Текст книги "Неупиваемая чаша. Повести и рассказы"

Лето пришло, Елена Павловна прикатали, веселая. Пошла с «Марточкой» в сад гулять, к вечеру было дело, а дезертиры пьяные и пристали, стали ее тащить… Тут Панфилка явился – нарочно и подстроил-то! – велел отпустить, кавалером прикинулся. Довел до дому, и она его за руку поблагодарила, но тут же от потрясения заболела и слегла. И «Марточка» тоже заболела. Барин хотел мамашу забрать и дочку и уехать, а мужики караул приставили: «Жил нами, теперь поживи под нами!»

А кругом грабежи пошли, осень подобралась. Как ночь – Панфилка ввалится к барину, словно уж он хозяин. Старого вина требует, ключами звенит в кармане, – доверили мужики ему. И вот спьяну и обнаглел: «Все до вашей смерти при вас будет, отдайте за меня Леночку!» Барин вскинулся было: «То есть ка-ак», – да и перепугался: «Она не товар, если вы культурный человек… спросите ее сами». Он прямо к ней в буду-ар, спьяну-то, – ка-ак она его по морде-то мокрой полотенцем хлястнет!.. «Вон отсюда, пьяная образина!» И выкатился. Прибежал ко мне, трясется, как пес на падали. «Ну, говорит, будет теперь сполна! Завтра власть наша будет, и у меня уж бумага есть!»

А уж по селу слух, что правительство кончилось, в Данкове новая власть взялась. Я Богу помолился, побежал на господский двор, к ночи было. Той же ночью Елена Павловна пробралась на «поповку» к нам, бабой оделась да в батюшкином тарантасе и отбыла с горничной в неизвестном направлении. А велено было сказывать, что опять заболела и слегла. А барин позадержался, с мамашей хотел отъехать, кой-чего пособирать. С неделю прошло, – ввалились к нам на «поповку» с ружьями. Вижу – новая власть пришла. Шепнул батюшке – бражкой пока молодцов бы позадержал, а сам задами да на господский двор. Уж темно было, в восьмом часу, ноябрь месяц. Барин, в чем был, куртку напялил, револьвер сунул, бумажник… – вывел своего скакуна «Вольтера», – только его и видели.

Мамаша-то ихняя перепугались, стала молить меня остаться, чайку хоть с ромом выпить, против простуды, – в люстриновом пиджачке я был, а холод, – стучат в ворота! Я, правду сказать, струхнул, и спрятала меня барыня в гардеробную. Вломились с ружьями, и дезертиры с ними, и Панфилка: «Где хозяева?» Крик, звяк… барыня – ах-ах-ах… – хлоп! Удар с ней, смертный. Они шарить по всему дому, в гардеробную не зашли, а я в большую корзину спрятался. А Панфилка, слышу, визжит, как резаный: «Где она? Где она?..» Ищи ветра в поле. И вдруг такой-то ужасный визг, – прямо мороз по коже! А это «Марточку» разыскал и выволок. Пошел у них гогот!.. А та верещит… ну, невозможно слушать.

Барыню на другой день похоронили, дом растащили, Панфилка только кабинет трогать не велел, облюбовал для своих занятий. А «Марточку» поместил в училище. Меня вызвал: «Ты, кутья, способствовал бегству врагов народа?» Отперся я. Работа пошла, уж ему не до меня. Пошли собрания в училище. А «Марточка» там обретается, на окошке Панфилка ее пристроил, кашей велел кормить. Совсем больная она была, сидит-дрожит, синими лапками утирается, плачет, помаргивает, ну как дите. Холодно ей, понятно, шубку у нее украли, от кофточки шерстяной один рукавок остался. Сидит, пригорюнясь, и все-то стонет: «О… ох… о… ох…» Сам слышал, видел, как слезы капали. А под окном народ, смеется, а кто и жалеет обезьянку, подсолнушков нанесли, морковки. А она ничего не хочет.

И вот объявил Панфилка «научную беседу». Пришли послушать, а нас с батюшкой строгой повесткой вызвал. И стал Панфилка рассказывать… – совсем уж он одурел: «Все мы произошли от этой вот обезьянки!» И верно, что одурел: его потом водой отливали, и пена у него изо рта клубилась, будто припадочный! Крикнул: «Вот вам будет наглядное учебное пособие!» – и поднял «Марточку» высоко за лапку. А она так и повисла, тряпкой. Глядят – мертвая обезьянка стала! Мужики кричать стали: «Чего ты над нами насмехаешься, ай мы обезьяны? Это тебе баушка родная… баушку уморил!..» Насмех стали кричать: «Волосок лопнул!» Он по столу кулаком, опять обезьянку поднял…

Тут я и не стерпел. Вышел к столу и кричу: «Православные, послушайте! Учитель чему вас учит?.. что вы теперь, как эта обезьянка, а не образ-подобие Божие. По его, это его плоть от плоти, а Апостол говорит: «никто же плоть свою возненавидит, а питает и греет ю»! А он свою плоть родную, баушку-то свою, глядите, уж в гроб вогнал!» Так меня сразу осенило. Ка-ак загогочут, как начали кричать: «Правильно, Степаныч… баушку уморил! Волосок лопнул! А мы еще православные!..» Тут у учителя пена и пошла. А ко мне солдат, добрый парень, подходит и на ухо: «Уноси ноги, Степаныч, куда до времени, а то прочухается – несдобровать тебе». Ну, я тою же ночью и на «Касторную»…

Уж и не знаю, сколько там поплакало, после смеху-то: у Панфилки там бумага была, – за главного. А может, и убрали его, ничего не могу сказать. Так вот-с какое смешное дело. Много потом видал, и всех мне до крови жалко. И детей сколько помирало, замерзало, и воины, на глазах сколько помирало… Помню все, и скорблю, и молюсь. И вот, и ту безвинную обезьянку до скорби жалко. И она плакала… И подумать – какой человек быть может!..

Февраль, 1932 г.

Заметы

1. «Врешь, есть Бог…»

Никогда я не заводил записных книжек: не было терпенья-воли записывать. Думалось: удержит память, чему надо удержаться. Теперь жалею: много пропало слов и мелочей. В этом рассказе какие-то «слова» уплыли, – лиц, пожалуй, «исторических».

Рассказывал мне Вересаев, автор «Записок врача», в Москве, летом 22-го года. Рассказывал со слов шурина, Смидовича, видного большевика. Смидович только что был у Троцкого, в «Ильинском», былой резиденции вел. кн. Сергея Александровича. По Вересаеву, шурин возмущался происшедшим: «Черт знает… престиж роняют, дурачье!»

Не помню точных слов Вересаева, а он делал «примечания». Говорил не только о сыне Троцкого, «выкинувшем штуку», но и о детях шурина: «Ахают, какие вызревают «фрукты»… сами родители не сладят». Подробности о «фруктах» ускользнули из памяти: что-то совершенно дикое, в отношении к людям, к жизни… – «очень далекое от «идеалов» папаши».

Вот что случилось в посещение Смидовичем «Ильинского».

Сын Троцкого, мальчишка лет двенадцати, завел «потешных», как Петр. Разумеется, с одобрения отца. Все к услугам: верховые лошади, оружие, средства… – имперского масштаба. Без сверстников, хоть и подвластных, скучно. Мальчишки и девчонки с. Ильинского ходить к «барчуку» боялись, не как их отцы и матери, бывало, приходившие играть к детям вел. кн. Павла Александровича. Сдерживали и родители: «Нечего вязаться с ними». Родителям, говорят, внушали: «К вам, дурачье, идут навстречу… теперь ра-венство!» Стали приманивать сластями. На сласти потянуло: набралось человек двадцать, мальчишек и девчонок. Троцкий-младший командовал: говорил, следуя примеру «зажигательной речи», «объезжал фронт», ему отдавали честь. Троцкий-старший любовался. Ружейные приемы, маршировка, построенья, стрельба, атаки… – как полагается. Было и обучение «словесности».

На одном из уроков командир объявил, что «никакого Бога нет». Это уже слыхали. Из церкви с. Ильинского уже были изъяты «ценности», но церковь еще не закрыли, народ молился, и ребят водили. Кой-кто отбился, по словам батюшки: после рассказа Вересаева я был в с. Ильинском.

А произошло вот что.

Командир объявил, что завтра он на опыте покажет, что «Бога нет».

– Завтра все приходите, увидите!

Ребятишки ли испугались, или матери им заказали, но только на «опыт» пришло лишь человек пять.

– А где же все?..

– Мамки не пустили… и боятся.

– Дурачье!..

Повел на «княжью пристань», на пруд. Велел садиться в «княжью лодку». Посажались. Велел грести на середину. Пруд большой, глубокий. Выплыли на середину, ждут, с опаской. Командир – бесстрашный. Поднял с сиденья крышку и вынул… икону Богородицы, – «великокняжескую», возможно: великая княгиня иконы почитала, много их было у нее в моленной; возможно, что во дворце некоторые иконы сохранились к водворенью Троцкого.

Увидав икону, ребятишки притихли. Командир смеялся:

– Что, струсили?!.. А я вам докажу: утоплю икону, – и ничего не будет! На деле убедитесь, есть ли Бог!..

На глазах всех, притихших, сам обвязал икону сахарной бечевкой, натуго, а к концам привязал кирпич: обвязал крест-накрест, попробовал, крепко ли бечевка держится.

– А теперь глядите… Раз, два, три… пали!

И – бух! – швырнул икону в воду.

По словам батюшки – «ахнули ребята»! Сидели, вероятно, – «ни жив ни мертв». Может быть – наверное даже, – ждали: «Как же Бог-то?!..»

Расходились по воде круги…

– Что, видали?!.. – крикнул командир, окидывая все победно. – Вот вам, дурачье, нагляднейший урок, что никакого…

Но не докончил: вы-плыла икона! Это удостоверил сам Смидович своему зятю, Вересаеву. Правда, удостоверил без смущения:

– Разумеется, кирпич сорвался или оборвался.

Пусть так. А на глазах ребят, икона вы-плыла.

Тут самый, должно быть, бойкий крикнул командиру:

– Врешь, с!.. – с прибавкой буквы «с»: – Есть Бог!..

И командира… в ухо. Возревновал. Тот до смерти перепугался, смотрел на воду.

Икона, обвязанная, как была, – «сияла в солнце». Так говорили ребятишки, – передавал священник. Командир все смотрел… Но все же осмелел, велел:

– Греби к иконе!..

Но гребецвел к берегу… только не к «княжьей пристани», а к дальнему, откуда ко дворам поближе. Как ни взывал командир: «К нам, черт!.. к нам!..» – лодка плыла своей дорогой. Ребятишки повыскакивали еще до берега, помчались – кто куда.

На другой день «во дворце» узнали. Было следствие. Смидович при сем присутствовал. Троцкий был взбешен, обругал сына дураком. Про «ухо» будто бы сказал: «Так дураку и надо… достиг обратного!»

Пруд весь изъездили. Иконы не нашли. И не мудрено: ночью ее принял вплавь, на середине пруда, матрос-порт-артурец, – поведал батюшка, – отец возреновавшего мальчишки. Где та икона – неизвестно.

Время придет – объявится.

Май, 1947

Париж

2. Ясновидец

Лет за пятьдесят. Москвич. Много читает, мыслит по-своему, непроторенными путями. Вдумчиво-замкнутый, – как бы вглядывается в свое.

Помню, говорили в Москве о некоем астрологе, который собирается ехать туда невдолге. Мой собеседник, что-то вдруг уловивший в себе, прерывает разговор и как бы вспоминает:

– Да… почему-то ему так видится по гороскопу. Таинственная область… Конечно, странно эта… – «невдолге»!.. Но вот… как вы отнесетесь к одному случаю из моей жизни?.. Впрочем, не один только случай: были еще. Что мне… лет 17–18 было, до войны. Жили на даче, в «Богдановке», близ Кунцева, под Москвой. Дня три, как переехали на дачу. Никогда раньше здесь я не бывал. После уже узнал, что все это место – бывшая вотчина Нарышкиных, по р. Сетуни. У Забелина есть книжка «Стан Сетунь»… – тут уж прочел ее, – про вотчину Нарышкиных.

– Помню, гулял я с родными по р. Сетуни, в старой березовой роще. Тогда я учился в училище Живописи, Ваяния и Зодчества, интересовался архитектурой XVII века. Не помню, о чем я тогда думал, на прогулке… об историческом, кажется, не думал. И вот, кто-то из компании говорит: «Смотрите, какой странный камень… будто могильная плита!» И я вижу, шагах в пятнадцати, в березах, длинное возвышение, как плита, темно-зеленое, мшистое…

– И вдруг, ни с того ни с сего выкрикнулось из меня!.. – вот именно, без всякой задней мысли об этом, невольно как-то: «Это боярина Матвеева!..» Выкрикнулось совсем спокойно, без колебания, но и без уверенности… совсем непроизвольно, безразлично, свободно, отлично помню и сейчас, что – совсем свободно. Все засмеялись: «Он и на похоронах был!..» Но заинтересовались, обступили «плиту». Она крепко поросла плюшевым мохом, густым и гладким, каким обрастают камни в сырых местах. Все стали отдирать мох, смеясь: «Что тут за «Матвеев»?..» Давний мох отдирался туго, с подтреском, клочьями, как шкурка. И я ревностно отдирал, как бы ища. Действительно, – плита, и проступили высеченные крупно буквы… мы могли разобрать лишь –…МАТВЕЕВ… – другие знаки были неразличимы. Все закричали: «Он знал раньше!..» Я был очень изумлен, почти смущен: как же я мог узнать?!

Я стал говорить, что мох старый, десятки лес рос, конечно… как же я мог знать!.. в этих местах я не был никогда до сего, только три дня, как переехал на дачу. Вместе мы все гуляли!.. Мне не верили: «Как-нибудь да узнал… вычитал!..» Я божился, что не знаю даже, где «боярин Матвеев» и какой «Матвеев»… знаю только, что был в XVII веке боярин Артамон Сергеевич Матвеев, образованнейший для своего времени. И только. Впрочем, никакого значения моему «открытию» не придали, и сам я скоро забыл об этом.

Но вот другой случай. Только не из минувшего, а из… будущего. Мой отецне мог спать без лампадки: сейчас просыпался, как только лампадка гасла. За галлиполийским маслом надо было на Никольскую, в часовню Пантелеймона. Гарное же масло горело не всегда хорошо. И вот отецвелел приладить в лампаду… – а лампада была большая и глубокая, перед семейным кивотом… – электрическую лампочку: какие светят на елках. Насыпали в лампаду гречневой крупы, в нее и воткнули лампочку, глубоко, чтобы не видно было. Теперь отецмог спокойно спать.

Как-то сказал я маме, совсем не думая, почему так говорю: «Мама, а ведь может случиться… вынем мы эту крупу, промоем и съедим!» Она, помню, сказала: «Какую ты чушь говоришь…» Мне даже стыдно стало, – действительно, чушь. И вот, революция, большевизм, голод. Мы вынули из лампады крупу, промыли и сварили кашу. Вспомнили тогда мою «чушь».

– Но вот, третий случай… еще более странный. Но – еще не полный. Мне теперь в голову иногда приходит, что все эти «случаи» как-то связываются с «проблемой времени». Время?.. не фикция ли это?.. какая-то «категория» мышления?… в связи с… чувствованием?.. Наша, человеческая, условность. В «Откровении»: – помните? – «…и времени уже не будет»…

Так вот… Об этом третьем «случае» я последнее время о-очень почему-то думаю… жду?.. Судите сами. Заметьте, что это было – помню совершенно точно – в 1915 году, во время войны.

Мы жили тогда на даче в «Малаховке», по Казанской дороге, верст 20 от Москвы. Я был на 3-м курсе в Училище Живописи, Ваяния и Зодчества… Ни о какой «загранице» не думал. Кажется, было это в поле, день был очень яркий. Иду, задумался, забылся… – и вдруг вижу себя… в Кремле!.. Не думал о Кремле… не помню, о чем думал.

Вижу так: будто я на коленях, в Успенском соборе, в полусумраке. Стою перед иконостасом. Народа будто нет, я один. Смотрю на икону, Спаса или Богоматери. Стою, радостный, и так говорю себе, свободно на душе… и говорю себе, мысленно: «Как долго я жил там!.. сколько я всего видел… видел Океан, пальмы… много стран…» – и чувствую, что я был вынужден так долго жить там, вне России!.. Думаю: «И вот, я снова здесь, стою в Успенском соборе, древнем, родном… как мне легко, Господи, как я счастлив, что опять здесь, в любимом моем Кремле!..» Вдруг пропало, и вижу луг, цветы… – Малаховка!.. вон наша дача…

Не странно ли?.. Ну, если бы я хоть чуть думал о «загранице»! что меня что-то заставит туда уехать… ну, если бы я был революционер, мог бы опасаться ареста, думал бы о побеге… – ничего подобного!.. никакой связи… И такое яркое чувство – «как дол-го я жил на чужбине!..» И – вернулся, и так счастлив до слез, до радостного биения сердца: вернулся, снова здесь!..» Поразительно ярко было это чудесное чувство встречи!..

Теперь часто вспоминаю это… жду? Не могу сказать твердо – да. Но… для чего же было это тогда со мной?!.. Связываешь невольно с теми странными случаями…

– У-ви-дите… – сказал я ему, невольно тоже, уверенно-спокойно. – Будет именно так, как было с вами в… грезе.

– Вы думаете?.. – сказал он, вглядываясь в свое, совсем спокойно.

И я почувствовал в его вдумчивости и в его голосе, что и он сам так думает.

Май, 1947

Париж

3. Еловые лапы

День был будний, метельный, музейные посетители были редки, и появление старика, в ветхом полушубке, в лаптях-онучах, с мешком за спиной, привлекло любопытство музейских и хорошо запомнилось.

Выдававшая входные ярлычки спросила старика с удивлением, откуда он и что ему тут нужно.

Старик сказал: «Из-под Сарова, пришел Батюшке Серафиму поклониться». Сказал твердо, – видимо, знал, что не ошибся местом. На его спрос: «Где тут у вас Батюшка Серафим?» – выдавальщица показала на лестницу: «Там укажут».

Как узналось после, она «смутилась как-то… забыла приказать старику оставить мешок здесь».

Старик, хотя и очень старый и согбенный, поднимался по лестнице легко и совсем неслышно в своих лаптях. Лестница была в три колена и крутовата, и бодрость старика удивила выдавальщицу.

На верхней площадке сидела барышня, пробивавшая ярлычки. По ее словам, старик и не задохнулся даже. На досуге она читала, и неслышное появление такого необычного посетителя испугало даже ее. Она тоже спросила, откуда он и зачем. Получив тот же ответ, что и нижняя, заинтересовалась «такой редкостью» и на досуге, без посетителей, стала спрашивать то и се, далеко ли отсюда до Сарова, приехал по железной дороге или подвез кто, как разыскал музей… Старик отвечал ясно и охотно, – оказался детски-откровенным. Пришел пешком, по обещанию; от Сарова верстов сот пять, шел боле месяца, «все было хорошо, задачливо»; а пришел – «по маменькину наказу, для памяти». Для какой… «памяти»? – «Как маменька помирала, – наказала: «Помни, Ваня… вымолила я тебя у Батюшки Серафима…» – «отмолила, стало-ть, маменька меня…» – «воздвиг тебя Батюшка Серафим-Угодник…»

Слово за слово, узнала барышня, – «как воздвиг». Усадила старика на стул, поотдохнуть, – пожалела, какой он старый, заросший, «как моховой»; борода стала уж и зеленоватой будто.

И вот что узнала барышня.

Мальчонком был он дюже болен, вот-вот помрет; ни рукой ни ногой, сразу с чего-то сталось. Все слезы маменька выплакала, все ходила к Батюшке Серафиму на могилку, от их села верстов сорок. И Батюшка Серафим воздвиг его. С той поры всякий год хаживали они на могилку, правили панихидку, – «порадовать-поклониться цветочками, с его полянки в бору», а в зимнюю пору еловые лапы в бору ломали и сосновые сучочки с шишечками на могилку клали – порадовать. А как «просветились мощи», годов тридцать тому, беспременно два раза на году навещивали. И маменька померла, и жена-покойница померла, и сынка в большую войну убили; и внуки попримерли, «от бедовой жизни», никого у него теперь… а то все ходили, «по завету, для памяти». А как Батюшку Серафима «взяли от нас…» – стал дознавать, куда увезли его. Верные люди и указали, только молчать велели… Вот и пошел Батюшку искать. И теперь хорошие люди есть, «законные»: и ночевать пускали, и покормят от скудости, и на печь даже погреться дозволяли, и копеечки подавали – и от них чтобы поклониться Батюшке Серафиму.

– Скажу им святое слово: «плачущии утешутся…» – ан и станет им весело. Задачливо было всю дорогу. Паренек однораз нагнал, с оружией, который высокой при начальстве: «Что за человек?.. куда-а?..» – строго-то так было окрикнул… а ничего, нестрашный: «Чать тебе, дед, годов сто будет?..» На ахтынабиль к себе сесть велел… «Помчало, снегу не видать!..» Сто не сто, а за восьмой десяток много перешло.

Помнилось еще барышне, как другое начальство бумажку ему сунуло, «орленую»: «Везде тебя, дед, с колокольным звоном будут встречать с моей бумагой!» – «Да я ее, малость отойдя, в снег сунул, от греха… ну-ка она неправая?..»

Барышня сама довела старика до той двери… – и спохватилась, что отпустила его с мешком: «В голову как-то не пришло!» После было ей строгое внушение, но без особых последствий.

Когда старик вернулся оттуда, она сказала ему присесть и подала воды в кружке, но он пить не стал, сказал: «Не, там снежку пожую». Она предложила ему кусочек сахару, «для силы», но он отвел ее руку с сахаром: «Не, милая… меня и покормят, и чайком напоят… хорошие люди есть». Ей стало грустно: не принял от нее водицы даже.

Из расспросов у старика и по рассказам музейских… (это «явление» произвело сильное впечатление даже и на «ответственных» при том отделе) узналось, что произошло там.

Дававшая объяснения посетителям «ответственная» – «была, прямо, поражена» появлением старика с мешком. Старик нимало не смущался, объяснений не слушал, а первым делом спросил-перебил: «Где положили Батюшку Серафима Преподобного… от нас взяли из Сарова?..» Она показала на витрину. Он поглядел «на «ответственную» «недоверчиво» и перебил настойчиво, строго даже: «А не обманываешь?.. самый тут Батюшка Серафим и покоится?!..» Она сказала «этому темному»: «Ясно – тут! Вон, за стеклом, и косточки…»

Из слухов, ходивших среди музейских, узнавалась «вся история».

«Ответственная» сначала «немножко растерялась, но взяла себя в руки», велела старику отдать ей мешок: «С вещами у нас нельзя!.. как тебя пропустили?!..» Старик отмахнулся головой и сказал «упрямо»: «Не, не дам я тебе мешка!.. это Батюшке Серафиму, память». Она оставила: «Что требовать с такого!..»

Подойдя к указанной витрине, где были «останки из Сарова», старик трижды перекрестился и положил три земных поклона. «Ответственная» хорошо не помнила, смотрел ли старик за стекло… – «кажется, поглядел». Но заметила, что в его бороде блестели слезы… Говорили, что, по ее словам, – «досадно ей как-то было… жалкий, темный народ!»

Положив поклоны, старик снял со спины мешок и стал развязывать… Она сейчас же ему сказала, возвысив голос: «Что?!.. что ты?!.. нельзя у нас!..» – не знала, что вынет он из мешка, но чувствуя – «что-то недопустимое». Старик отмахнулся, хрипнул что-то такое вроде: «Ну, тя!..» – схватил мешок за углы и вытряхнул под витрину, на пол… – «е-лки… и какие-то шишки!..» Она крикнула на него: «Нельзя!.. Тут у нас не базар!..» Старик – словно и не слыхал: ткнулся головой в елки, «потрясся там»… и, стоя на коленях, – «стал тянуть, жалобно-плаксиво»… – передавали музейские шепотком:

«…роди-мый ты на-ш… Ба-а-тюшка Серафи-им… пришел к тебе… Ваню-шка-а… по-мню… го-лу-бчик ты на-аш… Ба-тюшка Серафи-м… Угодник Бо-о-жий!..»

«Ответственная» ясно видела, как по его «страшному изможденному лицу градом катились слезы…» Все же она строго выговорила ему, – что – «это у нас никак нельзя!.. что это?! к чему это?!..»

Старик… «конечно, понял по-своему, наивно…» и едва выговорил вдруг посеревшими губами «ласково как-то даже, совсем по-детски… бесцельно было, конечно, такому что-нибудь втолковывать…»

– Еловые лапы это… с самого борку Батюшки… любил Батюшка свой борок… па-мять наша… в память это ему, по маменьке…

Покрестился, едва поднялся – и побрел, нетвердо, волоча свой мешок.

Барышня-пробивальщица увидала старика – «совсем изнеможденного, желтого-желтого, как покойник…» – перепугалась: ну-ка, он тут помрет! – и усадила его на стул, видя, как он мотается. Он сел и разинул рот… воздуху не хватало, «свистело в нем». И вот тут она подала ему воды, но он не принял. Потом, путаясь пальцами, долго складывал свой мешок, приглаживая его ровней, – сунул за полушубок. Когда чуть отдышался, стал нашептывать, себе будто, что привел Господь… поклониться Батюшке Серафиму… Преподобному… теперь спокойно пойдет домой. И так благодушно огляделся… Она спросила: «А что же с мешком?.. почему пустой?..» Он будто улыбнулся, все головой покачивал, чего-то думал. Досказал, спокойно совсем, будто гляделся в свои думы: «Стро-га-а… а ничего… ничего… кричит свое: «Выкинем, сожгем!..» – что ж… ничего… ты свое делай… чего тебе велят… а я свое… сделал… маменька покойная… наказывала… тута вот…» И стал потирать у сердца.

Расстроился, что ли, с дум своих… – захлюпал. У барышни, сказывала она, «сжалось сердце». Горько было, что и воды от нее не принял. Помнила его слова: «не… там снежку пожую…» Она не обижалась, чувствуя, почему он не принял и так сказал… но ей было не по себе.

Поотдохнул и пошел, сказавши: «Прощай, милая…»

Долго вспоминали об этом посещении, потом забылось.

Не прошло года, было в самом начале августа. Та же барышня вдруг опять увидала старика. Он был в том же полушубке, в лаптях, с мешком. Стал, кажется, еще старей и слабей. Она напомнила ему, и он признал ее. На ее вопрос: «С елочками?..» – сказал: «Да, милая… еловые лапы, Батюшке Серафиму». Намачивал дорогой, не просохли чтобы, не пообсыпались.

Было как и в тот раз: поклоны и «память-радование» – еловые лапы и сосновые ветки в шишечках. Никто там ни слова не сказал старику. Он ушел с миром, благостный. Ласково сказал барышне: «Ну, милая… прощай».

Больше не приходил.

Июль, 1947

Париж