноким силуэтом колонны Сан-Теодора между безупречно-порочным каменным изобилием библиотеки Сансовино и неразборчивой мраморной суетой западного фасада Сан-Марко, где каждая деталь откуда-либо украдена. Пейзаж как нельзя лучше подходит к душевному состоянию Адама, внутри которого гулкая пустота в пышном обрамлении самых противоречивых чувств: страх, жадность, похоть, голод, азарт, любопытство, – посреди которой встает во всю оксюмороновскую глубину триумфальной колонной с вишенкой вопрос о том, как принять предложение Гейфмана, чтобы однозначно отказать, но на этом еще и заработать.

– Волшебный город, – выдавил наконец из себя Адам, – находясь здесь, трудно не поверить в то, что волшебство существует. Вот как сейчас…

– Чувствуешь мою магию любви? – нетерпеливо перебивает его Гейфман и страстно целует его руку, – я волшебник, я умею колдовать.

– Ты сегодня второй, кто мне в этом признается.

– Правда? – удивляется тот, – неужели сегодня кто-то успел опередить меня и объяснился в любви?

– Нет, я имею в виду магию… ну всю эту белиберду с вызыванием духов, человеческими жертвоприношениями.

– Йо-пр-ст, двужопый ты мой андрогин, так ты имеешь в виду психотронный бизнес, йо-кл-мн, с заклинаниями на удачу, приворот и порчу? Для женщины твоего образа жизни это не нужно, у тебя же и так все есть. К их услугам прибегают только те, кто на грани… кому терять нечего.

– А ты что, таких знаешь?

– Ну это в основном политики и их жены: оккультный полк защищает черный орден и членов их семей от сглаза, – а для бизнеса это никому не нужно, у нас в бизнесмены все назначены.

– И ты тоже?

– И я тоже, – крепко прижав ладони Адама к своему лицу, елейно-игриво жуирует Гейфман, – я служу ордену, у меня с ним контракт.

– Ты так говоришь, словно ты на госслужбе. Или ты и правда чиновник?

– Думаешь, на зарплату госслужащего можно купить такие часы? – сунув под нос Адаму свой Patek Philippe язвительно иронизирует Гейфман, – нет, я вице-президент нефтегазовой компании, углеводороды в Европку качаю. Прикинь, у меня таких 20 штук, по штуке за год службы. А еще во мне шесть дырок от пуль: на меня два раза делали покушения.

– Конкуренты? – искренне интересуется Адам, заинтригованный его последними словами.

– Нет, мои же работодатели, козлы, – совершенно невозмутимо поясняет Гейфман своим энергично-двусмысленным голоском похотливого жуира, – они меня так учили.

– А если бы убили? – опешил Адам, испуганно вытаращив глаза на него, – И ты продолжаешь на них работать?

– Ну, я же жив, – отпустив руки Адама, дурашливо-радостно восклицает Гейфман и вскидывает ладони вверх, словно сдается, – судьбу не выбирают. В нашем деле все замешено на крови: круговая порука практикуется со времен большевиков, – приходится с этим считаться.

– У каждой профессии есть свои издержки, – соглашается Адам, невольно вспомнив, как плохо закончил его знакомый Костя, спроектировавший и построивший дом одному бандиту и найденный затем на городском пляже повешенным за собственные детородные органы на спасательной вышке: ходили слухи, что он вступил в пререкания с заказчиком, которому не понравилась его работа; другие утверждали, что он изменял с его женой, – налицо был несчастный случай, как установило следствие, – зато тебе хорошо платят.

– Что есть, то есть, – соглашается Гейфман, – но мне приходится много работать.

– И что же ты делаешь? Воруешь, как все?

– Да, но не для себя, для ордена. Если я не выведу 2 ярда в год, то меня наказывают.

Вдруг Адама осеняет: «Да ведь это же тот самый Славик, которого искал Колосов: это он украл у него его миллион триста», «тот самый жидяра из ТОРГАЗа» – под коксом – все сразу стало на свои места. Интересно, как он отреагирует на новость о том, что с Колосовым покончено раз и навсегда? Везет же таким людям, как этот Гейфман, – такие, как он, всегда сухими выходят из воды».

Адам принимается за свой сендвич, жестом предлагая Гефману на время прервать его ухаживания.

– Давай подкрепимся, я есть хочу. Твой кофе давно остыл. Закажи новый.

– Зачем, я предпочитаю коньяк. Эй, мэн, ван мо тайм дабл Карвуазье, плиз.

Во время своего завтрака на Адама вдруг нисходит озарение, простая мысль о том, что собственно его новое тело – это единственный шанс стать счастливым, немедленно начав новую жизнь: все, что за последние несколько часов с ним произошло, лишь прелюдия для осознания, что его ждет в будущем, – нужно переступить, отказаться от своего ненавистного прошлого и начать жить заново, словно только что родился.

«Все, что мне нужно, – это быть счастливым. Я ведь могу стать тем, кем захочу: художником, писателем, актрисой или фотомоделью, – нужно просто научиться использовать людей в своих целях, наловчиться манипулировать ими. С теми возможностями, что у меня теперь есть, это легко сделать. Потренируюсь на Гейфмане».

– Тебе никогда не казалось, особенно в таком городе, как этот, что порой почти невозможно отличить наши фантазии от реальности, нас окружающей? – допивая свой кофе, интересуется он у Гейфмана, который не торопясь смакует свой коньяк, с явным нетерпением дожидаясь, пока Адам закончит завтракать.

– А я вообще не знаю, что со мной происходит по правде, а что плод моих галлюцинаций, – пожимает плечами тот, – я же все время под кайфом. Не надо задумываться, надо просто жить. Многие знания – многие печали, это еще товарищ Соломон сказал. Пошли ко мне, сделаем вместе правильный выбор.

– Бери от жизни все и будь что будет?

– Именно так, этот мир принадлежит тем, кто живет, а не мучается вопросом о том, как или зачем нужно жить.

Через четверть часа они в номере у Гейфмана на третьем этаже, из номера видна гавань, вся полная пока еще зачехленных в синий гондол в ожидании своих хозяев и туристов, стены покрыты шпалерами со стилизованными изображениями сада, в центре каждой картины дева и единорог: на одной единорог смотрится в зеркало, которое протягивает ему сидящая девушка; на другой он у ее ног, слушает орган, на котором она играет; на третьей она кормит единорога виноградом; дама плетет венок из цветов, а единорог их нюхает; на последней девушка держится обеими руками за рог единорога, – практически весь номер занимает разобранная двуспальная кровать и письменный столик у окна, на котором изрядная куча денег.

– Займемся умственной стимуляцией, – ухватив Адама со спины за ягодицы, подталкивает к кровати Гейфман, захлопнув ногой дверь своего номера, – только ты и я, а всех остальных к черту.

– Напоследок только один вопрос, – просит Адам, – а затем делай что хочешь.

Гейфман ничего не отвечает, одним рывком свалив его на кровать, а дальнейшее словно во сне: то ли от накопившейся усталости, то ли от чего-то другого, – все вокруг плывет в сладкой истоме, в которой растворяется его «я».

Это какая-то бесконечная внутренняя вибрация и ощущение горячей полноты, неожиданно заполнившей внутри него всю ту страшную черную пустоту, что все это время его мучила: эта внутренняя избыточность выдавливает из него все его сознание, весь его мечущийся разум, взамен принеся чувство радости и ликования. И тут он распадается на составные элементы своей сущности: вот судьба, а вот та карма, обрекающая на страдания, а еще океан любви, волны которого смывают его в какое-то другое измерение, где нет ни времени, ни пространства, – он перестает существовать. Отсюда, из несуществования, или лучше сказать, предсуществования собственная жизнь выглядит всего лишь как эллипсовидная орбита спутника вокруг личности его отца, который сам в свою очередь всего лишь спутник чьей-то чужой судьбы и так до бесконечности: здесь все вращается вокруг всего и совершенно невозможно определить, где же находится центр мироздания, вокруг кого все это вертится. Многие из этих людей давным-давно умерли, но продолжают оставаться эпицентрами притяжения чужих судеб.

Но если его жизнь явственно протекает в одной плоскости с тем видимым трехмерным миром, в котором он живет, то существуют и перпендикулярные ему миры, – именно так он их воспринимает, с иными размерностями, – множественность которых неоспорима: в этих мирах те же события имеют иные последствия и, если в нашем мире Цезаря убили, а Гитлер проиграл войну, то там все по-другому, – можно одновременно видеть, как могло бы быть, если бы Ленин продолжал жить еще 20 лет, Наполеон завоевал Россию, а хан Батый провел бы свои орды мимо Руси прямиком в Европу.

Он прозревает, что его собственная жизнь начисто лишена всякого смысла, он лишь передаточное звено действий условного объекта «А» на условный объект «Б» и не более того: ни в одной из увиденных реальностях он ничего не значит, – его жизнь не определяет ход истории. Все, что ему остается, – это существовать, как и остальному большинству человечества, в самом низком значении этого слова.

Мир – это броуновское движение, а он ничтожная песчинка, движимая лишь энергией других, таких же ничтожных, мечущихся в поисках счастья, которого никто не может найти. Но в отличие от остальных он свое счастье нашел, именно он здесь и сейчас, только что, став на секунду, на долю секунды центром этой Вселенной: все в этом мире в данный момент вращается вокруг него, пронизывая всей мощью энергии жизни, заставляя стонать, смеяться, плакать, со всей силой сжимать шею своего партнера по соитию Гейфмана и кусать его, что-то бессознательно выкрикивая, словно в него вселился легион бесов.

Бьющееся в предсмертных судорогах тело Гейфмана продолжает доставлять ему самое земное из земных удовольствий, вознося его на качелях любви на вершину блаженства, словно он проходит инициацию по возвращению к истокам своего первобытия: того самого детства, с которого начиналось строиться его понимание жизни, – последовательно открывая все пять чувств для себя словно в первый раз. Гейфман словно занимается любовью не с телом Адама, а с его головой: каждое возвратно-поступательное движение эрегированной плоти внутри его сверхчувствительного женского тела отдается у него прямо в мозгу приятным щекотанием с последующим взрывом сладостно-непереносимой эйфории.

Перед его взором разворачивается таинство прелюбодеяния словно спектакль, в котором одна сцена сменяется другой: вначале солирует зрение, словно он заново видит красоту самого себя в зеркальном потолке номера; затем добавляется вкус чужой плоти на губах; кисло-сладкий неожиданно-возбуждающий запах разгоряченного мужского тела, смешанный со вкусом гвоздично-гнилостного аромата дорого парфюма; звук предсмертного хрипа в ушах; все довершает осязание биения чужой жизни в руках, которая по-рыбьи трепыхается сквозь пальцы, пытаясь выскользнуть из последних сладострастных объятий, – это погружение в самые тайны герменевтики алхимических процессов слияния любви и смерти в одно целое, в которых великая работа делания над собой не может быть завершена, пока жив хотя бы один из ее участников.

Ему во всем аккомпанирует дева на шпалерах, вслед за Адамом укрощая своего свирепого единорога, похожего на белого стриженного жирного барана, растянув эту историю на века, словно средневековый анекдот о силе женского целомудрия, победившей мужскую грубую силу одним лишь своим прикосновением. Излишний приапизм легенды сейчас как нельзя очевиден, когда сам Адам оказывается в роли амазонки, восседающей на своем загнанном до смерти однорогом звере. Внутри Адама происходит полная дематериализация, когда он исчезает, проваливаясь в мягкий туман невесомости. Вокруг никого нет, но он ясно чувствует, что он здесь не один. И вот к нему приближается существо в темном коротком плаще и в маске с длинным клювом вместо носа, словно это какая-то длинноногая птица. Из его зада вылезает мохнатая трубка и проникая в задний проход Адама начинает высасывать все его жизненные силы, – он явственно ощущает, как стремительно опустошается его внутренняя энергия, – он начинает кричать от боли, словно его живьем выворачивают наизнанку, а незнакомец, о котором Адам почему-то точно знает, что он «доктор», говорит «Потерпи и выпей» и, распахнув полы плаща, обнажает змеиный детородный орган, который тут же сует ему в рот, изливая внутрь него что-то вязкое и терпкое, отчего Адам окончательно теряет силы и угасает: его поглощает совершенно животный, первобытный ужас собственного исчезновения, растворения без остатка во тьме и скрежете зубовном, без всякой надежды возродиться или спастись.