Текст книги "Дневник моего исчезновения"

Джейк

Снег бьет мне в лицо. Мопед с трудом преодолевает снежные заторы на проселочной дороге. Я выехал из дому уже когда стемнело. Из-за снега почти ничего не видно, и я еду тихо, боясь, что меня занесет на повороте. Не хочу даже думать о том, что произойдет, если я попаду в аварию. Здесь мне никто не поможет.

Впрочем, не то чтобы это было важно.

Я думаю о папе под арестом в Эребру. И о Мелинде, о выражении ее лица, когда она увидела меня на кровати в женском платье с накрашенными помадой губами. Об удивлении и ужасе в ее глазах, ставшими жестоким напоминанием о том, кто я, или, точнее, какой я.

Противоестественный.

Как только Мелинда уехала, я переоделся и отправился в путь.

Рюкзак запихнул в багажник. Там дневник Ханне, мобильный, замороженный хлеб и две банки колы.

Доехав до шоссе, я сворачиваю в сторону места, которое все упрямо называют центром, хотя речь идет о кучке полуразвалившихся домов посреди поля.

Во всяком случае, так считает Ханне.

Я выезжаю на узкую дорожку, ведущую к дому Саги. Ставлю мопед возле крыльца и звоню. Из дома доносятся громкие голоса.

Открывает мама Саги, одетая в розовую домашнюю одежду. Черные волосы собраны в узел на голове. В руках – мокрая тряпка.

– Джейк? В такую погоду? Входи скорей.

Она открывает дверь, и я оказываюсь в тепле. Снимаю ботинки, вешаю куртку на крючок в прихожей.

Мама Саги считает, что в доме всегда должны царить чистота и порядок. Уборка – ее главное хобби. В ее семье под каждым крючком именная табличка, у каждого члена семьи свое место на обувной полке. Есть место и для гостей тоже. Туда я и ставлю ботинки.

В гостиной работает телевизор.

Беа, младшая сестренка Саги, которой двенадцать лет, выбегает из кухни с «Айпадом» в руке. Видно, что она в бешенстве. Очевидно, я помешал семейной ссоре.

– Это он меня ударил! – кричит она.

Мама поворачивается к ней и скрещивает руки на груди.

– Ну и что? Нельзя отвечать насилием на насилие. И я не хочу, чтобы твоя учительница снова звонила мне с жалобами. Поняла? Мне было неловко. Ты девочка, Беа, ты должна быть мудрее.

– Но он ударил меня! Со всей силы!

– Любовь часто начинается с ссоры. Наверняка он ударил тебя только потому, что ты ему нравишься. С мальчиками так бывает. Они не способны по-другому выражать свои чувства. Поймешь, когда вырастешь.

Сага появляется в дверях.

Волосы приобрели новый оттенок розового, темнее, почти лиловый. Из драных черных джинсов торчат нитки. Белая нежная кожа виднеется в дырках на бедрах и коленях.

При виде меня ее лицо расплывается в улыбке.

– Привет! – спешит она ко мне.

– Привет, – здороваюсь я, внезапно осознав, что не знаю, зачем я сюда приехал.

Но Сага только улыбается, берет меня за руку и тянет в гостиную. Усаживает на диван рядом с кошкой Муссе.

– Как дела? – спрашивает она, садясь рядом по-турецки.

– Хорошо, – лгу я. – Из-за чего они ссорились?

– Ерунда. Беа опять кому-то тумаков надавала.

Я думаю о словах мамы Саги, что мальчики дерутся, потому что не могут по-другому выразить свои чувства. Словно парни – больные монстры, которые умеют говорить только языком кулака. Удар по лицу – «ты милая». Удар в живот – «ты мне нравишься». Тычок в спину – «хочешь со мной встречаться?».

Сага с улыбкой проводит рукой по волосам:

– Я покрасила их в оттенок потемнее. Что думаешь?

– Красота!

– Спасибо, а то мама думает, я выгляжу как шлюха.

Раздаются шаги, и в гостиную заглядывает мама Саги.

– Барышня! – возмущается она. – Я ничего такого не говорила. В этом доме мы не употребляем такие слова. Ты не видела мои черные джинсы?

– Не знаю. А должна была?

Сага закатывает глаза.

– Это мои джинсы. И я хочу надеть их сегодня на ужин у Бьерна. Так что тебе придется их поискать.

Она уходит.

Сага вздыхает, а мне становится не по себе.

Бьёрн Фальк. Новый парень мамы Саги, осужденный за избиение. Швырнувший свою подругу прямо в раскаленную печку в сауне, после чего той пришлось перенести множество операций по пересадке кожи. А я не могу рассказать Саге об этом, хотя должен был бы.

– Красиво, – искренне повторяю я.

Цвет напоминает мне о цветах, растущих летом вдоль канав. Маме они очень нравились.

– Он гораздо выразительнее, – добавляю я.

– Именно так, – остается довольной Сага.

Я поеживаюсь от холода. Сага трогает меня за рукав.

– Ты весь мокрый. Погоди – я одолжу тебе кофту.

– Не нужно, – шепчу я.

Но Сага уже убежала в прихожую. Она возвращается через несколько минут с футболкой и толстой ярко-розовой шерстяной кофтой грубой вязки почти того же цвета, что и ее волосы. На одном рукаве образовалась петля. Сага сует палец в петлю и приподнимает брови.

– Эта кофта за все цепляется.

Я беру кофту, и после коротких раздумий решаю, что не хочу разочаровывать Сагу, и надеваю ее. Кофта длинная, достает до середины бедер.

– Шикарно. Тебе идет розовый.

Я не отвечаю. Мне всегда нравился розовый, но я не могу в этом признаться.

В доме тихо. Ссора прекратилась. Слышно только голос диктора из выпуска новостей по телевизору. За окном в бесконечном танце кружатся снежинки.

Муссе поворачивается на спинку. Сага гладит ее по брюшку. Браслет у нее на руке слегка позвякивает.

– Хочешь посмотреть ужастик?

– Конечно.

Сага включает старый фильм о подростках, отправившихся в лес на поиск ведьмы по имени Ведьма из Блэра и заблудившихся. Фильм похож на любительские съемки, но Сага пояснила, что так сделано специально. Это такой маркетинговый ход.

Весь смысл в том, что зрители должны поверить, что подростки сами сняли этот фильм. И раньше люди в это верили. Ее мама сказала, что, когда смотрела его вскоре после выхода, ей было очень страшно.

– Ты серьезно?

– Серьезно, – кивает Сага, и мы оба хихикаем.

Она кладет руку в мою, ладонь теплая и влажная, и, несмотря на то, что моя рука онемела, я не хочу шевелиться, чтобы не испортить этот прекрасный момент. Я хочу растянуть это ощущение теплоты внутри и порхающих бабочек в животе настолько, насколько это возможно.

– Ты только подумай. Урмберг стал самым опасным местом на земле, хотя обычно тут можно умереть со скуки. Мама рассказала, что телерепортеры хотели взять у нее интервью. Но она была ненакрашенная и отказалась. А еще сюда приехали поглазеть черные туристы.

– Черные туристы?

– Люди, которые любят смотреть на места преступления. В центре маму спросили, как пройти к захоронению.

Я хмурюсь и думаю о недочитанном дневнике Ханне в рюкзаке.

– Это ужасно, – говорю я. – Эта женщина в захоронении. Она была живым человеком, жила, дышала, ходила, как мы… Может, смотрела этот фильм, может, у нее была семья, а теперь она туристическая достопримечательность, как аутлеты в Вингокере.

Я замолкаю.

– Хм… Ужасно, – соглашается Сага. – Но им так не кажется. Это только мы переживаем, потому что у нас есть моральные стандарты.

Снова хихиканье.

– Помнишь девушку из полиции в Эребру, о которой я рассказывала? – спрашивает Сага.

– Твою кузину?

Сага закатывает глаза.

– Нет, ту, что встречается с сыном бывшего мужа маминой сестры из Кумлы. Не важно. Она говорит, что убийство скоро будет раскрыто. У полиции есть подозреваемый.

Меня охватывает страх при мысли, что речь идет о папе.

Сага разглядывает свои ногти.

– Она говорит, что надеется, что его упекут за решетку на веки вечные.

От этих слов что-то лопается у меня внутри. Во рту появляется горечь.

Папа. Заперт в тесной темной камере на веки вечные.

– Интересно, опознает ли его та старуха, которую они нашли в лесу, – продолжает Сага, не заметив моей реакции. – Та, что потеряла память. Кстати, странно, что они поселили ее у Берит, за церковью. Одна старая старуха заботится о другой. Мама говорит, что это плохо кончится. Хотя вроде у Берит есть в этом опыт. Она раньше работала с инвалидами и психами.

– Я таких слов не употребляла!

Это снова мама Саги. Но на этот раз она не сердится, скорее, веселится. Стоит в дверях, перекидывая тряпку из руки в руку.

– Джейк, тебе домой не пора? – спрашивает она.

Я сижу, уставившись в ковер. Мне страшно от одной мысли о возвращении домой. Мама Саги разглядывает меня и хмурит лоб.

– Можешь остаться на ночь и спать на диване, если хочешь, – предлагает она.

Сага смотрит на меня, но ничего не говорит. Вытягивает нитку из драных джинсов, тянет и тянет, пока та не отрывается и не остается у нее в руках.

Я лежу на диване под старым влажным одеялом, которое мама Саги достала из кладовки. Очень мило с ее стороны позволить мне переночевать у них на диване.

Я думаю о том, что часто говорит папа: в Урмберге люди помогают друг другу. Это одно из преимуществ жизни в деревне. Может, он прав.

Я достаю дневник. Поколебавшись, включаю ночник и принимаюсь за чтение.

У нас с Ханне размолвка, но все равно я должен прочитать все до конца и узнать, что случилось на самом деле. И если я найду настоящего убийцу, они отпустят папу.

Возможно, я единственный, кто может его спасти.

Урмберг, 30 ноября

В участке.

Сегодня плохая погода. Похоже, начинается буря.

Дождь стеной, ветер сотрясает дом. Внутри адски холодно. С потолка капает, несмотря на включенный на полную мощность обогреватель.

У нас только что было утреннее собрание. Мы обсудили имеющуюся у нас на данный момент информацию, прошлись по датам, гипотезам, уликам, показаниям свидетелей. Боснийская полиция прислала нам фотографии Нермины. Мы увеличили их, распечатали и повесили на стену. Смерть смотрит на нас со стены. Я смотрю на нее.

Манфред был не в духе. Спросил, с каким типом преступника мы имеем дело.

Я сказала, что вижу три возможных варианта: 1) кто-то убил Нермину случайно (например, автомобильная авария) и спрятал тело в захоронении. 2) Азра убила свою дочь, что объясняет ее исчезновение. 3) Неизвестный человек убил Нермину. Мотив может быть сексуальным.

После мы прошлись по списку людей, работавших в приюте для беженцев в начале девяностых. У большинства криминального прошлого не обнаружилось. Только двое из них по-прежнему живут в Урмберге: Рут Стен, бывшая директриса, и Берит Сунд, пожилая дама, чей дом стоит за церковью на пути к заводу.

По словам Малин, Берит вне подозрений.

Она и мухи не обидит.

Я просыпаюсь от холода.

Одеяло сползло на пол. В гостиную просачивается свет из кухни. Что-то хрустит на полу, когда я шарю там в поисках одеяла. Может, чипсы.

Мама Саги ненавидит чипсы в гостиной. Если бы она знала, что под диваном чипсы, уже примчалась бы посреди ночи с пылесосом в руках.

Я втаскиваю обратно одеяло, но внезапно застываю, охваченный ужасом. Смотрю на пол.

Дневника нет.

Вскакиваю с дивана, опускаюсь на колени и заглядываю под диван. Но ни там, ни между подушками его нет.

Она сидит в постели с дневником в руках. Щеки мокрые от слез. Розовая прядь спадает на глаз.

– Сага, – начинаю я.

Она качает головой, словно не желает со мной говорить.

– Послушай…

– Это ее дневник, да? Той, что заблудилась в лесу?

Я киваю в ответ.

– Ты должен был мне все рассказать, – шепчет Сага.

Я стою на холодном полу, чувствуя, как холод проникает в каждую клеточку тела. Окна сотрясаются от сильного ветра.

Да, я должен был рассказать. Но не рассказал. И я даже не могу объяснить ей, почему не сделал этого.

– Ты должен был сказать, что нашел дневник и что Бьёрн Фальк преступник. Что, если он попытается убить маму? Бросить ее в печку в сауне? Или тебе это в голову не пришло?

– Я…

– Почему ты ничего не сказал? Я думала, мы доверяем друг другу.

Ее голос похож на шепот.

Сага качает головой и утирает слезу.

– Потому что твой папа, возможно, кого-то убил?

– Нет! Нет!

– Потому что у тебя не осталось бы родителей, если бы его посадили…

– Папа никогда бы…

– Откуда ты знаешь… – сухо усмехается Сага. – Этого никто не знает. И что ты собирался делать? Ты же не собирался туда поехать?

– Куда?

Сага хмыкает.

– Ты даже не дочитал до конца?

Я молчу. Сага покачивается взад-вперед в кровати, уставившись на стену.

– Сага, – умоляю я, – только не рассказывай никому, прошу тебя!

Сага поворачивается ко мне. Глаза у нее словно черные дыры. Костяшки пальцев, сжимающих дневник, побелели.

– Это все, что тебя беспокоит? Что я могу кому-то рассказать?

– Нет, я…

– Я хочу, чтобы ты пошел туда, – кричит она и швыряет в меня дневником.

Дрожа листами, он пролетает через комнату и приземляется мне на левую ногу. Но я не чувствую боли, только ужасную пустоту внутри, потому что понимаю, что, скорее всего, потерял ее.

– Убирайся! – кричит она. – И никогда больше не возвращайся.

Сага отворачивается и прячет лицо в подушку.

Малин

Не знаю, что меня разбудило. Возможно, шум снаружи, потому что за углом воет ветер, а одинокая ветка стучит в окно. Звук такой, словно Сюзетта стоит там, в темноте, и неторопливо постукивает по стеклу своими длинными синими ногтями.

В свете луны видно плетеный коврик на полу и снежинки за окном.

Я думаю о Максе и Кенни и о маминых словах: «От себя не убежишь».

Может, она права.

Может, Макс – это попытка сбежать из Урмберга, или от Кенни, или, в конечном итоге, от себя самой.

Когда Кенни погиб, во мне что-то сломалось.

Не потому, что это была ужасная трагедия, не потому, что мы были пьяны, а потому, что тогда я узнала, как это больно – утратить любимого.

Я не хочу никогда больше испытывать такой боли.

Снизу доносится звук, похожий на скрип, с которым двигают по полу стул.

Я бросаю взгляд на часы: пять минут шестого. Может, мама встала в туалет.

После смерти Кенни я не хотела подниматься с постели, не хотела есть. Еда не лезла в горло, меня все время тошнило. Я не переставала думать о лице Кенни, превратившемся в бесформенную кровавую массу.

Мама с Маргаретой дежурили у моей кровати день и ночь. Папа тоже помогал, но ему нужно было работать. К тому же забота о подростках в депрессии – традиционно женское занятие.

И когда мама с папой спустя несколько недель подхватили какой-то вирус, Маргарета переехала к нам. Готовила еду – завтрак, обед, ужин на всех. Убирала чердак, делала пюре из зимних яблок, стирала, гладила, мыла пол.

Тогда-то я и поняла, как много Маргарета значит для меня, для всей нашей семьи. Она женщина жесткая, но всегда придет на помощь в трудную минуту. Она стержень, вокруг которого все вращается в нашем маленьком семейном кругу. Она сила, которая нас объединяет, где бы мы ни были. Разумеется, ее помощь может быть в тягость, но ты знаешь, что всегда можешь на нее рассчитывать.

А в конечном итоге только это и важно.

С нижнего этажа доносится шум, потом хлопок входной двери.

Я сажусь на кровати. Сердце бешено колотится, лоб покрыли капли пота.

Куда это мама направилась в пять утра?

Я поднимаюсь, накидываю на плечи плед, лежащий у изножья, и спускаюсь вниз по лестнице.

В доме тихо. Луна призрачным светом освещает комнаты. Пол холодный. Я плотнее кутаюсь в плед.

Папа иногда ходил во сне. Часто он отправлялся на кухню к холодильнику. Случалось, что мама находила его с рукой в банке с черничным джемом и в перемазанной пижаме.

Я заглядываю в кухню и прихожую. Пусто.

Кусты за окном сгибаются от сильного ветра. Лодыжки обдает холодным воздухом от сквозняка.

Иду дальше, в мамину комнату, приоткрываю дверь и вслушиваюсь в темноту.

Я слышу ее ровное дыхание в темноте. В спальне пахнет привычным маминым запахом. Я осторожно закрываю дверь, возвращаюсь в прихожую и выглядываю в окно. Вижу заваленный снегом двор, ели в отдалении. И там, между деревьями, – какое-то движение.

Кто-то там есть. Человек или животное.

В это мгновенье что-то пикает в гостиной.

Я оборачиваюсь.

Что-то светит на журнальном столике. Искусственный свет заливает диван.

Мой ноутбук.

Но я же его отключила вчера?

Иду в гостиную, нагибаюсь над ноутбуком. На экране танцуют разноцветные круги. Рядом с ноутбуком мой раскрытый блокнот, как я оставила его вчера. Записи о том, что Ханне помнит с той ночи, когда исчез Петер, занимают две страницы.

Я нажимаю на клавишу, и компьютер запрашивает пароль.

Слава богу.

С губ срывается вздох облегчения, но в этот момент мой взгляд падает на пол. На искусственном паркете поблескивает мокрое пятно.

Сердце колотится в груди, в ушах шумит кровь.

Иду в прихожую, открываю дверь, вглядываюсь в темноту. Холодный ветер треплет мне волосы. Дрожа от холода, я ищу что-нибудь подозрительное. Сначала я ничего не вижу, но потом начинаю различать что-то в сугробе прямо перед дверью.

Это след от ботинка.

Я опускаюсь на корточки и разглядываю след. Можно различить контуры рисунка на подошве.

В середине – пятиконечная звезда.

Ханне сидит за столом в кухне Берит с чашкой чая в руке. На столе подсвечник с двумя зажженными свечами.

Сегодня воскресенье, второй адвент.

Голова болит от усталости. После того как я услышала подозрительные звуки утром и обнаружила, что мой ноутбук включен, я уже не смогла заснуть. Ворочалась в кровати, пока не зазвонил будильник.

По дороге в участок я думала, рассказать ли Манфреду о том, что произошло ночью, но в свете дня это происшествие показалось мне глупым: шум, след от подошвы, который мог быть старым. Может, мне только померещилось, что кто-то прятался за деревьями. От страха перед ворами много чего может померещиться.

Я смотрю на стол.

Рядом с подсвечником лежат фотографии мертвых тел Азры и Нермины Малкоц, карта Урмберга, протокол допроса и заметки Манфреда.

Мы здесь уже больше часа. Манфред подробно рассказал о расследовании и сообщил все, что нам удалось узнать о Нермине, Азре, исчезновении Петера, медальоне, который был на шее у Ханне. Он намеренно не рассказал о Стефане Ульссоне, чтобы Ханне могла сама вспомнить без наших подсказок.

Ханне все прочитала, сделала пометки в блокноте и задала вопросы. Берит сделала второй чайник чая, выгуляла собаку и наконец уселась в соседней комнате с вязанием.

Очевидно, что Ханне не помнит ничего о расследовании. Мы с Андреасом вообще не понимаем, какая польза от попыток заставить ее вспомнить. Если, конечно, в этом была цель нашего визита. А у нас столько дел. Прокурору нужна информация для принятия решения о продлении ареста.

За окном светит бледное утреннее солнце. Тонкая розовая полоска виднеется над верхушками деревьев, на опушке леса постепенно рассеивается туман. Солнечное утро выглядит многообещающе, но я знаю, что по прогнозу завтра сильный снегопад.

Ханне откладывает в сторону очки и трет глаза. В печке потрескивают поленья.

– Ты же знаешь, что я ничего не помню? – говорит она, глядя Манфреду в глаза.

Манфред кивает и накрывает ее руку своей.

Она улыбается. Он улыбается в ответ.

Видно, что они понимают друг друга без слов.

– Что ты хочешь знать?

– Я хочу знать, один ли человек убил Нермину и Азру. И я хочу узнать, кто это.

Ханне смеется и сжимает его руку.

– Я же не ясновидящая.

– Ясновидящая, – шире улыбается Манфред.

Ханне выпускает руку Манфреда и начинает распутывать колтун в кудрявых волосах.

– Ради тебя самого, Манфред. Все, что я скажу, это гипотезы, основанные на весьма поверхностном изучении материала.

– Разумеется.

Ханне вздыхает, качает головой. Видно, что ситуация ее забавляет.

– Я не люблю делать поспешных выводов.

– Но какой вывод ты бы сделала?

– Я бы сказала, что эти два случая связаны. Маловероятно, что девочка и ее мать обе погибли на одном и том же месте, хотя между этими событиями прошло много лет и травмы различаются. Думаю, мы имеем дело с одним и тем же преступником. С другой стороны, есть признаки того, что преступника с жертвами связывали близкие отношения.

– Объясни подробнее.

Ханне кивает.

– Преступник выказал своего рода… заботу о жертвах… Он или она, но можем говорить «он» – так будет проще, – уложил девочку на спину и сложил ей руки на груди, прежде чем засыпать ее камнями. Устроил ей почти похороны. У меня создалось ощущение, что он ее… уважал… То же и с Азрой. Он положил ее под елью и сложил руки на груди так же, как и у Нермины. Думаю, он их знал. И любил…

Ханне надевает очки, заглядывает в записи и продолжает:

– Но у нас еще есть разбитое лицо Азры…

Она умолкает и хмурит лоб. Какое-то время молчит.

Мы смотрим на нее, затаив дыхание. В соседней комнате покашливает Берит.

– На первый взгляд, это не состыковывается, – произносит Ханне. – С уважением к жертве, например. Когда уважаешь кого-то, не разбиваешь ему лицо камнем. Это делаешь, когда ненавидишь человека, или в приступе гнева. Но на это могут быть и другие причины. Более банальные.

Манфред поднимает глаза от блокнота.

– Да, – продолжает она более уверенно. – Может, у него не было времени спрятать тело и он разбил ей лицо, чтобы затруднить опознание.

– Но человека все равно можно идентифицировать, – возражаю я. – С помощью ДНК, например.

Ханне пожимает плечами.

– Да, но это сложнее. Нужна проба для сравнения. То же и с отпечатками пальцев.

– А тот факт, что жертвы были босыми? – спрашиваю я.

– Хм… – Ханне стучит ручкой по столу. – Мы не знаем, была ли девочка босой, ее обувь могла сгнить за пятнадцать лет. Но вот мама…

Ханне замолкает и переводит взгляд на снежное поле за окном.

– Криминалисты определили, были ли туфли сняты до или после убийства? – спрашивает она.

– Они не знают наверняка, – отвечает Манфред. – Но у нее были царапины на ступнях, что указывает, что она бежала босиком по лесу.

– Может, она была психически нездорова… – говорит Ханне. – Или…

– Или? – не может сдержать нетерпения Манфред.

– Или она бежала со всех ног от машины или из дома неподалеку.

– Но там нет домов, – возражаю я.

– Но есть дорога, – показывает на карту Ханне.

Манфред кивает.

– И? Кто он? – спрашивает Манфред.

– Я бы хотела ответить на этот вопрос. Я бы сказала, что он живет в этих местах давно, поскольку между двумя убийствами прошло столько лет. Я также думаю, что это мужчина, хотя бы потому, что жертвы были застрелены и забиты, а это чаще случается, когда преступник – мужчина. Это физически сильный человек, хорошо знающий эти места. Возраст – между сорока и шестьюдесятью пятью.

– Погоди, – перебивает Андреас. – Откуда ты это знаешь?

Ханне кивает и энергично отвечает.

– Убийство – это тяжкое преступление. Большинство убийц имеют криминальное прошлое или патологические наклонности. Так мы, психиатры, это называем. Если исходить из того, что убийце на момент убийства Нермины было, по крайней мере, восемнадцать лет, то сейчас ему должно быть сорок один. Принимая во внимание убийство… как звали маму?

– Азра Малкоц, – подсказываю я.

– Спасибо. Место каменистое. Тело перенесли и уложили под ель. Это требует физической силы. Что исключает стариков и инвалидов. Не думаю, что преступнику больше, чем шестьдесят пять.

Мы молчим.

Ханне явно довольна, глаза у нее горят.

– Еще? – спрашивает Манфред.

– Ну, можно еще спекулировать на тему, что за человек преступник, но мне бы этого не хотелось.

Тон голоса у нее дразнящий, она пристально смотрит на Манфреда.

– Не томи! – просит он.

– Ладно. Я бы сказала, что он импульсивный и неорганизованный человек. Убийство женщины говорит об этом. Он явно убил ее в порыве, необдуманно, а следы заметал крайне топорно.

– Может, мы имеем дело с алкоголиком или наркоманом? – предполагает Манфред.

Ханне пожимает плечами.

– Возможно. Но, возможно, все произошло слишком неожиданно для него. И, как я уже сказала, я думаю, что у них с жертвой были близкие отношения. Ищите среди друзей и родственников – и вы его найдете.

Манфред нагибается и смотрит на Ханне, потом тянется за картой, кладет ее между собой и Ханне и указывает на захоронение.

– Почему здесь, Ханне? Почему у захоронения?

Ханне устало качает головой.

– Моей первой мыслью было, что это место имеет особое значение для преступника, но сейчас я уже не так уверена. Возможно…

– Что? – не терпится мне.

Наши взгляды встречаются. Ханне закрывает глаза и напряженно думает. Собака, до этого спокойно лежавшая на полу, приподнимает голову и смотрит на нас, чувствуя, что в кухне домика Берит происходит что-то важное.

– Представьте большой перекресток, который пересекаешь, въезжая в город или выезжая из города, – протягивает Ханне. – Место, через которое все вынуждены проезжать просто потому, что другой дороги нет. Может, и девочка, и мама пробегали через захоронение по дороге куда-то. Или откуда-то. От машины. Из дома. Захоронение находится на полянке. Проходя там, человек невольно останавливается, чтобы оглянуться и сориентироваться в пространстве. Так он становится легкой мишенью для преследователя.

Ханне поднимает руки и изображает в воздухе ружье.

Манфред кивает, записывает.

– Нам стоит еще раз проверить дома по соседству?

– Не помешает, – говорит Ханне, отодвигая бумаги в сторону. – Здания, а также транспорт поблизости от…

Ханне хмурит лоб, жмурит глаза.

– Поблизости от… этой груды камней… – сдается она, отчаявшись.

– Захоронения, – осторожно подсказывает Манфред.

Ханне открывает глаза, смотрит на Манфреда, моргает несколько раз и сжимает руки. Потом громко вздыхает.

– Мне не по себе. Из-за того, что у меня был… Как звали ту женщину?

– Азра, – помогает Манфред.

Ханне кивает.

– На мне был медальон Азры. А на моей обуви – ее кровь. Я не думаю, что Петер где-то в дачных домах. Я думаю, с ним случилось что-то ужасное.

Мы молчим. Манфред сжимает руку Ханне в своей.

Мы вернулись в участок. Андреас снимает пуховик и присаживается напротив.

– Откуда она все это знает?

Я пожимаю плечами. Я удивлена не меньше него. Ханне все время была такой молчаливой и замкнутой. Во время наших собраний ничего не говорила, не задавала вопросов, только кивала и делала заметки.

Я и не предполагала, что она обладает такими способностями, хотя Манфред и говорил, что в своем деле Ханне одна из лучших. Мне кажется, она держалась так скромно ради Петера, не хотела затмить его своим талантом.

– Значит, не зря ее называют ведьмой, – отвечаю я.

Андреас кивает.

Он сегодня неплохо выглядит: сделал что-то с волосами. Может, постригся, может, уложил воском, но, в любом случае, лежат они хорошо. И в кои-то веки на нем красивый вязаный свитер и нормальной длины джинсы.

Думаю, он почувствовал мой взгляд, потому что оторвался от ноутбука и смотрит на меня. Я отвожу глаза, но слишком поздно. Наши глаза успели встретиться, и он расплылся в одной из своих самодовольных улыбок, говорящих: «Я вижу, что ты считаешь меня неотразимым».

Входит Манфред. Снимает пальто и садится за стол. Роется в бумагах и говорит:

– Надо действовать осторожно. Ханне, без сомнения, умна, но у нее проблемы со здоровьем и она ничего не помнит о расследовании. Хотя, должен признаться, я готов поставить мою любимую шляпу на то, что она права.

– Стефан Ульссон подходит под ее описание, – говорю я. – Ему сорок восемь лет. Живет поблизости от захоронения, знает эти леса и кажется… Как там Ханне говорила? Неорганизованным? Импульсивным?

Манфред согласно кивает и достает блокнот. Звонит его мобильный. Он бросает взгляд на экран и констатирует:

– Криминалисты. Рад, что они работают и в выходные.

Потом машет растопыренной рукой в воздухе:

– Пять минут.

Поднимается и выходит в торговое помещение, чтобы поговорить спокойно.

Лицо Андреаса ничего не выражает.

– Я думаю, нам надо поискать того ребенка, которого родила Азра, – предлагаю я.

– Ты проверила родильные дома?

Я киваю.

– Никакой Азры Малкоц в архивах. Никаких неизвестных женщин тоже. Но она могла назваться другим именем. Наверно, этот ребенок зарыт где-то в лесу.

– Да, и непонятно, где его искать. Леса тут огромные. И все засыпано снегом. Раньше весны точно можно даже не пытаться.

– Но если знать, где искать…

– Это где же? – скептически смотрит на меня Андреас.

– В захоронении. Все указывает на него. Мы не можем так просто игнорировать этот факт. – Сделав паузу, я добавляю: – И плюс эта история с привидением…

Лицо Андреаса превращается в маску.

– Что такое? – спрашиваю я.

– Ты серьезно? Думал, ты не веришь в привидения.

– Не верю. Это массовая истерия. Но я верю, что, возможно, начало этим слухам положило реальное событие. Кто-то слышал там крики младенца. Может, младенец все-таки был и кто-то его слышал. А потом история передавалась из уст в уста, пока не превратилась в местную легенду. Эти слухи начались лет двадцать назад. Так что временной промежуток совпадает.

Я решаю не упоминать, что Сумп-Ивар первым заявил, что видел младенца у захоронения. Не хочу, чтобы Андреас подумал, что я принимаю бред шизофреника за чистую монету.

Наши взгляды встречаются. Андреас обдумывает мои слова.

– Можно проверить захоронение, учитывая все случившееся. – Он делает паузу и добавляет: – Весной, когда сойдет снег.

– Должен быть способ сделать это раньше. Очистить снег или растопить обогревателем? И вызвать собак.

Вид у Андреаса скептический.

– Они что-то могут учуять спустя столько лет?

– Некоторые могут. Я проверила. Собаки находили даже скелеты тридцатилетней давности.

– Ладно, – соглашается он.

– Что ладно?

– Можем предложить Манфреду.

Я удивлена. Думала, мне придется долго убеждать его, приводить аргументы, уговаривать, объяснять, унижаться. Андреас хитро улыбается:

– Выпьем пива после работы?

Удовольствие от того, что мне удалось склонить его на свою сторону, сменяется злостью.

Ему плевать на то, что случилось с ребенком. Все, что его интересует, – это затащить меня в постель, хотя я не стала бы спать с ним, будь он даже единственным мужчиной на этой планете.

Андреас самодовольно ухмыляется. Из-под губы виднеется пластинка жевательного табака, похожая на крысиные какашки. В глазах – хитрый блеск. И вальяжная поза: откинувшись на спинку, широко расставив ноги. Видно, что он без ума от себя самого.

– Ты, что, совсем тупой? Я же ясно дала понять, что ты мне не интересен.

– Ой-ой-ой, – продолжает ухмыляться Андреас.

Будь я моложе, я бы отвесила ему пощечину. Да, прямо подошла бы к нему и врезала по самодовольной роже. Но я уже не подросток. Я больше не живу в Урмберге и не раздаю людям затрещины за тупость.

Андреас нарочито медленно поднимается:

– Пойду отолью, – говорит он, подчеркивая свои слова кивком, и выходит из комнаты.

Я смотрю на экран компьютера и чувствую, как горят щеки. Делаю глубокий вдох и приказываю себе успокоиться.

Андреас какой-то странный.

Только я начинаю думать о нем как о нормальном приятном парне, как он все портит.

Взгляд падает на лист бумаги рядом с компьютером Андреаса. Это список всех жителей Урмберга из базы данных полиции. И там посреди списка я вижу знакомое имя…

Мама.

Что ее имя делает в полицейском реестре? Мама же никогда не делала ничего противозаконного, даже падалицу у соседей не воровала.

Я беру лист, логинюсь в систему, ввожу информацию и нажимаю на «Enter». Компьютер тужится, словно мой запрос слишком сложен для него, мигает и выдает данные. Я кликаю дальше и открываю отчет. Замерев, как истукан, начинаю читать.