Текст книги "Дневник моего исчезновения"

Он вскакивает на ноги и начинает мерить комнату шагами.

– Но, – обращаюсь я к нему, – я только пыталась объяснить, почему люди так говорят. Они разочарованы, потому что никто им не помогает. Урмберг не получил и сотой доли ресурсов, которые выделяются беженцам. А сам ты что думаешь? Или ты об этом не думал?

Манфред останавливается и грозно смотрит на меня. Его тело застывает как немой укор.

– Неважно, что я думаю о приюте для беженцев. Неважно, устраивают мусульманским женщинам отдельные дни в бассейне или нет. Мы здесь расследуем убийство. Два убийства. «По меньшей мере», должен добавить, потому что, если мы не найдем Петера живым, их будет три.

Я бросаю взгляд на фото на стене. На скелет Урмбергской девочки и женщину без лица.

Манфред на меня не смотрит. Он продолжает говорить:

– И если вы не способны держать свои политические разногласия при себе, я отправлю вас домой. И сообщу вашему начальству о вашем непрофессионализме. Это понятно?

Он возвращается на стул, вздыхает и поднимает глаза к потолку.

– Такое поведение я у себя в команде не потерплю, – нарочито медленно произносит он. – Вам придется вести себя прилично.

Он снова вздыхает, массирует виски указательным и большим пальцем, потом продолжает:

– Завтра отправляйтесь в приют для беженцев и поговорите с персоналом. Проверьте, не оттуда ли убитая женщина. А затем поезжайте к тете Нермины Эсме в Гнесте. Она вчера вернулась с Канар. Нам нужно узнать побольше о Нермине Малкоц. И найти ее мать.

Джейк

Мы с Сагой сидим на ее кровати и смотрим ужастик на компьютере. Про девушку, в которую вселился демон после того, как она переспала с парнем, одержимым духами. И теперь ей нужно переспать с кем-нибудь еще, чтобы избавиться от этого демона.

– Мне кажется, они в США боятся заниматься сексом, – заявляет Сага с таким видом, словно ей все известно о сексе и о США тоже.

– Хм, – мычу я и роюсь в пакете с конфетами в сахарной обсыпке.

Сага купила их, чтобы утешить меня после истории с Эйфелевой башней. Безумно трогательный жест.

Я думаю о Винсенте, Мухаммеде и Альбине. Вспоминаю усталый взгляд Альбина, когда он пожал плечами и растоптал Эйфелеву башню своей мокрой кроссовкой. Несколько мгновений – и недели работы насмарку.

Мы вместе с Сагой собрали то, что осталось от башни. Пирамиде Саги повезло больше. Ей удалось закрепить обратно спички, пострадавшие от падения, и поделка стала как прежняя.

Но Эйфелеву башню спасти не удалось. Она превратилась в плоский металлический блин, по которому невозможно было определить, что это было раньше.

Я все равно взял ее в школу. Сдал учительнице и объяснил, что случилось. У Эвы, нашей учительницы, шея пошла красными пятнами, когда она услышала от нас с Сагой, что сделал Альбин. Она поговорит с директором сразу после урока, сказала она.

Может, она и поговорила, но это ничего не меняет.

Башня разрушена. Винсент с Альбином и Мухаммедом так и останутся тупыми говнюками.

Последнее сказала Сага, которой нравится называть Винсента тупым говнюком, когда тот не слышит.

Папа говорит, что Винсент и его кореша со временем успокоятся, повзрослеют и станут как все нормальные люди. Еще он говорит, что Винсента стоит пожалеть, потому что он трудный подросток. Такое со многими случается в пубертатный период. Организм стремительно растет, и мозг за ним не поспевает.

Папа говорит, это пацанское дело.

«Винсент в плену у своего тела, – думаю я. – В плену мышц, прыщей и всего остального».

Еще одна причина не становиться мужчиной.

Сага смотрит на меня.

– Сколько баллов из десяти ты ему дашь? – спрашивает она, кивая на ноутбук.

Я смотрю на экран, на котором одержимая демонами девушка несется через лес с открытым ртом.

– Может, восемь. Фильм неплохой. А ты?

– Все девять! – восклицает Сага и наклоняется к экрану.

В груди разливается тепло, и сердце пропускает удар, когда ее рука касается моей. Я кожей чувствую тонкий пушок у нее на руке.

Я думал об этом тысячу раз. Мечтал, чтобы это повторилось. Чтобы мы снова поцеловались.

Разве не этим занимаются пары?

Эта мысль и пугает, и возбуждает одновременно. Словно стоишь на вышке для прыжков на озере, смотришь на зеркальную поверхность воды и колеблешься, хотя знаешь, что это неопасно. Тебе страшно оттого, что что-то может пойти не так.

Сага нажимает клавишу и ставит фильм на паузу. Моргает и смотрит на меня. Ее тушь немного смазалась. Румяна поблескивают в свете от экрана.

– Думаешь, у могильника водится привидение? – спрашивает она.

– Ты имеешь в виду дух ребенка?

Она кивает, облизывает губы и открывает глаза еще шире.

– Я не верю в привидения, – отвечаю я, но тут же вспоминаю бледное лицо в окне Берит. Черные дыры вместо глаз, узкую линию вместо губ.

– Я тоже. Но все это странно.

Сага проводит пальцем по клавиатуре.

– Что странно?

Она колеблется, потом все-таки решает довериться мне.

– Что они нашли там кучу трупов. Это не может быть совпадением. Два трупа в одном и том же месте. Хоть и с разницей в двадцать лет.

Я думаю о Нермине, которая приехала в Швецию, чтобы встретить свою смерть. О том, что мне известно, но что я не могу рассказать Саге.

Все из-за этой чертовой болезни.

Если бы я только не надел мамино платье в тот вечер, для меня не составляло бы проблем отдать дневник полиции. Мне не пришлось бы никого обманывать.

Сага смотрит на меня. По лицу видно, что она борется с сомнениями. Потом она произносит:

– Женщину, которую нашли во вторник, застрелили. Она была босиком.

– Босиком? В снег?

Сага кивает с серьезным видом.

– А ты откуда знаешь?

– У бывшего маминой сестры, который живет в Бревенс Брук, есть сын. Он встречается с девушкой из Кумлы. А та работает секретаршей в полицейском участке в Эребру. Но никому об этом не рассказывай. Поклянись!

– Клянусь! Что еще она сообщила?

Сага теребит колечко в носу.

– Что она была похожа на привидение. С длинными седыми волосами, как у ведьмы.

– Папа говорит, что это дело рук беженцев. Убийство то есть.

Сага удивленно приподнимает подведенные брови.

– А кто еще это может быть? – спрашиваю я. – Гуннар Стен? Семья Скуг? Привидение?

– Натали говорит, что она слышала привидение у могильника, – продолжает Сага. – Два раза. Один раз оно с ней говорило, шептало, чтобы она пришла.

– Натали выдумщица.

Сага смущается:

– Да, но…

Она замолкает и наклоняется ближе. Глаза в полумраке кажутся огромными, лицо у нее серьезное.

Я сижу в оцепенении, боясь пошевелиться.

Затем Сага целует меня, и я целую ее в ответ. На этот раз у меня получается лучше. Теперь губы знают, что надо делать.

Я чувствую вкус жевательной резинки и невольно зажмуриваюсь. Наверно, от переизбытка эмоций.

За дверью раздаются шаги, и мы тут же отодвигаемся друг от друга.

– Твоя мама? – спрашиваю я.

– Да. Она принимает успокоительные. Она не будет нам мешать.

Но в ту же секунду раздается стук в дверь.

– Сага, можешь убрать за собой на кухне?

– Потом! – кричит Сага, закатывая глаза.

– Нет, сейчас. И мне нужно с тобой поговорить.

– Скоро вернусь, – обещает она и выходит.

Но Сага не возвращается. Проходят минуты, и ничего не происходит. Из кухни доносятся голоса на повышенных тонах, но слов не разобрать.

Я бросаю взгляд на ноутбук, но решаю, что лучше досмотреть фильм, когда Сага вернется. Под конец я достаю из рюкзака учебник истории – тот, в котором спрятан дневник Ханне, – и начинаю читать.

На нескольких страницах описаны разные допросы, которые проводили Ханне и П. Они скучные, так что я их пролистываю.

Урмберг, 28 ноября

П. сменил пароль от мобильного. Я заметила это, когда он был в душе. Хотела проверить погоду. Вбила обычный пароль, которым он пользовался тысячу лет, но тот не сработал.

Он никогда не менял пароль. И я была единственной, кто его знал.

Он что-то от меня скрывает. Что-то в его телефоне. Я вспоминаю его в ванной комнате со спущенными штанами, посылающим кому-то смс.

Он что-то от меня скрывает.

Надо узнать что.

Середина дня в участке.

Малин с Андреасом встречались с Рут Стен, которая работала директором приюта в Урмберге в начале девяностых.

Она помнит Азру и Нермину, но не помнит ничего примечательного. Они сбежали из приюта 5 декабря в 1993 году. Рут считает, что причиной было решение по делу об убежище.

Манфред ест булочки.

Ну и правильно. Вот только П. спросил, правда ли Манфреду НУЖНО есть столько булочек. Бедный Манфред. (Да, он толстоват, но в то же время он взрослый человек и сам может решать, что класть себе в рот.)

Если бы П. сидел ближе, я бы ему двинула, но он стоял у двери и смотрел в телефон.

Вечно этот телефон.

Я решила ничего не говорить. Когда я говорю, что у П. есть от меня секреты, он тут же поворачивает все против меня. Это у меня есть секреты, а не у него.

И он прав.

Так что я молчу. Не спрашиваю, зачем он поменял пароль. (Может быть, это случайное совпадение, не имеющее никакого отношения ко мне, возомнившей себя ПУПОМ ЗЕМЛИ.)

Нет, я не иронизирую. Я не считаю себя центром вселенной. Ни для П., ни для кого другого. Даже для себя самой. Мне кажется, я медленно распадаюсь на сотни крошечных частиц, исчезающих по разным сторонам, как исчезает листва в черных водах реки в Урмберге.

Это дневник моего исчезновения.

Не физического, а умственного. С каждым днем я все больше погружаюсь в туман.

Что будет со мной, когда я перестану быть Ханне? Когда все, что было мной – мои воспоминания, моя история, – поблекнет, истончится, перемолотое жерновами моей болезни? Что от меня останется? Тело без души? Душа без тела? Бессмысленная плоть и кровь, пульсирующая в жилах?

Вот о чем я все время думаю.

Я не боюсь смерти, но боюсь утратить себя.

Вот почему этот дневник так важен. Он нужен не только для того, чтобы записывать все необходимое, но и чтобы напоминать мне о том, кто я.

Я существую. По крайней мере, еще какое-то время.

П. проверил полицейский реестр. Особо опасных преступников в Урмберге не обнаружилось. Местные по большей части попадались на пьяных драках и хранении наркотиков.

Но два случая привлекли наше внимание.

Бьёрн Фальк, родился и вырос в Урмберге, жил в Эребру с 2009 по 2016 годы. Недавно унаследовал дом родителей и вернулся в деревню. Осужден за тяжкие телесные повреждения и издевательства над женщиной. Два раза до полусмерти избил бывшую сожительницу. Один раз толкнул ее в раскаленную печку в бане, а потом заблокировал дверь, чтобы несчастная не смогла выйти. Женщине пришлось перенести три операции по пересадке сгоревшей кожи. К тому же два раза суд запрещал ему приближаться к бывшим подругам после того, как угрожал им насилием.

Я замираю от страха.

Бьерн – новый парень матери Саги. И я уверен, она не в курсе, что он настоящий козел. Мне стоит рассказать Саге, чтобы она предупредила маму.

Но я не могу.

Никому не могу рассказать о том, что написано в этом дневнике.

По коже бегут мурашки. Снова мне приходит на ум, что, возможно, в дневнике Ханне есть вещи, которые мне не стоит знать. Вещи, которым лучше оставаться тайными.

Может, лучше не читать дальше. Но мои глаза помимо моей воли продолжают читать. И на следующих строчках я испытываю настоящий шок.

Второй – Хенрик Хан: педофил, домогавшийся детей в школе, где он работал. Осужден на принудительное психиатрическое лечение в 2014 году и содержится в больнице Карсудденс недалеко от Катринехольма.

Супруга Кристина с сыном Винсентом живут в Урмберге.

От удивления я роняю книжку.

Отец Винсента педофил?

Винсент же говорил, он работает на нефтяной платформе в Северном море. Отвечает там за все компьютеры и информационные системы и дома почти не бывает.

Так он сидит в психушке в Карсуддене?

Отец Винсента извращенец? Извращенец похлеще меня! По крайней мере, я не слышал, чтобы за женские наряды и косметику сажали.

Винсент Хан.

Главный придурок Урмберга.

Может, папа и прав. Винсента можно пожалеть.

Малин

Столетнее здание из красного кирпича поражает своей красотой. Высокие арочные окна освещают снег и чернильный декабрьский вечер теплым желтым светом.

В одиноко стоящем доме директора, в пятидесяти метрах от фабрики, тоже горит свет. В одном из окон – лампа в форме рождественской звезды.

По дороге от машины ко главному входу снег хрустит под ногами.

– Черт, как холодно, – бормочет Андреас.

Я киваю.

Когда мы с мамой сегодня завтракали, на градуснике за окном было минус девять.

Я останавливаюсь и окидываю взглядом похожее на дворец здание. До банкротства фабрики в шестидесятые здесь работали двести человек. Фабрика и мастерская Бругренсов были главными местами работы в Урмберге до того, как закрылись, не в силах конкурировать с иностранными производителями.

Я думаю, каково это было – работать здесь во время расцвета производства. Работа на фабрике кормила целые семьи. Родители работали посменно, а дома их ждали дети в окружении вещей, предоставленных техническим прогрессом и зарплатами обоих родителей: телевизора, телефона, виниловых пластинок. А над ними, над лесом, где-то в черном тихом космосе, парил спутник.

Прогресс, вера в будущее.

А потом в Урмберге наступил закат.

Мы стучимся в коричневую дверцу справа от входа.

Открывает женщина. У нее короткие седые волосы. Одета она в простое шерстяное пончо ручной вязки. Светло-серые глаза подведены черным карандашом, а накрашенные ярко-красной помадой тонкие губы смотрятся на лице словно рана. На шее крупное эмалевое украшение. По форме оно напоминает жука-скарабея. Или навозника.

Женщина улыбается. Рана на лице расползается, когда она представляется. Это Гуннель Энгсэл, директор приюта для беженцев.

Рукопожатие ее поразительно крепкое, а смех, когда Андреас спотыкается о порог, – неожиданный и громогласный, как гроза посреди тихого летнего дня.

– Опля! – восклицает она. – Тут все спотыкаются. – Проходите!

Мы проходим по коридору в кабинет и садимся в кресла.

Несмотря на спартанский интерьер, здесь уютно. Наверно, благодаря разноцветным подушкам в креслах.

Гуннель объясняет, что у нее только двадцать минут, потому что потом приедет представитель коммуны обсуждать пожарную безопасность и «прочую административную ерунду».

Горловой смех снова сотрясает тишину.

Андреас достает блокнот и рассказывает о цели нашего визита:

– Во вторник в лесу в двух километрах отсюда нашли убитую женщину. Она была…

Гуннель поднимает руку, звеня браслетами.

– Она не отсюда.

Андреас пытается что-то сказать, но так и остается сидеть с открытым ртом.

– Откуда вам это известно? – спрашиваю я. – Мы же не…

– Я уже слышала о ней, – отвечает Гуннель. – Лет пятидесяти. С длинными седыми волосами.

Андреас растерянно смотрит на меня.

– От кого слышали? – спрашиваю я.

Женщина сохраняет невозмутимый вид.

– Урмберг маленькая деревня. И я знаю всех обитателей моего приюта. Все на месте. А если бы кто-то пропал, я бы об этом знала.

– Как скажете, – говорит Андреас. – В таком случае у меня осталось только несколько вопросов. Неделю назад, в пятницу, первого декабря…

Андреас смотрит в блокнот.

– Тогда ее и убили? – спрашивает Гуннель.

Повисает пауза.

Андреас прокашливается.

– Я не могу сказать. Тайна следствия. Но я хотел бы спросить, не заметили ли вы чего-нибудь странного в тот вечер.

– Не думаю.

– Мы получили информацию, что у вас тут жгли костер.

Гуннель моргает. В глазах у нее недоумение.

– Костер? Может, и жгли. Да, кажется, парни пытались разжечь костер, но ветер был слишком сильным. А что? Это запрещено?

– Нет. Я только хотел проверить достоверность информации. У нас также есть показания свидетеля, утверждающего, что в приют внесли свернутый ковер. Достаточно большой, чтобы можно было спрятать тело.

Гуннель скрещивает руки на груди и недовольно смотрит на нас.

– Вы шутите?

Андреас откашливается и опускает глаза.

– Мы обязаны проверить всю информацию, – поясняю я.

Гуннель качает головой.

– Если бы кто-то принес сюда труп, мы бы заметили. И мы обычно жарим на костре бараньи сардельки и маршмэллоу, а не части тела.

Гуннель встает и начинает мерить кабинет шагами. Останавливается у окна и смотрит в темноту.

– Что творится у людей в головах? – спрашивает она риторически. – Столько ненависти. Люди проецируют свою злость на беженцев. Но зачем нападать на слабых? Зачем бить лежачего? Можете мне объяснить?

Мы молчим. У Андреаса вид такой, словно ему хочется провалиться под землю от стыда. Мне же просто некомфортно. Конечно, ненависть, насилие – это плохо, но меня раздражает также политкорректность Гуннель, которая явно считает любую критику проявлением нетолерантности.

Гуннель продолжает:

– А вчера здесь снова была эта сумасшедшая… Рагнхильд…

– Рагнхильд Сален? – уточняю я.

– Она самая. Бубнила что-то про велосипед, который, по ее мнению, кто-то украл. И сказала, что устроит так, чтобы наш приют прикрыли.

Гуннель возвращается на свое место и садится.

Андреас ищет мой взгляд.

– Так она и сказала? – спрашивает он директрису.

Гуннель кивает.

– Вы здесь работали в начале девяностых? – спрашиваю я в попытке поменять тему, потому что хоть поведение Рагнхильд и выглядит подозрительным, я сомневаюсь, что она имеет какое-то отношение к трупу у могильника.

Гуннель кивает и расправляет спину.

– Да, я работала здесь во время войны в бывшей Югославии. Тогда было то же самое. Люди были недовольны тем, что здесь разместили беженцев. Несколько ночей мы спали в саду в обнимку с огнетушителем, потому что кто-то повадился поджигать кусты вокруг фабрики. Мы заявили в полицию, но они так и не нашли злоумышленника.

– Вы помните пятилетнюю девочку по имени Нермина Малкоц? – спрашиваю я. Она жила здесь со своей мамой Азрой Малкоц. Они сбежали в декабре 1993 года.

Гуннель хмурит брови и теребит крупное украшение на груди.

– Нет, к сожалению. У меня плохая память на имена.

Андреас достает фото Нермины и показывает Гуннель.

Она молча разглядывает фото и качает головой.

– Мне жаль. Попробуйте поговорить с Рут Стен. Она тогда работала директором. Сейчас на пенсии. Или с Тони, нашим охранником.

– Мы говорили с Рут, – сообщает Андреас. – Она помнит Азру и Нермину, но не знает, куда они направились из Урмберга.

Раздается стук в дверь. Молодой человек с конским хвостом заглядывает в кабинет.

– Они тут, – объявляет он. – Мы в директорском особняке. Вы идёте?

Гуннель кивает.

– Ну что? – спрашивает Андреас, когда мы садимся в машину, чтобы ехать дальше в Гнесту на встречу с сестрой Азры Малкоц Эсмой.

Она вернулась из отпуска на Канарах, и мы надеемся узнать что-то о судьбе Азры.

– Ты о чем?

– Было не так страшно, да?

– Хватит дурачиться, – злюсь я. – Сколько раз я должна повторить, что я не расист, чтобы до тебя дошло?

Я думаю о нашей ссоре при Манфреде. О том, как Андреас сказал, что на месте беженцев могла быть я. Что я могла бежать от войны и голода. Это низко и подло с его стороны. Андреас не просто эгоцентричный шовинист, ему еще и нравится издеваться надо мной, выставляя косной провинциалкой.

Теперь из-за той фигни, которую нес Андреас, Манфред считает меня расисткой.

Мы молчим всю дорогу до Гнесты. Сумерки сгущаются. Начинается снег.

Андреас паркует машину в мокром снегу перед четырехэтажным домом на улице Нюгатан, где живет Эсма.

Я запахиваю куртку на груди и бегу вслед за Андреасом к подъезду. Снег поглощает все звуки, и все, что слышно, – это скрип подошв на заснеженной дорожке.

Эсма открывает дверь после первого звонка. Высокая, темноволосая, с тонкими чертами лица. Короткая стрижка-паж. На вид ей лет пятьдесят, но в ее лице есть что-то детское, почти кукольное, покрытое тонкой маской из морщин, которую можно сорвать в любую секунду.

Только пожимая ей руку я замечаю, что пальцы у нее искривленные, как сучья старого дерева, а одной рукой она опирается на костыль.

– Ревматизм, – коротко поясняет она. – Я на пенсии по инвалидности уже двадцать лет.

Опираясь на костыль, она проходит в кухню и приглашает нас следовать за ней.

Мы снимаем ботинки и куртки и идем в кухню.

Квартира крошечная и безупречно чистая. Интерьер в светлых тонах. На полу в прихожей и гостиной пестрые восточные ковры. Стены – голые, как в монастыре. Кухня обставлена по-спартански. Простой деревянный стол и четыре стула на линолеумном полу. Ни занавесок, ни цветов, ни картин.

Мы присаживаемся. Эсма подает кофе и имбирное печенье. Мне становится неловко при виде того, как тяжело ей даются эти простые вещи.

– Вам помочь? – спрашиваю я.

– Нет, – коротко отвечает она и ставит передо мной чашку.

Она наливает себе кофе и присаживается рядом с Андреасом.

– Это Нермина? – спрашивает она тонким голосом.

Шведский ее безупречен, но я угадываю легкий акцент.

Андреас откашливается. Я вижу, как он смотрит на скрюченные пальцы Эсмы.

– Как наш коллега объяснил по телефону, мы пока не знаем наверняка. Нам нужно сравнить ее ДНК с ДНК родственников. Но у нас есть основания полагать, что это может быть Нермина. У девочки, найденной мертвой в Урмберге в 2009 году, в запястье был металлический штифт. И, как нам удалось выяснить, Нермина перенесла операцию на запястье в 1993 году.

Эсма поднимает лицо к потолку. В глазах у нее блестят слезы, и она несколько раз моргает.

– Это было в середине ноября. Нермина упала с дерева в приюте и сломала запястье. Ее прооперировали в Катринехольме. Она вернулась домой в тот же день, но через пару дней у нее поднялась температура, и ее снова отправили в больницу. Там она провела несколько дней. Азра так переживала. Этот… скелет ребенка… который нашли у могильника. Вам известно, как она умерла?

– Судмедэксперт считает, что она погибла через несколько месяцев после операции на запястье, потому что кости еще не успели срастись. Если, конечно, это Нермина, то это означает, что смерть наступила в начале 1994. Останки обнаружили восемь лет спустя. Идентифицировать их не удалось, и расследование было заморожено до последних месяцев.

Эсма кивает.

– И как эта девочка, которая, возможно, и есть Нермина, умерла?

– Судмедэксперт обнаружил следы внешнего воздействия, речь может идти о несчастном случае или насилии. Вы хотите знать детали?

Эсма втягивает носом воздух. Потом кивает. Темные пряди падают на лицо, и она убирает их искривленными пальцами.

– Да, я хочу знать. Почти вся моя семья погибла во время войны. И я их опознавала. Я держала в руках то, что осталось от ног моего мужа в Тузле. Я хоронила братьев в Сребренице. Посещала массовые могилы в Каменице и футбольное поле в Новой Касабе, где тысячи мужчин и мальчиков держали в заключении, прежде чем отправить на казнь. Такие вещи нужно знать. Когда у вас отбирают все, только знание помогает вам продолжать жить. Понимаете?

Андреас молча кивает. Роется в сумке и достает карты. Раскладывает на столе перед Эсмой. Рассказывает о могильнике и скелете, найденном в 2009. Сообщает, что дело было не раскрыто, но сейчас полиция делает новую попытку. Заканчивает тем, как судмедэксперты пытаются установить личность жертвы.

У меня вырывается вздох облегчения, когда он не упоминает, что это я нашла Нермину.

Эсма напрягается, когда Андреас показывает ей фотографии захоронения. Несколько минут она сидит неподвижно, потом с губ ее срывается стон. Она кладет руки на бумагу. Проводит искривленными пальцами по соснам и скалам.

– Нермина, – выдыхает она, – Нермина, моя милая. Ты лежала под камнями?

Она закрывает лицо руками и всхлипывает.

Андреас тянется за бумажными полотенцами с узором в виде сердечек, отрывает лист и протягивает Эсме, которая благодарит и сморкается.

После еще нескольких минут ей удается взять себя в руки. Она медленно комкает бумагу и кладет на столе.

– Мы не знаем наверняка, Нермина ли это, – добавляю я, хотя и знаю, что вероятность весьма велика.

– Это она, – коротко отвечает Эсма. – И я уже знала, что они мертвы. Но это все равно причиняет боль.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает Андреас. – Как вы могли это знать?

– Азра была моей младшей сестрой. Она пропала из приюта двадцать пять лет назад и ни разу со мной не связалась. Это означает только одно – она мертва.

– Вы говорите, пропала, – перебиваю я. – Но директор приюта сообщила, что они с Нерминой сбежали из приюта.

Эсма грустно улыбается, подносит чашку ко рту и прихлебывает горячий кофе.

– Сбежала, пропала. Азра думала, им откажут в убежище, и хотела попасть в Стокгольм.

– Я думал, всем боснийцам предоставили убежище, – комментирует Андреас.

Эсма качает головой.

– Летом 1993 года правительство предоставило постоянное убежище пяти тысячам боснийцев в Швеции. Но одновременно они ввели визы в страну. Не потому, что ситуация стабилизировалась, а потому, что хотели уменьшить приток иммигрантов.

Эсма фыркает и продолжает.

– Азра и Нермина были на тот момент в Хорватии. Им удалось получить хорватские паспорта и попасть в Швецию, несмотря на визовый режим. Но здесь у них начались проблемы с прошением, им нужно было доказывать, что они боснийцы.

– И они решили уйти в подполье? – спрашивает Андреас.

Эсма кивает.

– Азра боялась, что им не разрешат остаться. А ни в Хорватии, ни в Боснии у них будущего не было.

– Вы помните, когда они пропали? – спрашивает Андреас.

– Пятого декабря, – отвечает Эсма.

Андреас заносит дату в блокнот.

– И куда в Стокгольме они планировали отправиться?

– Не знаю. Простите. Понятия не имею. Знаю только, что кто-то обещал им помочь попасть в Стокгольм, но не знаю кто. Думаю, что у Азры были друзья-боснийцы в Стокгольме.

– Вы говорили нашему коллеге, что Азра была беременна на момент исчезновения?

Эсма моргает.

– Да, она так говорила.

– На каком месяце?

– Не знаю. Но по ней не было видно. Думаю, она забеременела летом, до отъезда в Швецию. Но она была худой, как спичка, когда ждала Нермину, так что срок сложно было бы определить.

– Как она себя чувствовала?

Эсма пожимает плечами.

– Нормально.

– А психологическое состояние?

Эсма смотрит на меня пристальным взглядом.

– Что вы имеете в виду?

– Нам важно это знать, – отвечаю я без объяснений.

– Она хорошо себя чувствовала, – резко отвечает Эсма.

Андреас откашливается:

– А ее муж?

– Мертв. Останки так никогда и не нашли. Он уехал из Хорватии в Боснию, и с тех пор о нем ничего не известно. Возможно, лежит в одном из массовых захоронений. Всех найти не удастся.

Андреас осторожно собирает фотографии и карту и убирает в сумку.

– Тело Нермины нашли в 2009. Вы слышали об этой находке? Об этом тогда много писали в газетах.

Эсма качает головой и теребит бумажный комок на столе.

– Нет, или не знаю. Не помню. Если я и слышала об этом, то не связала с Нерминой. С чего бы мне это делать? Прошло столько лет. И я думала, она была с Азрой.

Голос умолкает.

– Вы сказали, что Азра и Нермина были мертвы все эти годы, – говорю я, – но не могла Азра скрываться? Может, кто-то убил Нермину, но Азре удалось спастись? Может, она живет в Стокгольме или…

Эсма перебивает меня:

– Вы серьезно?

Красивое лицо превращается в холодную маску. Она расправляет плечи, смотрит мне прямо в глаза. Костяшки пальцев, сжимающих чашку, совсем белые.

– Она связалась бы со мной если бы могла, – заявляет она низким голосом. – Швеция не настолько хороша, чтобы ради нее скрываться двадцать лет. Жить здесь не так весело, как вам кажется.

Эсма переводит взгляд на черное окно. Белые снежинки кружатся за стеклом в свете кухонной лампы.

Ее комментарий вызывает у меня раздражение. Наверно, раздражение это вызвано тем, что она не выказывает благодарности за то, что Швеция предоставила ей убежище. За то, что ей разрешили остаться, хотя война закончилась. Многие сказали бы, что не было никаких причин Эсме жить в Швеции и получать пенсию по инвалидности вместо того, чтобы вернуться на родину.

Частично я с ними согласна.

– Она могла вернуться в Боснию? – спрашивает Андреас.

Эсма пожимает плечами.

– После окончания войны? Думаю, это возможно. Я тогда решила, что они с Нерминой вернулись в Боснию. Но она все равно связалась бы со мной. Мы с Азрой были близки, несмотря на семилетнюю разницу в возрасте. Я была ей как мать. Нет, ее нет в живых.

Мы еще немного задерживаемся у Эсмы. Андреас берет пробу ДНК, чтобы можно было сравнить ее с ДНК Нермины. Ватку он кладет в пластиковый пакетик и убирает в коричневый конверт.

Потом Эсма заваривает кофе и показывает нам снимки из Боснии. Обложка альбома из зеленой кожи с золотым тиснением. Он такой старый, что страницы слиплись. Полароидные снимки поблекли. Но все равно зеленые холмы Боснии поразительно красивы. Я так и говорю Эсме, и она соглашается.

Азра на этих снимках тоже красивая. Она похожа на сестру. То же узкое лицо, высокие скулы, темные глаза. Только моложе. Молодая, счастливая, не подозревающая о том, что ее ждет, она стоит в лучах солнца перед каменным домиком, одетая в цветастую блузку.

Снимок хорошего качества. Можно разглядеть все детали. Изящные сережки, густые темные волосы, косые передние зубы, красивый золотой медальон с зеленой эмалью. Он выглядит знакомо, словно я когда-то ее видела, но не помню когда и где.

Эсма перелистывает страницы.

– Сложно представить, – говорит она, показывая нам фото Нермины в младенчестве. Она хмурит лоб и продолжает: – Что люди способны на такое. И я говорю не только о Нермине. О войне тоже. Что соседи могут начать нападать на соседей, грабить, убивать. Восемь тысяч мужчин и мальчиков были убиты в Сребренице в ходе расправ. Их разлучили с семьями и забили, как скот. А мир стоял и смотрел. Восемь тысяч! Что творится у людей в головах? И войнам нет конца. Ko seje vjetar, žanje oluju. Это означает: «Кто посеет ветер, пожнет бурю».

– Кто посеет ветер, пожнет бурю… похоже на Библию, – говорит Андреас.

Эсма пожимает плечами.

– Возможно.

Я смотрю на фото Нермины.

Розовощекий младенец в пеленках с пустышкой в цветочек.

В этот момент я вспоминаю, где раньше видела медальон Азры. У меня перехватывает дыхание и пересыхает во рту.

– Можете снова показать фото Азры? – прошу я.

– Конечно, – отвечает Эсма и отлистывает назад.

Я нагибаюсь ближе и разглядываю украшение.

– Красивый медальон, – комментирую я.

– Принадлежал нашей маме. Азра его не снимала. Он открывался. Внутри она хранила фото Нермины.

– Он был на ней в день исчезновения? – спрашиваю я.

– Она носила его не снимая.

– Можно одолжить снимок? – спрашиваю я. – Мы его потом вернем. В целости и сохранности.

Эсма приподнимает брови.

– Наверно, можно, – протягивает она, осторожно вынимает фотографию и протягивает мне.

– Нам пора, – говорю я и тяну Андреаса за руку.

Он понимает намек.

Мы прощаемся и обещаем позвонить, когда узнаем что-то новое.

Стоит нам выйти из квартиры, как Андреас поворачивается ко мне и шепчет:

– В чем дело?

– Медальон, – шепчу я в ответ. – Медальон Азры. Он был на Ханне, когда мы с Манфредом встречались с ней.