Текст книги "Дневник моего исчезновения"

Малин

Я правда пыталась понять.

Но такое уму непостижимо. Маргарета и Магнус все эти годы творили настоящие злодейства, а я жила тут, рядом с ними, ни о чем не подозревая.

Что это говорит обо мне?

Как о полицейском? Как о человеке? У меня должны были возникнуть подозрения, что что-то не так. Я должна была это заметить. Разве можно не понять, что рядом с тобой – чудовище? Как могла я, близкий человек, член семьи, знавший их так хорошо, ничего не заподозрить? Это полный провал.

Хуже всего, что ко всем этим злодеяниям был причастен Магнус. Магнус, которого мне всегда хотелось защитить, несмотря на его отклонения, а может, благодаря им. Всю свою жизнь я защищала его от деревенской ребятни – словами, а иногда и кулаками.

И всю жизнь считала его жертвой.

Мама сморкается в салфетку.

– Едем? – спрашиваю я.

Маргарета в реанимации, и врач четко дал понять, что нам лучше не опаздывать.

Он сказал, что это вопрос нескольких часов.

Мама всхлипывает, вертит в руках мокрый бумажный платок. Тонкая бумажная полоска отрывается и падает на скатерть, как увядший лепесток.

– Сперва нам нужно поговорить, – говорит она, не поднимая глаз от стола.

– Но врач сказал, что надо поспешить.

– Я знаю, – перебивает мама. – Но нам надо поговорить. Прежде чем ехать.

– О чем?

Я перевожу взгляд с часов на маму. Не понимаю, к чему такая спешка с этим разговором и почему нельзя все обсудить в машине по дороге в больницу.

– О чем? – повторяю я.

Мама моргает несколько раз и вытирает мокрые от слез щеки.

– Это нелегко, – говорит она.

– Может, все обойдется, – лгу я.

Мама качает головой. У нее вырывается смешок, короткий сухой смешок, настолько неуместный, что мне становится не по себе. То, что происходит, совсем не смешно.

– Нет, милая. Я говорю не о Маргарете. А о нас.

– О нас?

У меня возникает нехорошее предчувствие, но я не могу сказать, чего именно я так страшусь. Видимо, знаю, что ничего приятного я сейчас не услышу.

Это точно.

На подоконнике стоит красная валяная рождественская звезда, которую я когда-то сделала в школе. Блестки и пайетки местами отвалились и свисают на засохшем клее с ткани.

– Ты же знаешь, что я люблю тебя больше всего на свете? Ты для меня важнее жизни.

– Знаю, – отвечаю я, гадая, к чему она клонит.

Минуты идут. Маргарета умирает в реанимации. Несмотря на все чудовищные вещи, которые она совершила, они с Магнусом – наша единственная родня.

Я знаю, что мама хочет повидаться с ней в последний раз.

– Мы не могли завести детей, – говорит мама. – Мы с твоим папой пытались столько лет. Я устала считать выкидыши. Это мучило нас. Пожирало изнутри, как рак. И ты должна мне верить. Я не знала всех подробностей. Не знала, что он держит ее в подвале. Кто способен на такое? Магнус же такой добрый. И Маргарета… я не знала, что она его покрывала все это время. Уму непостижимо. Я, конечно, понимаю, что он ее сын, но все же…

– Погоди! Я ничего не понимаю.

Мама рыдает навзрыд. Слезы градом льют по лицу. Она сморкается снова и снова в мокрый платок. Набирает воздуха в грудь и продолжает:

– Мы только хотели помочь. Мы думали, что поступаем правильно.

– Ты о чем? Что значит «поступаем правильно»?

Мама плачет, слова перемежаются рыданиями.

– Эта женщина, беженка, которую Магнус приютил. Так Маргарета нам сказала. Она была беременна. Но она не хотела этого ребенка…

– Я не понимаю…

– Мы с твоим папой… Мы так мечтали о детях… и у нас был дом и все, что нужно для ребенка.

– Нет, – выдыхаю я, – не может быть…

Мой голос умирает. Слышно только мамины всхлипы и бурчание старого холодильника в углу. Воробей прыгает по подоконнику снаружи и клюет корм, который мама подвесила в сеточке.

– Мы думали, что помогаем ей, – шепчет мама. – Маргарета обо всем позаботилась. Она работала акушеркой и много раз принимала роды на дому… она даже имела право сделать справку о рождении ребенка… так это, кажется, называется… которую потом посылаешь в налоговую. Она все устроила. И мы обожали тебя с самого первого дня, Малин. Мы любили тебя, как свое дитя. Ты была нашим ребенком. Нашим любимым ребенком.

– Нет! Прекрати!

Я вскакиваю так резко, что стул опрокидывается. Он с грохотом падает на пол.

Но мама сидит с опущенными плечами и не шевелится, не реагирует. Только пальцы раздирают мокрый слюнявый платок на мелкие клочки.

И внезапно до меня доходит.

Кусочки мозаики неумолимо складываются в одно целое. Вот изувеченная Маргарета в снегу у подножия скалы шепчет мне: «Прости». Вот Магнус боится встретиться со мной взглядом. При каждой встрече он смотрел в пол, словно боялся меня или ему было передо мной стыдно.

И наконец, звонок Манфреда. Когда он спросил, не трогала ли я волосы в медальоне Азры: «Ты его трогала? Локон, я имею в виду. Мне тут звонили криминалисты…»

Комната кружится перед глазами.

Я не хочу завершать эту мысль, но делаю последнее усилие. У Азры был локон волос в медальоне. Манфред спросил, трогала ли я его, потому что они нашли в нем мою ДНК. Они взяли пробу, когда было найдено тело Азры, и внесли в базу, чтобы удостовериться, что улики не содержат ДНК следователей.

И ДНК совпало.

И дело было не в том, что я трогала локон или в том, что произошла какая-то ошибка, как выразился Манфред, нет. Это были мои волосы.

Комнату качает сильнее. Сердце рвется из груди. Я открываю и закрываю рот, не в силах издать ни звука.

Мама смотрит на меня.

На лице у нее такое отчаяние, что мне становится за нее страшно. В таком отчаянии я видела ее в тот день, когда папа умер перед сараем со старой стиральной машиной в руках.

Мамочка.

Мы с ней такие разные. Она низкая, я высокая. Она светловолосая, я брюнетка. Она спокойная, а я импульсивная и эмоциональная.

Мы так непохожи, что можно подумать, будто мы украли тебя у лесных троллей.

И она всегда была полной. Неудивительно, что в деревне думали, будто она беременна.

Я хватаюсь за край стола, чтобы не упасть.

– Вы украли ребенка? – шепчу я.

– Да, – кричит мама. – Да! И никогда не раскаивались в этом. Никогда!

Она закрывает лицо ладонями и снова плачет. Потом затихает и поднимает глаза.

В них написана мольба.

– Малин, – добавляет она тихо, – никому нет нужды это знать. Никому. Магнус никому не расскажет. Маргарета об этом позаботилась. Ты сама вправе решать.

Я поворачиваюсь, спотыкаясь, бреду в прихожую, распахиваю дверь и впускаю морозный воздух. Прищурив глаза от солнца, смотрю на верхушки елей, стоя на прежнем месте, словно весь мир не перевернулся вверх тормашками.

Словно я не оказалась дочерью убитой боснийской мусульманки без лица. Словно скелет, найденный в захоронении, не был останками моей сестры. Словно Эсма с изуродованными руками, чья семья существует только на выцветших поляроидных снимках, не моя тетя.

Может, Сумп-Ивар и правда видел и слышал младенца у захоронения и этим младенцем была я?

И волосы…

Тошнота подступает к горлу, когда я думаю о тонких черных волосах в медальоне, таких шелковистых на ощупь.

Видимо, Азра отрезала локон у новорожденной дочери и положила в медальон, прежде чем ее забрали.

Прежде чем Маргарета меня украла у матери.

Земля уходит у меня из-под ног.

Я проваливаюсь сквозь землю прямо в ад и продолжаю падать, потому что меня больше некому поймать и поддержать.

Слезы текут из глаз, заливают лицо и рот. Я чувствую во рту соленый вкус слез и горький вкус открывшейся правды.

Малин

Неделю спустя

– Прошу тебя, мне нужно это знать. Иначе я этого не перенесу… Я…

Слова застревают в горле, как бы я ни старалась не показывать степени своего горя и отчаяния.

Снаружи идет снег. Мокрые снежные хлопья опускаются на черный асфальт и тут же превращаются в воду.

Дни после смерти Маргареты я провела в полном оцепенении. Таким сильным был шок от того, что мне рассказала мама. Все, о чем я могла думать, – это то, что я дочь Азры Малкоц.

Все, что я думала о себе и своей семье, оказалось ложью. Мне пришлось начать переосмысливать свое существование, и я не знаю, когда этот процесс закончится. Одно я решила точно: мне необходимо узнать, что случилось в ту зиму, когда мои мать и сестра сбежали из приюта.

Я хочу понять.

И принять решение. Рассказать Манфреду всю правду или нет? Разрушить единственную семью, которая у меня есть, и восстановить справедливость или всю жизнь хранить эту страшную тайну?

Я думаю о маме – я не говорила с ней со дня смерти Маргареты, хотя она каждый день пыталась со мной связаться.

Я пыталась заставить себя позвонить ей, но не смогла.

Пыталась убедить себя в том, что она заботилась обо мне, растила меня как свою родную дочь, боготворила меня, хотя я была в их семейном гнезде кукушонком.

Я пыталась заставить себя поверить, что Маргарета убедила их с папой удочерить меня, поверить, что мама и правда понятия не имела, что Магнус держит мою биологическую мать в заточении в подвале.

Что она только хотела помочь.

Я правда пыталась.

Но у меня не получается.

Все, что я чувствую, – это отчаяние и ненависть, такие сильные, что мне становится страшно. Стоит мне подумать о матери, как я вспоминаю окровавленную женщину без лица в снегу у захоронения – женщину, у которой отняли и детей, и жизнь.

Мне бы хотелось иметь кого-то, с кем можно было бы поделиться моим горем, но это невозможно. Все мои близкие или умерли, или заражены немыслимым злом, пропитавшим собой Урмберг.

К Максу я вернуться не могу. А об Андреасе я сейчас думать не в состоянии.

– Прошу тебя! – повторяю я.

Манфред потирает виски ручищами и медленно качает головой.

– Я не могу. Не могу раскрывать тайну следствия, а тебя от расследования отстранили. Мне жаль, я представляю, как тебе сейчас тяжело, но я правда не могу ничего поделать.

Манфред умолкает, прокашливается и продолжает уже более мягким тоном:

– Малин, я знаю, что со мной нелегко работать. Все говорят, что я слишком требователен и скуп на похвалу. И тому подобное. Знаю, это будет слабым утешением, но я хочу сказать, что считаю тебя чертовски хорошим полицейским. И буду рад работать с тобой в будущем.

Я нагибаюсь вперед и повторяю:

– Мне нужно знать.

Манфред со вздохом закатывает глаза.

На полу рядом стоят большой чемодан и портфель.

Видимо, он собирается домой, в Стокгольм, – к жене и маленькой дочери, у которой уже не так часто воспаляются уши. К обычной жизни, которая далека от мрачных тайн Урмберга.

– Пожалуйста! – мой шепот едва слышен из-за шума обогревателя.

Манфред бьет себя руками по коленям.

– Черт!

И потом:

– Знаешь, что мне будет, если кто-нибудь пронюхает?

Я не отвечаю.

Он стучит по клавишам, поворачивает экран ко мне и встречается со мной взглядом. Качает головой и пододвигает ноутбук ближе.

– Мне нужно кое-что сделать. Это займет полчаса. Поняла, что я сказал? Полчаса.

Я тупо киваю.

Он поднимается, поправляет сшитый по фигуре костюм, приглаживает рыжие волосы и выходит из комнаты, не глядя на меня.

Дрожащими руками я придвигаю ноутбук ближе. На видео на экране я вижу Магнуса. Напротив него сидит Сванте, скрестив руки и выгнувшись вперед, отчего борода почти лежит на груди. С потолка свисает микрофон на проводе.

Это видео из кабинета для допросов здесь, в отделении полиции.

Я запускаю видео, и Сванте с Магнусом просыпаются к жизни.

– Где вы впервые увидели Азру и Нермину Малкоц? – спрашивает Сванте.

Магнус раскачивается взад-вперед на стуле.

– В приюте для беженцев. Мы были там с мамой.

– Что вы там делали?

Магнус поднимает глаза к потолку.

– Мама хотела поговорить с директором об уборке снега. Хотела, чтобы директор подписался под прошением. И тогда мы разговорились с Ассой.

– Вы имеете в виду Азру?

– Я называл ее Асса.

– Но у нее было имя. И это имя было Азра, не Асса.

Магнус молчит, опустив взгляд. Потом пожимает плечами.

– Что произошло потом? – спрашивает Сванте.

Магнус выпрямляет спину.

– Мы… мы несколько раз встречались с Ассой. Она рассказала, что, скорее всего, им с Нерминой не позволят остаться в Швеции. Я сказал, что они могут жить в моем подвале.

– А что твоя мама на это сказала?

Магнус капризно выпячивает губы. Все в нем – поза, жесты, манера говорить – напоминает большого ребенка.

– Мама жутко разозлилась.

– Почему?

– Потому что. Сказала, что у нас и других забот хватает. Что нам не нужны иммигранты в подвале. Что нельзя держать иммигрантов в подвале только потому, что у тебя есть подвал. Так она сказала.

– И что вы тогда сделали?

Магнус втягивает нижнюю губу. Выглядит так, словно он ее кусает.

– Сказал, что перееду. В Катринехольм. Как Лиль-Леффе.

Сванте кивает, делает пометки, снова поднимает глаза на Магнуса.

– И что на это сказала мама?

Магнус отводит взгляд в сторону, смотрит на стену. Жилы на шее напряжены, одна подергивается, на щеках горят красные пятна.

– Что я не могу так с ней поступить. Она всегда так говорила, когда я хотел уехать. Всегда жутко злилась.

Сванте записывает что-то в блокнот и смотрит на Магнуса.

– А вы что сказали?

Магнус ерзает на стуле.

– Что на этот раз я уеду. По правде.

Пауза.

– И? Что произошло потом? – спрашивает Сванте.

Магнус медленно покачивается на стуле.

– Она передумала. Сказала, что они могут пожить там недолго. Пока не переберутся в Стокгольм. И они поселились в подвале. Но, хотя мы делали все, чтобы им было хорошо, они хотели уехать. Мама покупала им мороженое, чипсы… но они не были благодарны. Твердили, что хотят уехать, хотя только что приехали. Однажды вечером Нермина исчезла. Я забыл запереть дверь, и она исчезла.

– Сбежала?

– Сбежала?

Вид у Магнуса растерянный, словно мысль о том, что он держал их в плену, не приходила ему в голову. Под конец он кивает, соглашаясь с тем, как Сванте истолковал произошедшее.

– И что ты сделал? – спросил Сванте.

На лице у Магнуса отчаяние. Взгляд мечется по комнате. Он облизывает губы.

– Я побежал за ней. В лес.

Пауза.

– Вы нашли ее? – тихо спрашивает Сванте.

Магнус кивает.

– У захоронения. Она стояла там, на полянке. Я не хотел. Правда, не хотел. Не хотел навредить ей.

– Что произошло?

Магнус бормочет что-то неразборчивое, и, несмотря на то, что я знаю, что он чудовище, мне его немного жаль. Магнус большой ребенок. И чем больше я думаю об этом, тем больше мне кажется, что Маргарета морально ответственна за то, что произошло.

Я много думала о том, почему она сделала то, что сделала. Почему позволила Магнусу держать Азру и Нермину взаперти в подвале.

Я знаю, что у Маргареты была тяжелая жизнь. Ее первый ребенок умер в младенчестве, а когда она носила Магнуса, муж оставил ее. Мне кажется, именно поэтому она не хотела опускать его от себя – потому что у нее не было никого больше и она ужасно боялась остаться одна.

Полагаю, Магнусу придется пройти так называемый параграф 7 – психиатрическую экспертизу, которая покажет, есть ли у него серьезные психические проблемы. И если есть, ему назначат принудительное лечение.

– Что произошло? – повторяет Сванте.

– Я только хотел ее поймать, но она все вырывалась, упала и ударилась головой о камень. А я случайно… упал на нее сверху… А когда поднялся, она уже не дышала.

Магнус опускает взгляд на свой жирный живот.

– Я не хотел, – продолжает он. – Это все моя неуклюжесть. Я не хотел делать ей больно. В отличие от Ассы. Ассу я не мог догнать. Я вынужден был в нее выстрелить. Но Нермину я только хотел поймать. Я не мог позволить ей рассказать, что…

– Что рассказать?

Магнус опускает взгляд и пожимает плечами.

– Все решили бы, что мы их похитили.

– А разве это не так?

– Что вы имеете в виду?

– Разве вы их не похитили?

– Нет. Мы только… хотели помочь.

– Но почему вы их не отпустили? Если хотели помочь?

Магнус ерзает на стуле. Потирает руки, морщит лоб.

– Но… – говорит он и через пару секунд добавляет: – Она мне нравилась…

– Азра?

Магнус не поднимает глаза. Крупная голова качается вверх-вниз. Залысина поблескивает в свете лампы.

– Да, – всхлипывает он. – И мама сказала, что никто не заметит, что пары югославов не хватает. Сказала, что это не играет никакой роли. И что я могу их оставить у себя, если пообещаю не уезжать. Но потом… после того, как Нермина… исчезла, Асса изменилась. Она перестала со мной разговаривать и больше не хотела никуда ехать. Только сидела там в кровати. Все было хорошо. Пока полицейский и та женщина из Стокгольма не пришли и не спугнули ее. Полицейский был так зол. Я сильно испугался. Это было ужасно, но у меня не было выхода. Я должен был защищаться. И остановить Ассу. А та женщина из Стокгольма исчезла.

Повисает тишина.

Несмотря на расплывчатое изображение, я ощущаю шок Сванте всем телом.

Он сидит с открытым ртом, пытаясь осознать услышанное.

– Вы были влюблены в Азру? – спрашивает он наконец.

Магнус качает головой и всхлипывает.

– Влюблен?

– Да. Вы были влюблены в нее? Хотели быть с ней? Испытывали влечение? Поэтому вы удерживали ее в подвале?

– Ну это… – всхлипывает Магнус. – Она была больше как любимый питомец.

От шока я втягиваю воздух и нажимаю на паузу. Мне трудно дышать.

Он говорит о ней как о домашнем животном.

Моя мать, зверушка Магнуса.

Я чувствую, как по щекам текут слезы, и думаю о том, сколько раз я бывала у них в доме в детстве.

Помню, как забегала в дом Магнуса и пряталась под кухонным столом, когда мы играли в прятки. Лежала там на животе, прижавшись щекой к прохладному линолеумному полу. Вдыхала запахи еды, табачного дыма, сдерживала хихиканье и ждала, когда меня найдут.

Она была там, подо мной.

Мои босые детские ножки бегали у нее над головой.

Мое ухо прижималось к полу, который был ее потолком.

А я ничего не замечала.

Слова Эсмы звучат у меня в голове: боснийская поговорка, которую она нам рассказала.

Кто посеет ветер, пожнет бурю.

Буря, она здесь. Семена зла, посеянные Маргаретой в ту зиму, когда она впустила к себе Азру и Нермину, выросли в шторм.

Раздается скрип открываемой двери. Манфред входит в комнату и садится напротив. Встретившись со мной взглядом, медленно кивает, словно подтверждая, что все, что я только что услышала, правда.

Мне вспоминаются слова Андреаса, когда мы с ним ссорились на глазах у Манфреда и когда я пыталась объяснить, почему в Урмберге так негативно настроены к иммигрантам. Я так старалась подобрать аргументы в пользу того, что нам помощь нужна больше, чем иммигрантам. Словно мое происхождение было твердой валютой, которую спокойно можно было обменять на симпатию и привилегии.

Я никогда не забуду его слов. Они врезались мне в память.

Малин, ведь это могла быть ты… Это ты могла спасаться от войны и голода.

А я тогда ответила, что это все чушь, я не могла быть на их месте.

Я же из Урмберга, я никакая не мусульманка, переплывшая через Средиземное море в залатанной резиновой лодке, чтобы паразитировать на шведской социальной системе.

Но именно ею я и являюсь.

И в эту секунду я понимаю, что должна сделать ради Азры, перед которой в долгу, ради Нермины и Эсме и, прежде всего, ради самой себя.

– Манфред, – начинаю я. – Мне надо кое-что тебе рассказать.

Джейк

Четыре месяца спустя

Берит выставляет на стол чай и булочки.

Я смотрю в окно.

Солнце растопило снег и обнажило в поле большие темные лоскуты. Возле горки камней в саду показалась мужественная мать-и-мачеха.

Булочки пахнут очень аппетитно.

Не помню, когда я в последний раз ел домашнюю выпечку. Наверно, еще до смерти матери: она иногда пекла. Чаще всего сахарный пирог, это проще всего, но ей случалось и печь плюшки с корицей, посыпанные сверху жемчужинками крупного белого сахара.

Папа не умеет ни печь, ни готовить, но эта проблема легко решается микроволновкой.

Ханне смотрит на Берит и морщит лоб.

– Берит, милая, я сама могла бы накрыть на стол.

– Нет, сиди, – командует Берит. – Я обо всем позабочусь. Вы тут пообщайтесь, а я пойду пройдусь с Йоппе.

– Тогда я потом помою посуду, – вызывается Ханне.

– В этом нет нужды.

– Я с радостью это сделаю, – заверяет Ханне.

– Не стоит.

Они препираются, как старые супруги.

Папа с мамой тоже ругались по мелочам, например, кому выбрасывать мусор или какую передачу смотреть вечером пятницы.

Может, Берит и Ханне нравится жить вместе, как папе с мамой. Хоть они и не пара.

Папа говорит, что это «скандал», что коммуна позволила Ханне жить у Берит. Он говорит, что дешевле и проще было бы отправить ее в дом престарелых, но я не согласен. Не могу представить себе Ханне среди старых маразматиков в доме престарелых.

Берит, прихрамывая, идет в прихожую. Вслед за ней семенит Йоппе. Он бросает последний жаждущий взгляд на булочки и неохотно выходит из дома.

Дверь захлопывается, и мы остаемся с Ханне один на один.

Ханне улыбается.

Она уже не такая худая, как прежде, щеки приобрели здоровый румянец. Волосы густые, блестящие, они мягкими локонами падают ей на плечи.

– Я перед тобой в долгу, – говорит она. – Мне сказали, что ты спас мне жизнь.

Я весь вспыхиваю и отвожу глаза.

Ханне протягивает мне блюдо, и я беру самую крупную булочку. Откусываю кусок и поднимаю глаза.

У Ханне на лице написано любопытство. Несмотря на возраст, она в эту минуту похожа на ребенка.

– Должна признаться, я не помню, что произошло, – говорит она. – Но мне об этом рассказывали. Много раз.

Она усмехается.

– Сложно ничего не помнить? – интересуюсь я.

Она кивает и тоже берет булочку. Держит в руке и рассматривает, словно гадая, из чего она сделана или сколько весит.

– Да, порой очень трудно. Хоть мне и кажется, что мне стало получше. Мне прописали новое лекарство. Да и моя жизнь теперь не такая драматичная.

Она приподнимает брови на слове «драматичная».

– Я многое вспомнила. Я по-прежнему не помню, что произошло в ту ночь, когда мы с Петером пропали, но я знаю, что он…

Она несколько раз моргает.

– Мертв? – подсказываю я.

Ханне кивает, но ничего не говорит. Взгляд ее устремлен в окно.

– Вы бы хотели вспомнить все, что случилось в Урмберге? – спрашиваю я.

Ханне откладывает булочку в сторону, выпрямляет спину и смотрит на меня.

– Честно говоря, не знаю, – отвечает она. – Зависит от многого. Некоторые вещи лучше не вспоминать.

И добавляет:

– А ты? Сложно быть таким храбрым?

Я снова смущаюсь и не знаю, что на это сказать.

– Нет. Да. Немножко.

– Почему сложно? – спрашивает она, надкусывая плюшку.

Я обдумываю вопрос.

– Сложно отыскать в себе храбрость. Думаю, все могут быть мужественными, нужно только заглянуть поглубже внутрь себя.

Ханне кивает.

– Ты не только смелый, но и умный. И как же ты нашел в себе храбрость?

Я смотрю в окно. Берит исчезает между елями, Йоппе крутится вокруг ее ног. С крыши капает вода на подоконник.

– Мне нужно было сначала сильно испугаться.

– Ммм, – Ханне кивает с таким видом, словно прекрасно понимает, что я имею в виду, как если бы была экспертом в вопросе храбрости.

На самом деле странно, что я сижу тут и вот так с ней разговариваю. Ни с кем из взрослых я не говорил об этих вещах. Но с Ханне я могу быть честным, она не потерпит фальши. Прочитав ее дневник, я так много о ней узнал, что просто обязан рассказать что-то о себе взамен.

Справедливость превыше всего.

– В наше время людям недостает храбрости, – говорит Ханне, глядя в окно на церковь.

Может, она думает о том, что находится за церковью, – о приюте для беженцев.

История о том, как Магнус держал беженку и ее дочь у себя в подвале, была на первых полосах всех газет и на всех телеканалах с того дня, как Маргарета упала со скалы Эттеступан и умерла. А когда выяснилось, что Малин была дочерью беженки, сюда съехались журналисты со всего света.

Они называли Магнуса «Палачом из Урмберга», а его подвал «Комнатой смерти». Кто-то даже собирается писать книгу о произошедшем.

Сага сказала, что это самое страшное, что ей доводилось слышать за всю жизнь. Учительница на уроке обществознания сказала, что, возможно, Магнус и Маргарета не считали жизни Азры и Нермины ценностью из-за их происхождения.

Иностранные журналисты звонили папе и предлагали деньги за интервью со мной.

Он послал их к черту.

Журналистам доверять нельзя. Особенно если они из больших городов – таких как Стокгольм, Берлин, Лондон или Париж.

Мы еще немного болтаем, потом возвращается Берит и начинает убирать со стола.

– Но, Берит, я все уберу, – обещает Ханне.

– Не стоит.

– Я помогу, – поднимается Ханне.

– Сиди, прошу тебя, – усаживает ее обратно на стул Берит.

Я ухожу от Ханне и Берит в приподнятом настроении.

Перед тем как завести мопед, достаю мобильный и посылаю смс.

Буду через пять минут.

Надеваю шлем и еду по проселочной дороге. Еду с поднятым козырьком. Теплый ветерок обдувает лицо. Вдоль дороги просевшие грязные сугробы, повсюду прозрачные лужи талой воды.

Сворачиваю направо после Урмберга и проезжаю еще пару сотен метров, перед тем как остановиться.

Вокруг меня лес просыпается к жизни после долгой холодной зимы. Маленькие папоротники вылезают из коричневой прошлогодней листвы, птицы заливаются на деревьях. Ярко светит солнце, пахнет влажной землей и хвоей.

Сага уже там.

Она стоит посреди дороги, засунув руки в карманы джинсов.

Ветер развевает голубые волосы.

Я обнимаю ее, она обнимает меня в ответ. Достаю дневник и пролистываю до страницы с кровавым отпечатком руки Ханне.

Кладу руку поверх отпечатка. Она полностью его закрывает.

Сага делает то же самое.

Я в который раз думаю о том, как я благодарен Саге за то, что она простила меня. Она больше не держит на меня зла из-за того, что я скрывал от нее дневник. И какое счастье, что ее мама рассталась с тем говнюком Бьерном и ей больше не грозит быть искалеченной в сауне.

Я листаю дневник назад. Читаю хорошо знакомый косой почерк.

«Я сожгу этот дневник…»

– Позволь мне? – просит Сага.

Я киваю и думаю о том, что сказала Ханне.

Некоторые вещи лучше не вспоминать.

Сага роется в кармане, достает зажигалку, чиркает большим пальцем по колесику и подносит пламя к тетради.

Огонь с треском впивается в сухие страницы. Языки пламени лижут листы, и на секунду кажется, что текст срывается с пузырчатой желтоватой бумаги и парит в воздухе, обретая новую жизнь.

Словно история Ханне больше не заперта в ее дневнике.

Я опускаю горящий дневник на гравий и наблюдаю за тем, как огонь пожирает страницу за страницей и подбирается к обложке. Бумага чернеет, тонкие черные хлопья сажи уносятся прочь вместе с ветром.

Сага сжимает мою руку в своей.

– Идем?