Текст книги "Дневник моего исчезновения"

Малин

Проснувшись, я понимаю, что моя жизнь радикально изменилась. Что я переступила границу и оказалась в чужой стране, из которой уже никогда не вернусь. Все, что я думала о своей жизни и своем будущем, оказалось ложью – ложью, которую я сама построила из представлений о том, что вдали от Урмберга я буду счастлива.

Я переворачиваюсь на бок и смотрю на Андреаса.

Он спит на спине, закинув руки за голову, как ребенок. Дышит глубоко и бесшумно.

Чертов Андреас.

Если бы не он, я бы со всем справилась.

Вышла бы за Макса, переехала бы жить в Стокгольм. Оставила Урмберг позади и не думала бы об этой дыре, пока воспоминания не поблекли бы, как старые поляроидные снимки в мамином альбоме. Превратились бы в веселые истории для ужина в гостях – из тех, на которые мы ходили с Максом.

Нет, я выросла в Урмберге. Вы не слышали об Урмберге? Нет, в этом нет ничего удивительного, это маленькое и ничем не примечательное место, но природа там…

Я трогаю его за плечо и чувствую, как жесткие волоски щекочут кожу.

Это он все испортил.

Но тогда почему мне так хорошо? Почему у меня такое ощущение, словно я нашла что-то, что долго, сама того не зная, искала?

Андреас хмыкает, поворачивается на другой бок… Его запах… поразительно знакомый и одновременно новый – безумно привлекательный и безумно опасный.

Запах Кенни.

От этого запаха я бежала… этот запах пыталась забыть. Запах страсти, утраты контроля, темных лесов, кирпичной фабрики, заброшенного завода…

Это приземистая фигурка матери перед плитой, тупое выражение лица Магнуса, тянущего Зорро за поводок.

Это даже немного комично, что все теперь летит ко всем чертям.

Я лежу здесь в постели с деревенским парнем, который в свободное время читает автомобильные журналы на диване перед телевизором и все свое будущее видит в покупке новой мебели, качании бицепсов и поездке в Таиланд раз в году.

Так я о нем думаю. По правде говоря, я его совсем не знаю. Возможно, я приписываю ему черты, которые сама же напридумывала.

Смотрю на золотое кольцо на пальце. Снимаю его и кладу на прикроватную тумбочку. Оно легонько позвякивает.

Андреас открывает глаза и молча на меня смотрит. Потом берет за запястье и притягивает к себе. Сжимает в объятьях.

Я лежу на его руке и поглаживаю волоски у него на животе над пупком.

Не знаю, сколько мы так лежим, пока не звенит будильник.

Мы приезжаем в Эребру в районе семи. В городе темно, идет снег. Мы паркуемся перед полицейским участком.

Манфред уже на месте. Вид у него такой, словно он не спал всю ночь. Наверно, так оно и есть. Лицо бледное, волосы прилипли к голове, словно примятые шапкой.

– Привет.

Он кивает в ответ.

Я думаю о фото в мобильном Петера. Чувствую себя виноватой в том, что провела ночь в постели Андреаса, вместо того чтобы помогать Манфреду с расследованием.

Через десять минут появляются остальные, и мы идем в помещение для допросов.

Сванте и Сюзетта-жесткая-хватка будут вести допрос. Сегодня ногти у нее ядовито-зеленые, украшенные по краям блестящими стразами.

Мы с Манфредом и Андреасом будем сидеть в соседней комнате и наблюдать за допросом сквозь зеркальное стекло.

К нашему всеобщему удивлению, Стефан, после того, как ему сообщили, в чем его подозревают, заявил, что не нуждается в адвокате, потому что «невиновен на сто процентов».

Атмосфера напряженная. Мы все надеемся, что сегодня все разрешится и мы узнаем, кто же убил Азру и Нермину.

Вид у допрашиваемого потерянный. Он смотрит по сторонам, задерживает взгляд на зеркале, и, хотя я знаю, что ему нас не видно, мне все равно становится не по себе.

На нем черные спортивные штаны с белым кантом и джинсовая рубашка, застегнутая не на те пуговицы. Один край висит выше другого. Сванте зажигает лампу, и Стефан прикрывает глаза рукой.

В комнату входят Сванте и Сюзетта. Сюзетта горбится, возможно, у нее проблемы со спиной.

Все садятся. Сванте включает запись и бормочет формальности.

Стефан сидит неподвижно, опустив голову и положив руки на колени. Взгляд его прикован к крышке стола.

– Помимо всего прочего, мы хотим поговорить с вами сегодня о том, что случилось в приюте для беженцев в 1993 и 1994 годах, – начинает Сванте.

– Так вот оно что, – бормочет Стефан и трет глаза. – Вы посадили меня в тюрягу, чтобы обсудить мою работу плотником?

Сванте игнорирует этот комментарий, но Сюзетта мягко поправляет:

– Задержали, а не посадили в тюрьму.

– Неважно. Я сказал, что забыл, что там работал. Я уже это говорил. Черт… Это безумие какое-то. Вы хоть представляете, что вы творите? Каково моей семье выносить все это? Вы хоть…

Он замолкает на середине фразы.

Сванте откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди и разглядывает Стефана. Потом медленно спрашивает:

– Почему вы прекратили там работать?

Стефан поднимает глаза к потолку. Пожимает плечами.

– У них больше заказов не было.

Сюзетта наклоняется вперед:

– Стефан, будет проще, если вы будете с нами сотрудничать. Мы не хотим навредить вам или вашей семье, мы только хотим узнать, что произошло в ту зиму.

– Ничего. Ничего не произошло. Я там подрабатывал, а потом перестал.

– Что вы думали о беженцах? – спрашивает Сванте.

– Что думал? Ничего я о них не думал.

– Думали ли вы, что это хорошо, что Урмберг приютил беженцев? – спрашивает Сванте, наклоняясь вперед.

Стефан качает головой.

– Я вижу, что вы качаете головой, – говорит Сюзетта, – пожалуйста, ответьте словами.

Она кивает на микрофон, свисающий с потолка.

– Нет, – отвечает Стефан. – Разумеется, я так не думал. Мне это не нравилось. Но лично против беженцев я ничего не имел. Ничего личного. Не знаю, как объяснить. Просто считал, что лучше бы им поселиться в другом месте.

Сванте чешет свою бороду.

– И вы не водили близкого знакомства с некоторыми из них? Например, с Азрой и Нерминой Малкоц?

Стефан трясет головой.

– Отвечайте словами, – повторяет Сюзетта.

– Нет, не водил. Я вообще никого из них не знал.

– А зачем вы тогда за ними шпионили? – спрашивает Сванте.

Тон голоса нейтральный, вопрос задан как бы невзначай, словно Сванте не придает этому особого значения, просто ему любопытно услышать ответ.

– Я ни за кем не шпионил.

Стефан закрывает лицо руками и всхлипывает.

– Черт! – бормочет он. – Вы испортили мне жизнь! Понимаете?

Сюзетта наклоняется вперед, накрывает руку Стефана своей, словно проверяет, как долго ей удастся играть в игру «хороший-плохой полицейский», пока Стефан ее не просечет.

Стефан не реагирует.

– Стефан, – ласково говорит она, словно обращаясь к ребенку, – мы поговорили с бывшими сотрудниками приюта. Они рассказали, что поймали вас в саду осенью 1993 года. Дома у вас ружье без лицензии на его хранение. Вас и вашу машину видели рядом с местом преступления. А вчера мы у вас в прачечной нашли драную рубашку всю в крови. Все это дает нам основания подозревать вас.

Стефан прячет лицо в руках. Его трясет.

Манфред придвигает стул к окну и шепчет:

– Сейчас сознается!

Стефан рыдает. Все его тело сотрясается от рыданий, с губ срываются стоны, как у раненого животного.

Сюзетта привычным жестом придвигает коробку с салфетками, но Стефан ничего не замечает.

– Стефан, – просит она, – помогите нам понять. Расскажите, что произошло.

Стефан берет себя в руки. Выпрямляет спину, кивает, берет салфетку и сморкается.

– Это был я, – говорит он и снова плачет.

Сюзетта застывает. Они со Сванте переглядываются.

Вот он – тот момент, которого мы так все ждали.

Затаив дыхание, я смотрю на Манфреда, который тоже застыл в предвкушении.

– Это был я, – воет Стефан.

Сюзетта снова накрывает его руку своей. Зеленые ногти сверкают.

Стефан сморкается, смотрит на Сюзетту.

Та кивком просит его продолжать.

– Это я поджег кусты перед приютом, – продолжает всхлипывать Стефан. – А кровь на рубашке… это от свиной головы, которую мы с Улле подвесили на дерево позади приюта. Но мы не хотели никому навредить, мы только хотели… Показать…

Он замолкает, потом продолжает:

– Может, выпили лишнего. Я точно не помню. Но я не хочу, чтобы дети знали. Не хочу, чтобы они считали меня плохим человеком. Правда, не хочу. Пожалуйста, только ничего не говорите Джейку и Мелинде.

Голос у него срывается.

– Я раскаиваюсь, – заканчивает он и снова всхлипывает.

Сюзетта и Сванте смотрят друг на друга. Я вижу шок и изумление на их лицах.

– Что за хрень? – шепчет Манфред, оседая на стуле.

Сюзетта первой берет себя в руки.

Бросает взгляд на зеркало, прокашливается:

– Стефан, вы лгали раньше. Откуда нам знать, что на этот раз вы говорите правду?

– Спросите Улле, – всхлипывает Стефан. – Мы вместе поджигали кусты.

– Улле Эрикссона? Вашего друга из Хэгшё?

– Да, и ружье его. Я его только одолжил. Мы думали патрулировать Урмберг по вечерам. Чтобы защитить молодежь. Девушек в основном. Кто знает, на что способны эти арабы.

Манфред закрывает лицо руками, словно не в силах смотреть на происходящее.

– Черт, черт, черт, – повторяет он.

Открывается дверь, и в комнату заглядывает Малик.

Манфред выпрямляется на стуле:

– Доставьте сюда этого чертова Улле немедленно, – шипит Манфред.

– Уже в процессе, – отвечает Малик. – И еще кое-что. Мы проверили, в каких домах вблизи захоронения имеются подвалы. Согласно реестру, подвалы есть у следующих граждан: Берит Сунд, Рут и Гуннара Стенов, Маргареты Брундин.

– Берит, – шепчу я.

– Что? – спрашивает Манфред.

– Берит работала в приюте для беженцев в девяностые. И у нее были странные царапины на руках, когда мы видели ее в последний раз. Почему мы раньше об этом не подумали?

– Хм, – тянет Манфред. – Берит не подходит под описание преступника, которое нам дала Ханне.

– А что с остальными?

– Рут Стен была директором приюта в начале девяностых. Так что тут налицо связь. Ее муж в молодости привлекался к уголовной ответственности, и у них нет алиби на ночь убийства.

– Хм, – хмыкает Манфред.

– Маргарета Брундин? – спрашивает Малик.

– У нее нет подвала, – говорю я. – Я была там сотни раз, у них с Магнусом подвала нет. И у них есть алиби на день убийства. Они были в Катринехольме.

– У Маргареты есть алиби, – поправляет меня Манфред. – Она показывала чеки из ресторана и магазинов. Но это не означает, что Магнус был с ней.

– Неважно, – возражаю я. – Он и мухи не обидит. Магнус Брундин совершенно не опасен.

Джейк

Я смотрю сквозь узкую щель. Она не шире сантиметра, но кухню хорошо видно.

Магнус-Мошонка стоит, широко расставив ноги, возле кухонного стола. Одной рукой он держит сотовый, второй почесывает пах. Темные редкие волосы растрепаны. Спортивные растянутые штаны висят на бедрах. Взгляд прикован к окну.

Сине-серый свет просачивается в комнату сквозь стекла.

Голова у меня болит так сильно, что, кажется, вот-вот взорвется. Я жмурю глаза и приказываю себе дышать как можно тише, вдыхать и выдыхать как можно медленнее, потому что боюсь, что выдам себя. Сердце так громко колотится в груди, что, наверно, его слышно даже в кухне.

Магнус-Мошонка. Деревенский дурачок. Дебил.

Я думал о черточках, тщательно вырезанных на мокром бетоне. О длинных седых волосах на расческе и П. в холодильнике рядом с брикетом мороженого.

Все знают, что Магнус-Мошонка недоразвитый. Когда я был помладше, мы с приятелями прятались перед домом, где он жил с Маргаретой, и швыряли в него камнями.

Папа называл Магнуса-Мошонку имбецилом, но мама за это на него злилась. Говорила, что он не виноват, что «отстаёт в умственном развитии», и что она устроит мне с Мелиндой взбучку, если узнает, что мы его дразним.

Он держал в подвале женщину?

Он убивал людей?

Невозможно представить, что вообще кто-то способен на такие вещи, не говоря уже о Магнусе, который никогда не работал, не водит машину и, по словам Мелинды, даже не умеет ни писать, ни читать.

У него должен был быть сообщник. Магнус слишком туп, чтобы сделать такое в одиночку.

Но то, что я увидел в подвале, не оставляет сомнений. И остается еще могильник.

Я знаю, почему и Нермину, и эту женщину нашли именно там.

Если бежать от дома Маргареты и Магнуса, то слева от тебя река, а справа – Змеиная гора. Дорога становится все уже и выводит на полянку с захоронением. Ты попадаешь в ловушку, как рыба в невод.

Из дома Магнуса и Маргареты есть только одна дорога – через захоронение.

Можно еще бежать по проселочной дороге. Но там тебя лучше видно. Так что это не лучший вариант, когда за тобой гонится маньяк.

Магнус хорошо это знал.

Он ждал Нермину и эту женщину в засаде у могильника, как охотник, выслеживающий дичь. Единственным способом остановить женщину было застрелить ее, так как Магнус слишком медленный и неуклюжий, чтобы угнаться за взрослым человеком.

Мозг перерабатывает информацию, складывает кусочки мозаики в единую картину.

Магнус держал женщину у себя в подвале. Ханне с Петером открыли дверь и выпустили ее. Магнус их застукал и убил Петера. Может, думал держать его в холодильнике до весны, когда земля оттает, а потом закопать.

Женщине с седыми волосами удалось сбежать. Вот почему она была босая. Она бросилась в лес и дальше к могильнику, где Магнус ее и застрелил.

А Ханне?

Судя по всему, ей тоже удалось убежать, но потом она заблудилась.

Я снова смотрю на Магнуса.

Он бродит по кухне с мобильным в руке. Шаги неуверенные, словно он пробует тонкий лед на прочность. Он что-то хмыкает в телефон, слушает, потом мямлит:

– Ты это прочитала в записях Малин?

Он вздыхает.

– Но там же Берит, – говорит он, выдвигая стул и садясь спиной ко мне. Через пару секунд добавляет:

– Потому что я не хочу.

Замолкает, стучит свободной рукой о сиденье стула.

– Я не хочу.

Потом вздыхает.

– Но, мама, она все забудет. Она же старая!

Долго молчит и слушает.

Я думаю.

Магнус говорит со своей мамой, Маргаретой. И они обсуждают Ханне. Желудок сводит судорогой, я сжимаю кулаки так, что ногти вонзаются в кожу.

– Я должен?

Голос у него капризный. Как у ребенка, которому велели убрать комнату против его воли. Такой голос бывает у Саги, когда мама заставляет ее учить математику, или у Мелинды, когда папа говорит ей надеть нормальную кофту, а не эту «тряпку, которая оголяет живот на радость всем арабам».

Холодильник просыпается к жизни.

Я отчетливо ощущаю запах плесени из подвала, я боюсь, что он проникает через щель в кухню.

Чувствует ли Магнус этот запах? Не учует ли он, что дверь в подвал открыта?

– Не можем сделать это в другой день? – спрашивает Магнус. – Я жутко устал.

Парой секунд позже:

– Но на неделе ожидается снегопад. Обязательно делать это сегодня?

Магнус долго молчит. Чешет затылок своей крупной ладонью.

– Хорошо, – соглашается он под конец, но без особой уверенности в голосе. – Но мне нужно поесть и переодеться, так что не сразу…

Снова пауза.

– Хорошо. У могильника. Ружье взять?

Магнус откидывается на спинку стула и смотрит в потолок. Поворачивает голову в пол-оборота и зевает.

– Камень? Зачем?

Сердце совершает сальто в груди, когда до меня доходит, о чем они говорят. Мне никогда не приходило в голову, что Ханне может быть в опасности, хотя она работает в полиции и я видел то бледное безглазое лицо в окне дома Берит.

Это, должно быть, была Маргарета.

Это она стояла там и шпионила за Ханне и Берит. Она боится, что Ханне вспомнит, что случилось с П.

Почему я раньше об этом не подумал?

Это я во всем виноват.

Если бы я не поддался своей болезненной страсти, ничего этого не случилось бы.

Магнус поднимается. Тяжко вздыхает. Кладет мобильный в карман треников, потягивается, отчего футболка ползет вверх, оголяя жирный волосатый живот. Идет к холодильнику, открывает, ищет что-то на полках, переставляет продукты, шелестит бумагой.

Ноги у меня затекли и одеревенели.

Я пытаюсь их размять, но ноги меня не слушаются. Я снова спотыкаюсь, теряю равновесие, цепляюсь за стену и задеваю дверь. Не сильно, но все же я произвожу небольшой шум, и дверь открывается на пару сантиметров.

Я зажмуриваюсь и молюсь про себя Богу, хотя он мне не нравится и я не знаю, верю в него или нет.

Боже милостивый, помоги мне! Не дай Магнусу меня обнаружить!

Когда я открываю глаза, он смотрит прямо на меня. Моргает и облизывает мясистые красные губы.

Я стою, остолбенев от страха. Как те люди в фильмах ужасов при виде зомби, инопланетян или монстров. Единственное отличие – что это не фильм, а реальность. Я не на диване в доме Саги с пакетом чипсов. Я не держу ее потную руку в своей. Здесь нет кнопки, чтобы поставить фильм на паузу. И, что самое ужасное, нет взрослых, которых можно позвать на помощь.

Я стою в доме настоящего убийцы, и он смотрит прямо на меня.

Но Магнус-Мошонка снова зевает. Поворачивается к холодильнику, берет питьевой йогурт и пьет прямо из пакета.

Я делаю глубокий вдох. Потом еще один.

Он меня не видел.

Несмотря на то, что я стоял прямо напротив, он меня не видел.

Может, Бог все-таки есть, хотя мне и сложно поверить, что ему есть дело до меня, такого противоестественного, когда в мире происходит столько всего плохого.

Магнус убирает йогурт обратно в холодильник и идет в прихожую. Его фигура пропадает в темноте. Секундой позже я слышу его тяжелые шаги на лестнице на второй этаж.

Это мой шанс. Единственный шанс.

Момент, которого я так долго ждал.

Магнус наверху.

Переодевается и собирается на встречу с Маргаретой у могильника.

И берет с собой КАМЕНЬ.

Я закрываю глаза и думаю о Ханне. О Гренландии, о бирюзовых айсбергах, покачивающихся на волнах, о П., которого она любила. Его заморозили, как гамбургеры из супермаркета, которые мы жарим на гриле летом.

Я думаю о том, как странно должно быть стареть и ничего не помнить, хотя за спиной у тебя целая долгая жизнь. И я думаю о жизни, которая может кончиться в любой момент, неважно, чем человек сейчас занят, даже если он занят чем-то серьезным, например, пишет книгу или придумывает лекарство от рака. Смерть может настигнуть тебя в любом возрасте, как настигла Нермину.

У меня болит сердце от тоски по Саге, Мелинде и папе, но больше всего по маме. Она бы знала, что делать. Она всегда знала, что делать, даже в самой отчаянной ситуации. Например, когда Мелинда упала с дерева, ударилась головой и у нее была кровь. Или когда папа так сильно напился на рождественском ужине у бабушки, что не мог даже ходить.

Мама всегда находила решение.

До того как заболела раком.

Но что делать, когда перед тобой убийца-маньяк? Не факт, что даже взрослый знает, что нужно делать.

Не факт.

Часть меня хочет упасть на пол и плакать, поддаться слабости, усталости и страху. Но другая часть слышит в голове голос, который шепчет, что нет ничего невозможного. Все можно перебороть, нужно только отпустить мысли на волю и дать им парить, как птицам. Я думаю о Винсенте, о его словах: «Отсоси мне, педик!». О хаосе в моей голове перед тем, как во мне проснулся зверь. Как Винсент лежал подо мной, бледный от ужаса, не ожидавший, что я способен дать ему сдачи.

Невозможное только кажется невозможным, пока не найдешь в себе силы сделать шаг вперед.

А потом оно просто становится частью повседневной жизни.

Я кладу руку на дверь, чтобы открыть ее, но в тот момент, когда мои пальцы касаются холодного металла, раздаются шаги на лестнице.

Я замираю и заглядываю в щель.

Магнус проходит мимо. Снова открывается дверца холодильника, шелестит пластик.

Потом становится тихо. Тревожно тихо.

Я напрягаю зрение.

Магнус стоит ко мне вполоборота. Рот полуоткрыт, вид у него удивленный.

Потом он идет прямо на меня, поднимает руку и со всей силы толкает дверь.

Все погружается в темноту. Я слышу щелчок, с которым задвижка возвращается на место.

Ханне

За окном Берит идет снег, мягко устилает землю и ели. На снегу виднеется свежий заячий след, который скоро засыплет.

Я хорошо спала, впервые за долгое время.

Я разглядываю свои ноги.

Бинты сняли, но бледная кожа по-прежнему покрыта коростой от многочисленных царапин и ссадин. Ногти синие, обломанные, мизинец залеплен пластырем.

Я одеваюсь и разглядываю свое отражение в зеркале на стене. Радуюсь, что узнаю свое собственное лицо. Курчавые волосы, когда-то рыжие, теперь седые, красные глаза.

Веснушки.

Это я, Ханне.

Есть фотограф по имени Хелена Шмиц. Кажется, Уве, мой бывший муж, водил меня на одну из ее выставок. Он обожал искусство. И чем оно было непонятнее и претенциознее, тем больше восторгов оно у него вызывало. Сомневаюсь, что он вообще разбирался в искусстве, скорее, считал, что интерес к искусству – такой же показатель статуса, как роскошный автомобиль и дорогая одежда.

Но в фотографиях Хелены Шмиц не было ничего непонятного или претенциозного.

Они были поразительно красивы и в то же время отвратительны, может, потому и отложились в моей памяти.

На выставке были представлены две серии фоторабот, в которых автор хотел показать, как природа захватывает, а точнее, возвращает себе власть над человеческими творениями.

Первая серия состояла из снимков красивых старых домов в покинутой шахтерской деревне на побережье Намибии, медленно и бесповоротно заметаемой песком. Вторая была посвящена японскому растению, привезенному в США, которое убивало местную флору, покрывало здания смертельным зеленым одеялом и медленно разрушало.

Эти фотографии показались мне красивыми, но одновременно немного пугающими. Со временем они приобрели для меня новое значение.

Теперь мне кажется, что эти красивые дома на побережье Намибии – это я. А песок – моя болезнь, которой меня медленно и бесповоротно засыпает. Я деревья и здания, а растение кудзу – проклятая деменция.

Я рассказчик, я история.

Я камера, я дома.

Я объект и в то же время субъект. Я вижу, как все происходит, но ничего не могу с этим сделать. Я смотрю на происходящее и никак не могу это остановить.

Каждый день я просыпаюсь и вижу, что песок поглотил еще частичку моего бытия. Растение кудзу оплело своими ветвями еще одну часть моей жизни, которую хочет у меня похитить.

Я провожу расческой по волосам, смазываю губы бальзамом и выхожу в кухню. Стараюсь не думать о том, о чем лучше не думать.

Берит моет посуду.

Вокруг талии повязан застиранный передник. Из радиоприемника, включенного на полную громкость, звучит танцевальная музыка.

Огонь потрескивает в печке. Йоппе стоит посреди кухни и машет хвостом, словно желая таким образом привлечь внимание хозяйки.

– Доброе утро, – расплывается в улыбке Берит. – Будешь завтракать?

Она тянется за кофейником.

– С удовольствием, – говорю я и сажусь на стул в кухне.

Берит ставит на стол хлеб, сыр, масло. Я вижу, как она прихрамывает, наливая кофе.

Мне так стыдно за то, что она за мной ухаживает, как за больной. Ведь я моложе и здоровее ее. Единственная моя проблема – это память. Но это не означает, что я не в состоянии сама налить себе кофе.

Берит разливает кофе, присаживается напротив и снова улыбается. Седые волосы, накрученные на бигуди, напоминают мне о маме. Челка скреплена заколкой с цветком.

Я делаю себе бутерброд. Нарезаю толстые ломти сыра и кладу на свежеиспеченный хлеб.

Мы с Берит хорошо ладим.

Она мне нравится. Особенно мне нравится, что она такая тихая и спокойная. С ней мне легко. Она одна из тех людей, кто не нуждается в постоянном общении. И еще она мне нравится, потому что откладывается в моей памяти. Просыпаясь утром, я помню, кто она. Не знаю, от чего это зависит. От того, что у меня наступает улучшение, или от того, что мы постоянно вместе и мой упрямый мозг сдался и впустил ее внутрь.

Наши дни насыщенными не назовешь.

Берит нравится печь и вязать, мы подолгу гуляем с Йоппе, если позволяет погода.

Случается, что я просыпаюсь посреди ночи и зову Петера. Тогда Берит встает, разжигает печку, делает чай и мы пьем его вместе в тишине.

Иногда она дает мне снотворное.

Я начинаю думать, что никогда уже не увижу Петера. И я перестала ждать визита Манфреда. Теперь я страшусь его прихода, меня пугает то, что он мне сообщит. Я не верю, что Петер жив. Я убеждена, что, будь он жив, я бы это чувствовала. Как своего рода вибрацию внутри, тепло под ребрами, щекотку в груди.

Хотя я знаю, что все это ерунда.

Вряд ли я способна ощущать, жив он или мертв.

Мне жаль, что я не помню ничего из времени, проведенного в Урмберге. Ни расследования, ни новых коллег.

Мои последние четкие воспоминания – о Гренландии. Нам было там так хорошо. Нам с Петером.

И у меня нет никаких причин думать, что в Урмберге все было по-другому. Пара недель в этом захолустье в Сёрмланде не могли все поменять.

И потому, когда Берит спросила о Петере, я ответила только, что он любовь всей моей жизни и что у нас все прекрасно. Что я с ним счастлива.

Берит опирается рукой о стол и медленно поднимается. Замирает и морщится.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

Она криво улыбается:

– Совсем старая стала.

Берит идет к Йоппе, нагибается и чешет лохматую собаку за ухом.

– Пойду выгуляю его. Вернусь через полчасика.

– Я все уберу, – говорю я, доедая бутерброд.

– Посуду оставь на потом. Я помою.

– Нет, я сама.

– Не нужно.

– Мне это не составит труда.

Я вижу, что она хочет возразить, но потом сдается:

– Хорошо, – вздыхает Берит и идет в прихожую, в сопровождении Йоппе.

После ее ухода я поднимаюсь и начинаю убирать со стола после позднего завтрака. Закончив, подкидываю поленья в печку.

Сегодня холодно, несмотря на снегопад. Берит растопила печь, но холод все равно проникает в щели старого дома. А с холодом – влага, от которой окна покрываются инеем и отсыревает постельное белье.

Из прихожей раздается слабый стук.

Я решаю, что мне это показалось, но стук раздается снова, на этот раз громче. Стук решительный, гость явно знает, чего хочет, и не собирается сдаваться.

Я складываю полотенце, кладу на стол и иду открывать.

У меня тревожное чувство.

Это не может быть Берит. Она только что ушла. И она не стала бы стучать, просто вошла бы к себе в дом.

Что, если это Манфред! Что, если они нашли Петера?

Грудь сдавливает при мысли о том, что я не знаю, смогу ли вынести печальные вести.

Снова стук. На этот раз сильнее. Требовательнее.

Я иду открывать.