Текст книги "Случай"

«Быть женщиной не просто, – отмечает он про себя, раздражаясь на то, что грудь ему в наклонном положении мешает двигаться, – что было бы, если бы у меня сиськи были как коровье вымя?»

Первым делом он надевает на себя лифчик и не без труда довольно неловко, с третьей попытки, застегивает его на себе, надежно зафиксировав теперь положение грудей. Натягивает трусы, затем колготки. Остается одеть только платье, но тут один из гомиков, Клаудио, делает ему знак рукой и требует,

– Плиз, стоп. Ви вонт ту плэй виз йю. Донт лив аз нау. Кэн гет дрессед лэте?

– Я тебя не понимаю, нихт ферштейн, кописко-пиписка, – Адам начинает надевать платье, но Клаудио медленно с несколько манерно-вальяжными движениями самовлюбленного мужчины, обученного демонстрировать свое тело и привыкшего, чтобы им восхищались, встает и приближается к нему.

«Мы с ним чем-то похожи, – глядя на то, как двигается он и сам собой любуется, восхищаясь безупречностью своей физической формы, отмечает про себя Адам, – видимо, это что-то бабское – все время продавать себя и чтобы тебя хотели: каждое движение словно намекает – возьми меня, возьми меня. Я и в искусстве-то не состоялся, потому что не умею торговать собой, стыжусь. Может, потому сейчас педики так успешны, что нещадно самопиарятся, как Энди Уорхол?»

Мягким движением руки он останавливает Адама и повторяет:

– Кэн йю плей виз ас?

– Плэй? – уточняет Адам, – ин вот?

– Плэй дайс.

– Плэй дайс?

– Плэй дайс.

– Нихт ферштейн, понято. Что такое дайс?

– Джаст вэй, ай вил шоу йю.

Он делает знак рукой Марчелло и тот включает свет, после чего жестами обеих рук показывает Адаму, что ему нужно пройти вглубь комнаты, поближе к дивану. Адам повинуется, решив посмотреть, чем все это закончится.

Перед диваном низкий столик, на котором лежит пульт от телевизора и стакан с игральными костями, а также колода карт и два яйцеобразных предмета с серебряными крышками, из которых торчат слегка изогнутые тонкие трубочки.

– Вот ис ит? – интересуется Адам, показывая пальцем на заинтреговавшие его предметы.

– Ит ис капс фо матэ, – поясняет ему Марчелло, точно уловив суть его вопроса, – итс южиал квесчен фром пипл, ху неве визит Аржентина. Ин Анжертина ол дринк матэ.

– Вот ис матэ? – уточняет Адам.

– Матэ ис сам кайн оф ти, бат нот ти. Матэ ис матэ.

– Наркотик? – прямо спрашивает Адам.

– Но, ит ис нот драгс, ит ис грасс. Итс лигал. Йю кэн бай ит неэ ин шоп.

Теперь, при свете лампы, Адаму видны карие глаза Марчелло, сквозь которые он считывает все, что содержится в его памяти, ему уже не нужно спрашивать, он просто знает: это чашки для Аргентинского чая «матэ», с которыми аргентинцы не расстаются целый день; два часа назад они занимались любовью с Клаудио и оба подтирались тем самым полотенцем, которое подобрал Адам с пола; с Клаудио он живет уже полгода и никак не может разобраться в своих чувствах к нему; здесь он на съемках порнофильма для гомосексуалистов под названием «Восход и закат Римской империи»; до встречи с Клаудио он часто подрабатывал проституцией, но никогда не позволял никому растлить себя, лишь возбуждая клиентов и занимаясь с ними всеми видами орального секса; сексуальная связь с любовником-мужчиной его не стесняет, но он боится стать хастлером при харизматичном Клаудио; с Клаудио он познакомился в ночном баре в Буэнос-Айресе, где тот работал стриптизером, и с тех пор он с ним не расстается; он здесь потому, что Клаудио предложили контракт на четыре порнофильма и он настоял, чтобы взяли и его; он боится быть зависимым от своего любовника и в то же время ему приятно, что тот о нем заботится; они с Клаудио решили сыграть с Адамом в кости и баловства ради испытать себя на удачу, а заодно постараться его обокрасть, если у него окажется что-то ценное в сумке; Пазолини вызывает в нем противоречивые чувства, – все нарочито утрировано и слишком мрачно, – но он боится признаться Клаудио, что фильм ему не нравится.

«Значит, сыграть со мной хотите, меня обмануть собрались, гомики латиноамериканские, – злорадствует про себя Адам, – в кости решили со мной поиграть. А для начала поставить на мое платье: уж очень хочется одному педику другого в женское белье приодеть, прежде чем тот у него снова член сосать будет, ну сейчас увидим, кому здесь везет». Адам подходит к столику, берет стаканчик с игральными костями и, показывая его Клаудио, уточняет,

– Дайс?

– Йес, итс дайс, – одобрительно кивает головой Клаудио и, вздрогнув пальцами, добавляет, – ви вонт ту плэй виз йю он йо дрес. Ду йю андестенд ми?

– Йес, йес, – усмехается Адам и показывает свое платье, зажатое в левой руке, – о-кей, а ты что мне предложишь? Йю, вот ду йю плэй?

Клаудио снисходительно улыбается, после чего достает из кармана своих изрядно потертых джинсов мятую бумажку в 20 евро и, помахав ею перед носом у Адама, чем его невероятно рассмешил, совершенно серьезно произносит, – Май ману эгейнст йо дрес.

– Ну если тебе не жалко 20-ти евро, то давай, придурок, – как можно соблазнительнее улыбается ему Адам, развязно вильнув бедрами, чтобы подразнить голубого, после чего кладет свое платье поверх колоды карт и, сдвинув стаканы для матэ в сторону, очищает середину стола для игры. Клаудио кладет на платье свою мятую купюру и приказывает,

– Йю а фест, плиз!

Адам трясет стаканчик в течение 10 секунд и высыпает кости на стол, по поверхности которого они громко скачут и останавливаются на самом краю: выпало 5 и 3. Следом за ним Клаудио кончиками своих омерзительно длинных ногтей подхватывает кости и роняет в стаканчик, неспешно трясет им и, ловко перевернув его вверх дном, хлопает о столешницу, поднимает и смотрит на результат: выпало две 6-ки.

– Не может быть, – выдыхает Адам, не веря своим глазам, – не может быть. Сегодня мой день, черт побери, сегодня везет только мне.

– Ай эм лаки, – самодовольно ухмыляется Клаудио и подхватив Адамово платье начинает тереться им о щеку, словно кошка о ноги своей хозяйки, – ду йю вонт плэй мо?

Страх на грани отчаяния охватывает Адама, оставшегося без одежды: в таком виде он не сможет никуда уйти, – ему надо обязательно выиграть. Адам поспешно кидается к своей сумке и достает оттуда ожерелье из муранского стекла, возвращается к столу и требует,

– Давай еще, нью ван! Плэй снова, кописко?

– Ду йю вонт ван мо тайм? Марчелло, до йю лайк зис неклас?

Они о чем-то энергично переговариваются по-испански, после чего Клаудио лениво возвращает платье на стол, а поверх него Адам кладет ожерелье.

– Плиз, – предлагает Клаудио Адаму, но тот возражает.

– Теперь ты, йю фест, кописко!

– Ду йю вонт то экзаменейт май гуд лак? Донт вори, ай вил вин, – холодно, даже с некоторым презрением усмехается Клаудио, а Адам жадно вглядывается в его лицо, пытаясь прочитать его мысли: внутри Клаудио темно и пусто, словно он не имеет прошлого и ни о чем не думает.

«Что за черт, я его не вижу, словно он не человек. Может, все гомики такие? И почему он так уверен в том, что выиграет?»

Клаудио не торопясь трясет стаканчик с игральными костями и смотрит позади Адама на экран телевизора, на котором ведьмообразная Медея клянется отомстить Ясону: у Адама создается ощущение, что он глядит сквозь него, словно он пустое место, – быстро переворачивает стаканчик вверх дном и резко хлопает им об стол, затем медленно поднимает. Вновь выпало две шестерки.

«Тут что-то не так, – лихорадочно пытается понять происходящее Адам под одобрительный смех Марчелло, радующегося победе своего любовника, – если они решили меня обмануть, значит, весь секрет в том, как швырять эти кости. Точно, эврика: он же их не кидает, как я, а опускает на стол резким движением внутри стакана. Надо попробовать, два раза шестерки сами собой не выпадают, это явно какой-то трюк».

Адам наклоняется над столом, сгребает кости в стаканчик и, во всем подражая противнику, медленно им трясет, затем резким движением опрокидывает его и хлопает с сухим треском о столешницу, с нескрываемым волнением поднимает.

«Точно, я угадал», – жульнические кости, – ликует Адам: выпало две шестерки.

Клаудио зло кривится, – словно у него изнутри крутят гайку регулировки гримас и никак не могут найти нужное данному моменту выражение. Наконец через ряд судорожных телодвижений его лицо приобретает обиженно-удивленное выражение и он произносит,

– Гуд лак, лэтс трай эгейн.

Ему что-то энергично советует по-испански Марчелло, но все внимание Адама приковано к Клаудио: он в сторону Марчелло даже не сморит, – теперь ему предельно ясно, кто в этой комнате главный. Адам кокетливо поводит плечами, непроизвольно поправляет грудь и, взяв кости снова в точности воспроизводит технику бросания Клаудио: снова выпадают две шестерки, – и он радостно, почти торжествующе возвещает,

– Очко, кописко, – шарит в своей памяти в поисках подходящего иностранного слова и добавляет, – бинго, эмэйзинг.

Клаудио молча сгребает кости ногтями, швыряет их на дно стаканчика, нарочито-медленно им трясет и снова, резко перевернув, хлопает им об стол, поднимает: и у него тоже выпало две шестерки.

– Йю фул ми, – тычет в него пальцем Адам, а затем, поймав взгляд встревоженного Марчелло, мысленно приказывает ему:

«Я знаю, кто вы и что хотите меня обмануть. Скажи своему любовнику, что я хочу отсюда уйти, оставьте меня в покое. Иначе я пожалуюсь Мефицу».

В ужасе Марчелло начинает что-то буквально лаять, окончательно внешне превратившись в собаку и нервно тряся бородой, словно фокстерьер выклянчивает внимание у своего обожаемого хозяина. Клаудио смотрит на него с нескрываемым удивлением, словно он сообщает ему весть о том, что он отныне импотент: хорошо это или плохо, он еще не осознал, но то, что это кардинально изменит его жизнь, он уже понял. Наконец он велит Марчелло заткнуться, грозит Адаму указательным пальцем своей правой руки и выдавливает из себя,

– Джаст вэйт, ай вил би бэк, – после чего делает знак любовнику последовать за ним и выходит из комнаты в коридор. Когда к нему присоединяется испуганный Марчелло, он запирает дверь на ключ и Адам слышит, как они вдвоем куда-то удаляются, бурно скандаля между собой по-испански, обильно пересыпая свою речь английскими и итальянскими ругательствами.

Оставшись один, Адам хватает свои вещи со стола, бежит к сумке, засовывает их в нее, после чего пробует открыть дверь, но она изнутри не открывается: замок самый примитивный, врезной, без какой-либо защелки изнутри. Из комнаты нельзя выйти кроме как в окно под потолком, сквозь которое видно ночное небо.

Твердо решив бежать прямо сейчас через крышу, Адам подтаскивает к нему стол, на него ставит стул, взбирается наверх импровизированной лестницы, открывает окно, выглядывает и убеждается, что оно выходит на черепичную кровлю, в скат которой врезано. Выложив сумку на край оконного проема, подтягивается и не без труда оказывается снаружи, обдуваемый прохладным ночным ветерком. В сумке суетливо ищет туфли, надевает их и, осторожно ступая по гулкой черепице, движется к краю кровли, чтобы сверху определить, куда выходит фасад дворца: на улицу или на канал.

Перед ним узкая улочка шириной чуть больше метра, противоположный край которой образован линией равновысоких домов, общая кровля которых заметно ниже, чем крыша, на краю которой стоит сам Адам. На одном из домов открытая деревянная терраса, уставленная растениями в кадках.

«Вот туда мне и надо», – решает Адам, разглядев, что на террасу выходит открытая стеклянная дверь, сквозь которую сочится янтарный ночной свет. Он с силой швыряет свою сумку на противоположную крышу, убеждается, что сумка упала на середину ската и не съехала вниз, после чего, отойдя на пару метров от края, с силой разбегается и прыгает, что есть силой оттолкнувшись от неустойчивой черепичной поверхности: толчок был неудачным, он чуть не подвернул ногу, – приземлившись в нескольких сантиметрах от карниза, на секунду замирает в неустойчивом равновесии, рискованно балансируя в попытках сохранить вертикальное положение тела над темным провалом улицы, делает пол-оборота вокруг своей оси и падает спиной на черепичный скат: испуганно раскидывает руки в разные стороны и инстинктивно стремится хоть за что-нибудь ухватиться, уперевшись ногами в водосточный желоб.

Уже через секунду поняв, что он все-таки не упал вниз, долетев до крыши, и облегченно вздохнув, смотрит на бездну ночного неба, которой до него нет никакого дела: светит луна, плывут клочья высеребренных по краю облаков, мерцают бусинки звезд в черной вышине, якобы отвечающие за ход всех дел на земле, – и он счастлив от осознания того, что еще жив, что ему наплевать и на это небо, и на этот мир, лишь бы он продолжал жить, лишь бы его личное существование длилось и длилось.

«Вот небо надо мной: как же я не видел прежде этого высокого неба? Да! Все пустое, все обман… и это небо обман. Что мне это небо, ведь я здесь, на земле. Уж я точно не князь Андрей, чтобы быть счастливым, глядя на облака. Как же сентиментальны были люди 100 лет назад, проливая слезы над вымыслом. Жизнь жестче, особенно сейчас».

Садится и оглядывается вокруг: сумка в двух метрах, лежит вверх дном, из-под нее торчит край выпавшего платья. Осторожно встает и на полусогнутых, неожиданно ставших ватными ногах добредает до сумки, подхватывает ее вместе с платьем и продолжает свое неуверенное движение к террасе. Добравшись до нее, долго стоит у края перил, прячась за зеленью лимонных деревьев в кадках, внимательно прислушиваясь к тому, что происходит за приоткрытой дверью: кроме шума лодочных моторов со стороны Гранд-канала ничего не слышно.

Раздвинув ветки зелени, перелезает через ограду и, осторожно ступая, крадется к прямоугольнику света, за которым его ждет неизбежная встреча с хозяином или хозяйкой этого дома: в голове лихорадочно скачут мысли о том, что сказать или как представиться, но ничего, кроме слова «Скузато», в голову не лезет. Оказавшись у самой двери, Адам ее осторожно приоткрывает и заступает наполовину вовнутрь. Откуда-то снизу сочится еле уловимая, словно колебания теплого воздуха, мелодия. Шепотом звучит флейта.

Проскользнув сквозь дверь, он начинает по лестнице спускаться вниз и по мере того, как он опускается во все более усиливающиеся звуки «Орфея и Эвредики» Глюка, – у Адама где-то внутри словно открылась застарелая рана, в которую швырнули щепотку соли, – на глаза сами собой наворачиваются слезы, будто ему сделали больно, но боль эта ему отчасти и приятна, т.к. позволяет снова ощутить трепет собственной души, о существовании которой он давно забыл. На душе и гадко и сладко одновременно, словно со слезами вытекает вся та грязь и тьма, что не позволяла ему чувствовать свет внутри себя, – его греет изнутри сама мысль о том, что он еще может столь остро чувствовать красоту этих божественных звуков.

«Господи, почему я не музыкант? Ведь это же такое счастье – жить среди звуков, заставляя сердце плакать», – спускается он в комнату, где посередине стоит кукла голой женщины в натуральный рост, в полусогнутом положении, а позади нее пристроился плотный и потный «профессорэ» – именно так его тут же про себя окрестил Адам, – и производит с ней половой акт.

Внутри Адама словно бы все тухнет: только что безраздельно захватившие его ощущения неизбывной душевной боли и счастья одновременно уступают место стыдливо-брезгливому сарказму, он чувствует себя совершенно нелепо, а главное – ему еще и унизительно от того, что он оказался невольным свидетелем постыдной человеческой слабости.

Скрипит половица под его ногой, на ее звук хозяин поворачивает голову и глаза Адама встречаются с глазами «профессорэ», полными слез и грусти: того переполняет отвращение к самому себе и в то же время слабость перед желаниями собственной плоти получить удовольствие любой ценой, – фрикции его тела продолжаются, он тяжело сопит и с трудом сдерживается, чтобы не закричать. И все это в море нежных звуков флейты, рвущей душу в клочья.

«Ничего нет, кроме ЭТОГО. Ни Бога. Ни Неба. Только Плоть», – глядя на совокупляющегося с куклой итальянца, сожалеет про себя Адам, – все пустое. Все обман. Вот она – истинная природа человека. Чужая низость унижает не меньше, чем своя собственная».

Самым удивительным в этом зрелище для Адама является кукла – это искусная имитация женщина, настолько точная, что если бы она могла двигаться, то ее можно было бы принять за живого человека. Однако с первого взгляда ясно, что это манекен – овеществленная сексуальная фантазия, утрированно воплотившая в себе все визуальные стереотипы пожилого мужчины: голубоглазая блондинка с кукольно-красивым личиком юной школьницы с пухлыми губами и шестым размером бюста, с женственно маленькими стопами и длинными ногами с широкими бедрами, с осиной талией. Глядя как итальянец занимается любовью со своей куклой, ему становится любопытно, а смог бы он сам, при наличии денег, купить себе мечту и заниматься с ней любовью: зачем вообще нужна женщина, если ее можно заменить своей овеществленной фантазией, готовой выполнять любые твои желания?

«Люди научились все мерить и всему назначать цену: деньги – мера удовольствия, на которые все можно купить. Если мы и дальше продолжим в том же духе, то плоть будет преодолена навсегда – ей найдут замену. Интересно, кто он по профессии?»

«Профессорэ» судорожно дергается и кончает, тяжело отваливается от манекена, который с глухим стуком падает лицом на пол, продолжая сохранять всю ту же Г-образную позу: теперь силиконовый зад куклы торчит строго вверх, венчая равнобедренный треугольник застывшего искусственного тела.

– Скузато, синьор, – воспользовавшись моментом как можно чувственней произносит Адам, всем своим видом желая понравиться.

– А? – ошарашено смотрит на него хозяин дома, после чего выдыхает, – Каволо!

– Чего, чего? – уточняет Адам, – чтобы еще сказать по-итальянски?

– Ты русска? – спрашивает хозяин и тяжело качает головой, – Как ты здесь есть?

– Ты говоришь по-русски? – Не может поверить своим ушам Адам, – Господи, какое счастье! Извини, что я тебя побеспокоил, я случайно здесь оказался. Если ты не против, то я надену платье и уйду.

– Зачем? – устало опускается на пол «профессорэ», – я тебе ничего не сделать. Мне так нравится.

– Я просто хочу уйти.

– Подожди, но адолораре ми, прего, давай поговорим. Не поспеши, время есть.

– Откуда ты знаешь русский?

– Я дотторе, славист в университата.

– Прикольно, а я архитектор. Здесь на биеннале.

– Нам есть о чем поговорить. Хотеть выпить?

– Мне показалось, что я тебе мешаю. Ты же вроде как… ну это… никогда ничего подобного не видел.

– А, ты о Стеле? – устало машет он рукой, – у нее только один дифетто: она не говорить. Это моя Realdoll, очень дорогая. Супер.

– Наверное, лучше, чем жить с женой: сделал свое дело и убрал ее в шкаф.

– Нет, нет, ты неправильно все понимать – я есть нормально женатый. Это мой особенность в любви – я не любить настоящее женское тело, оно очень грязно и опасно для моя гигиена. Моя жена гранд-дама, что есть немножко гетера: она зарабатывать на эскорт.

– Эскорт? – удивился Адам, – она что, стоит в почетном карауле?

– Нет, это есть здесь такая услуга: богатый человек, как правило иностранец, сопровождает красивая женщина, – показывает город и помогает тратить деньги.

– Экскурсовод что ли?

– Нет, чуть больше, в ее обязанность входит помогать клиент хорошо отдохнуть… ну немножко секс или даже множко: как захочет клиент. Это всегда красиво и хорошо платят. Мы хорошо зарабатываем.

– Мы?

– Я ей помогаю организовать встречи, покупать билеты в театр, резервировать номера и ресторан. Рекомендую через друзей.

– Правда?

– Си, это солидный бизнес. У нас меж друга нет секрет: когда она приходит сюда, ин каза, она мне все рассказывать, мы все подробно обсуждать, а я потом записывать. Я хочу написать книгу, где будет все: секс, интрига, деньги. Но не так, как пишите вы, руссо, а немножко смешно – это будет новый Декамерон.

– Что-то типа порно-детектива? – вспомнив Хайко Хагена, мечтавшего создать этот жанр, уточняет Адам.

– Но, но, это дурной вкус. Порношик! 70-е годы, старик Тинто Брасс, «Сатирикон» Феллини. Нет, как есть у Пазолини в его Декамероне: он говорить о сексе так, словно это не что-то постыдное, а нормаль для человека: то, чего не стоит стыдиться или, наоборот, гротесковать и искрить это. Просто одна из краска наша жизнь. Как тебя зовут?

– Ад…, г-гм, черт, извини, Франческа. А тебя?

– Джакомо, как Казанову. Я и родился на той же улице, что и он, на улице Малипьеро. И живу рядом с дворцом Каза Ново. Это каламбур, понимаешь?

– Казанова и Каза Ново? Ну да, в этом что-то есть. Так ты преподаватель?

– Си, в университете Ка Фоскари. Это здесь рядом, в районе Дорсодуро. Пойдем, я тебя угощу Кампари. Ты любишь кампари-орандж? – слегка кряхтя, поднимается, перекатываясь своим мохнатым пузиком, внизу заканчивающимся темно-коричневой мошонкой с еле различимым успевшем увянуть членом, в кучерявом венчике волос между кривыми ножками. – Кампари-орандж все любят.

Музыка по-прежнему продолжает звучать, создавая совершенно сюрреалистическую атмосферу контраста между красотой звуков, обращенных к самому лучшему, что есть в человеческой душе, и обстановке в комнате, где все посвящено поклонению собственной плоти и инструментам по достижению полового наслаждения: на стенах куклы разных эпох и из разных материалов, некоторые из которых лишь отдаленно напоминают человеческую фигуру; многочисленные муляжи женских задниц и гениталий различных размеров и цвета; фаллоимитаторы всех времен и народов, расставленные по полкам под стеклянными колпаками; многочисленные иллюстрации половых актов из индийской камасутры и японские эротические гравюры, а также рисунки хентай, вставленные в пышные барочные рамы; статуэтки Приапов и Сатиров, символизирующих основные потребности античного человека.

– А как твоя жена относится к тому, что собрано в этой комнате, Джакомо? – идя вслед за ним, интересуется Адам, с жадным любопытством разглядывая столь необычные для него предметы и сожалея о том, что у него уже не представится случай снова увидеть эти причудливые памятники разврата, – У нее, наверное, очень широкие взгляды?

Джакомо ничего не отвечает, продолжая показывать дорогу, гордо вышагивая, словно павлин без хвоста. Пятнадцать шагов и они на кухне, посреди которой широкий темный стол с белой фарфоровой вазой в виде раздвинутых женских губ, до краев заполненных фруктами. Джакомо достает из шкафа стеклянные стаканы и бутылку кампари, ставит на стол, из холодильника вынимает лед и пакет апельсинового сока, ловко все это смешивает и вручает Адаму коктейль со словами: «Прего, красавица».

– Праздник души, именины сердца! И пир духа! – кокетливо улыбается Адам, непроизвольно начиная флиртовать, словно течная сука, провоцируя случайно подвернувшегося кобеля ею овладеть. – Постный секс – это секс без человека, но и без рукоблудия. Кукла – идеал для монаха. Половое воздержание всегда приводит к ересям.

Итальянец снисходительно смотрит на Адама, в глазах которого тот читает вселенскую скорбь к собственному несовершенству доставлять себе наслаждения: когда все фантазии реализованы, а границы дозволенного и запретного преодолены, то все становится нестерпимо скучным и предсказуемым, – в нем постоянно живет страх перед своим телом перестать что-либо чувствовать, онеметь для плотского удовольствия. Отпивает пару глотков из своего стакана и, грустно улыбнувшись, отвечает,

– Кукла – это симулякр моих чувств к жене, которую я не хочу унизить своими желаниями. Не знаю, как она, но я не хочу знать, доставляет ей наслаждение или отвращение, когда она сосет мужской член или ее хотят иметь в задница. По-русски это попа?

– Очко, – поправляет его Адам.

– Очко? – удивляется Джакомо, – Ну тогда в очко. Я ведь живу не с телом, а с образом, речью человека: мы состоять на 75% из наша фантазий и я не хочу их терять, – духовная близость не должна ничем оскверняться.

– Очень любопытная точка зрения, – пригубив свой коктейль, с нескрываемым скепсисом замечает Адам, – а по-моему, вся жизнь человека представляет собой банальную смесь секса и насилия: попытка сохранить чистоту в море дерьма – недостижимая задача.

– Лучше любить куклу, чем человека: ведь кукле все равно, какой ты – красивый или урод. На этот счет у нас есть одна ледженд.

– Ледженд? – переспрашивает с любопытством Адам, – Легенда, что ли?

– О-кей, легенда, легенда, – охотно соглашается Джакомо, – очень старый и очень страшны. Рассказать?

– Валяй, – соглашается Адам, продолжая смаковать горечь Кампари, оттеняемой вкусом апельсинового сока, – умеете вы жить, черт побери. Вот ведь смешно: в целом люди теперь живут явно лучше, чем раньше, – в среднестатистической массе, – но каждый при этом считает, что живет он хуже, чем хотел бы или мог. Я прав?

– Мне не с чем сравнивать, – пожимает Джакомо плечами и делает большой глоток из своего стакана, – у нас в университете этим заниматься на факультет информатика и статистика. А я славист.

– А почему ты стал славистом? Неужели тебе нравится русская культура?

– Си, очень. В основе ваша культура лежит иррациональное начало – вера в Бога. Вы очень религиозны народ: искусство и литература говорить только о Боге, – Андрей Тарковский, Гоголь, Достоевский. Меня это со скуола заворожить. Да, правильное слово – заворожить. Что-то магнифико. Особенно здесь, в этот город.

Адам с недоумением пожимает плечами и искренно удивляется:

– Не понимаю тебя, честное слово, не понимаю – как можно интересоваться тем, что является лишь жалким подражанием вашей цивилизации?

– В искусстве не важно, кто есть первый… важно лишь одно – ориджинале. У вас есть перфетто парола – самобытный, вы есть другие: о том же самом вы говорить всегда иначе. А потом, я был и я есть коммунист, для меня ваш Ленин – это эроический человек, изменивший весь мир. В 70-е все интеллектуале, здесь, были коммуниста. Мы бороться за права человека, за свобода.

– Поэтому ты и выучил русский язык, потому что на нем разговаривал товарищ Ленин? – иронизирует Адам.

– Си, – совершенно серьезно, с явным убеждением в голосе произносит Джакомо и удивляется, – а что тебе в этом кажется странным? Я писал свою магистерска работа по русска футуриста: Бурлюк, Маяковски, – я их очень любить. Левой, левой, левой. У нас тоже были футуриста, но они потом примкнуть к Муссолини, к фашиста.

При слове «фашизм» внутри у Адама все вздрогнуло, словно его укололи в самое сердце: с детства он был неравнодушен к этой теме, искренно восхищаясь эстетикой Третьего Рейха и фигурой Гитлера, – прозвучало ключевое слово для него как для художника.

«Люди в такой красивой форме, как форма офицеров СС, не могли ошибаться. Совершенно невероятно, как они умудрились проиграть войну таким уродам, как сухорукий Сталин и его генералы. Нация Гете и Вагнера оказалась раздавлена шайкой разночинцев-евреев и народом-хамом, добровольно отказавшимся от собственной истории за право в неограниченном количестве жрать водку и публично сквернословить», – постоянно мучил себя сомнениями он, не желая ни в чем походить на русских и им подобных: удивительную врожденную способность получать удовольствие от разрушения чужих святынь во имя собственного самоутверждения, – но при этом оставаясь русским на все 100%.

Вот и сейчас ему нестерпимо захотелось жестоко высмеять хозяина дома, искренно исповедующегося перед ним в собственных предпочтениях к коммунистам, но он счел разумным переменить тему разговора,

– Ты начинал говорить о какой-то страшной легенде, про куклу. Расскажи.

– Си, это было в 16-тый век. Жил один знатна человек, нобиле, обедневший патриций Пьетро Гримани. В то время Венеция была во всем мире столицей наслаждений: человек с деньгами мог здесь купить любой порок, какой только мог измыслить себе человеческий ум, – а кавалер Пьетро был человек с деньгами и пылким воображением. Довольно скоро он обеднел, промотав свое наследство, и стал зарабатывать тем, что начал убивать людей за деньги: стал наемный убийца. Многие фамилия его ненавидели и хотели отомстить: на него неоднократно покушались, но он оставался чудом жив. Говорили, что у него нет носа и что он его потерял в бою то ли с врагом, то ли с любовью: его лицо было обезображено ужасны шрамы или язвы от плохая болезнь сифилис, – и принужден был носить все время маску, скрывавшу его лицо. Все заработанные деньги он тратил на путана, т.е. на проститута, в общем был еще тот пеццо ди мерда. И вдруг он влюбился: увидел красива горожанка и просто обезумел. Она была простая девушка, дочь лавочник, он посватался и отец из уважения к его фамилия выдал ее за него. Он был на вершина счастья, но девушка его не любить. За его лицо она его просто ненавидеть и решила отомстить, изменив ему не просто с нобиле, а с самим дожем Алевизо Мочениго: переехала к нему от мужа и стала его содержанка. Так грозный и ужасный кавалер Пьетро Гримани в одночасье превратился в главный рогоносец республики, корнуто: он бы и хотел отомстить свой обидчик, но это был самый главный человек в городе и он был ему недоступен. От отчаяния он поклялся отомстить и неверной жене, и городу, и задумал такую месть, которую после него никто не смог превзойти: он отправился в Константинополь, в котором тогда свирепствовала песте.

– Песте?

– Да, по-русски это есть чума. Песте. Понимаешь?

– Да понял я, понял. Чума – она и в Африке чума. И что дальше?

– Он велел наловить ему две бочки крыс, ввез их в свой родной город и выпустил. Так началась знаменитая венецианская чума 1575 года, убивша половину жителей. Оп-ля. Погиб и сам Пьетро: его нашли дома в объятиях кого?..

Возникла пауза, во время которой Джакомо допивает свой коктейль и ставит пустой стакан на стол, смотрит задумчиво куда-то поверх головы Адама, словно там что-то есть. Адам инстинктивно оборачивается и глядит туда же, но ничего не видит: потолок с карнизом и полка вдоль стены, на которой стоят стеклянные банки со специями и разноцветными макаронами самой разной формы, – кухня как кухня. Снова поворачивается к Джакомо и спрашивает:

– И кого же? Неужели своей жены?

– Нет, конечно, – удовлетворенно произносит он и гордо заканчивает, – Куклу.

– Куклу? – переспрашивает Адам.

– Куклу или, иначе говоря, «dame de voyage».

– Что за дама де вояж? – уточняет Адам.

– Их использовали моряки в продолжительных плаваниях: они им заменяли женщин, – секс-кукла, сшитая из ткани и женской одежды. А знаешь, почему?

– И почему?

– Кукла не может тебе изменить, потому что она твоя: она не живая, в отличие от женщины, которая лишь позволяет себя любить, – не она, а ты доставляешь ей удовольствие. В отличие от женщины, которая всегда использует мужчину, чтобы получать удовольствие, кукла мне его сама дарит, потому что такова ее природа: для этого ее и создали, сделали RealDoll.