Текст книги "Дневник моего исчезновения"

Джейк

Папа спит, хотя на часах только шесть.

Я пробираюсь на цыпочках мимо гостиной в прачечную с пластиковым пакетом с грязным бельем в руке.

Когда мама была жива, у нас была красивая плетеная корзина с синим кружевным краем для белья, предназначенного в стирку. Там был и маленький пакетик с сушеной лавандой. Но корзину сломали во время одной из вечеринок Мелинды, и новую папа покупать не стал.

Ничего страшного, пластиковый пакет тоже сгодится. Хотя я скучаю по аромату лаванды. У мамы Саги есть мыло с таким запахом, и каждый раз, когда я мою им руки, я думаю о старой корзине для белья и о маме.

Включаю свет. Пол завален грязной одеждой. Отодвигаю ногой кофты в сторону, чтобы пройти к стиральной машине. Закидываю в нее свою одежду, насыпаю порошка и включаю.

Стиральная машина подпрыгивает и гремит.

Я думаю о Саге. О том, что она сказала. Что Натали слышала ребенка у могильника и что он разговаривал с ней, шептал, звал.

Но ведь призраков не существует. А если бы и существовали, они не стали бы убивать людей.

Или?..

Та женщина, которую убили, бродившая босиком по лесу. Кто она? Что она делала у захоронения?

Я уже собираюсь погасить свет, как замечаю одну из папиных клетчатых рубашек. Она, скомканная, лежит у стены. Не знаю зачем, но я присаживаюсь и тянусь за ней. В моих действиях нет логики. Пол завален грязной одеждой, зачем мне понадобилась именно эта рубашка? Но почему-то она привлекла мое внимание. Частично потому, что завалилась в сторону, частично потому, что она вся драная.

Я видел эту коричневую клетчатую рубашку тысячи раз. Это одна из любимых папиных рубашек. Один рукав оторван и висит на нитках. Спина вся в коричневых пятнах. Я трогаю пятно, оно шершавое на ощупь.

Интересно, что случилось, и почему папа не выбросил рубашку. И что мне с ней делать. Под конец я кладу ее на прежнее место и возвращаюсь в свою комнату.

Может, стоит поговорить с Мелиндой о папе, когда она вернется домой. Я не рассказывал ей о ружье под диваном, не хотел предавать папу. И я уверен, что рубашке тоже есть хорошее объяснение. Хотя…

Пятна были похожи на засохшую кровь.

Я представляю, как папа зацепился за что-то рукавом, поцарапался и порвал рубашку. Зажмурив глаза, я вижу кровь на его веснушчатой коже.

Слезы жгут глаза, мне трудно дышать.

С тех пор как мама умерла, я все время боюсь, что с папой что-то случится. Что он попадет в аварию, что река разольётся и затопит дом или что он заразится какой-нибудь ужасной инфекцией.

Я достаю дневник Ханне, ощущаю его тяжесть, вдыхаю запах старой мокрой бумаги.

Страницы слиплись, я осторожно раскрываю их, чтобы не порвать. Если бы Ханне была здесь, я бы спросил ее, что мне делать с папой. Она наверняка знала бы ответ.

Я начинаю читать, но текст длинный и нудный. Речь идет о какой-то встрече с «руководителем предварительного следствия». Я уже хочу отложить дневник, как мое внимание привлекает предложение внизу страницы «…навестили семью Ульссон».

Семья Ульссон – это же мы. Я, папа и Мелинда.

Ханне была здесь? Я тут же принимаюсь читать.

Урмберг, 29 ноября.

Мы с П. навестили семью Ульссон. Дорога до их дома ужасная. Узкая и ухабистая. Большие глубокие лужи. Я боялась, что мы увязнем.

П. сказал, что сюда можно соваться только на танке.

Мы и не представляли, что ждет нас в конце пути.

Глубоко в лесу рядом с рекой стоял дом, похожий на виллу «Курица» из «Пеппи Длинныйчулок». Построен он был явно в начале века, но потом к нему добавили многочисленные пристройки. Бедный дом весь просел под всеми этими наростами. Огромная терраса. Груды дров под брезентом на лужайке.

Судя по всему, дом все еще в процессе перестройки.

В саду целая коллекция мусора и хлама: велосипеды, шины, грили, сломанные инструменты. Только терраса выглядит хорошо. Явно построена недавно. Деревянные доски блестят от воска. Там был и гараж. Вдоль стены сложены черные мусорные мешки.

П. заглянул внутрь. Там были пустые пивные банки.

Нам открыл Стефан Ульссон.

От него воняло потом и перегаром. Он, должно быть, не мылся неделю. Одет он был в старый спортивный костюм, на ноге один носок.

Он провел нас в кухню. Сказал, что один дома (дети в школе). Извинился за то, что не успел убраться. Мы, естественно, сказали, что это неважно.

Мы пытались не подавать виду, но трудно было скрыть наш шок.

Такая нищета!

Нет, не бедность, скорее, разруха. Деньги в семье есть. В кухне был гигантский холодильник, кофемашина, хлебопечка, аппарат для содовой. Но повсюду мусор: в раковине, на полу, на столе. Вдоль стен пустые пивные банки.

Стефану 48 лет. Жена Сюзанна скончалась год назад (лейкемия).

Стефан долго говорил о жене и детях. Со слезами на глазах. Сморкался. Извинялся за беспорядок. Шептал: «Не знаю, как бы я жил, если бы не дети».

Я думала: «Должно быть наоборот. Чтобы дети не могли бы жить без тебя». Но я ничего не сказала. Слишком удрученный у него был вид.

П. спросил, помогает ли ему кто-нибудь. Стефан ответил, что его и жены родители мертвы. «Но, – добавил он, – у меня есть пособие по безработице. Мы не голодаем. И иногда перепадает подработка у дачников».

Стефан долго говорил о детях – Джейке и Мелинде. Сказал, что они хорошие дети. Умные, заботливые. Помогают ему во всем. Но он переживет за Джейка, потому что тот «хрупкий мальчик».

П. начал допрос. Спросил, жили ли Стефан с Сюзанной здесь в девяностые (да) и помнят ли они Урмбергскую девочку (разумеется, ее обсуждали еще несколько месяцев после находки). Помнит ли Стефан, что помещение фабрики использовали в качестве приюта для беженцев (разумеется, все боялись, что от беженцев будут «неприятности»).

П. рассказал о Нермине Малкоц. Сообщил, что, скорее всего, ее тело нашли у могильника в 2009 году. Спросил, знакомо ли Стефану это имя и бывал ли он в приюте.

Стефан никогда не слышал о Нермине. И в приюте он никогда не был. Ни тогда, ни сейчас. Он с детьми «старается держаться подальше» от беженцев из Сирии.

Я спросила почему, и он ответил, что не хотел «неприятностей».

Снова это слово. НЕПРИЯТНОСТИ. Словно приют для беженцев, а не безработица, демографический кризис и запустение были главной проблемой в Урмберге.

Я хотела понять и спросила: КАКОГО РОДА неприятностей. Стефан не ответил на вопрос. Вместо этого он пошел к холодильнику, достал банку с пивом, открыл и вернулся на стул.

(Меня затошнило о запаха немытого тела. Но, несмотря на запах, Стефан был мне симпатичен. Наверно, из-за той нежности в голосе, с которой он говорил о детях. Или из-за страха в глазах, когда он назвал сына «хрупким».)

П. еще раз спросил, точно ли Стефан уверен, что никогда не посещал приют в девяностые.

Стефан заглотил приманку. Сказал, что НИКОГДА не был там.

Тогда П. достал старый документ, который раздобыл Андреас. Там говорилось, что Стефан выполнял столярные работы в приюте пять раз в 1993 году.

Стефан сначала смутился, но потом ответил, что, должно быть, запамятовал.

Больше нам ничего узнать не удалось. Вернулась Мелинда. Пухленькая девушка-подросток, вульгарно накрашенная и дешево одетая. Стефан не стал нас провожать. Даже не попрощался. Только открыл еще одно пиво.

Несмотря на симпатию, которую он вызывает, я склонна согласиться с Петером. Поведение Стефана подозрительно. Зачем лгать, что он не работал в приюте?

Что-то тут не так.

Стефан Ульссон что-то скрывает.

Книга падает у меня из рук. Грудь сдавливает, словно тисками. Такое ощущение, что воздух просачивается внутрь через трубочку.

Не может быть.

Это неправда.

Они не могут всерьез думать, что папа имеет отношение к убийству.

Малин

На часах почти девять вечера, когда мы подъезжаем к красному домику Берит Сунд. В окнах горит свет. Дым плавно поднимается из трубы и рассеивается в морозном воздухе.

Всю дорогу из Гнесты мы разговаривали – об Эсме, о войне в Боснии, о Нермине. И пытались понять, как ее медальон попал к Ханне. Если, конечно, это тот самый медальон.

Увидев его на фото дома у Эсмы, я так решила, но сейчас уже ни в чем не уверена.

По пути к дому снег скрипит под ботинками.

Андреас стучит в дверь. Мы ждем, но никто не открывает. Слышно только собачий лай.

– Думаю, Берит плохо слышит. Может, тебе…

Андреас кивает и, не давая мне договорить, принимается стучать кулаком в дверь. Через пару секунд раздаются шаги, и Берит открывает. На голове у нее бигуди, поверх которых повязан платок. Теперь собака прекратила лаять, но высунула нос в дверь и принюхивается.

– Малин? – растерянно спрашивает она. Потом переводит взгляд на Андреаса. Моргает пару раз и раскрывает рот, как рыба, вытащенная из воды.

– Простите, что мы так поздно, – извиняюсь я. – Это мой коллега Андреас из Эребру. Нам нужно поговорить с Ханне.

– Вы его нашли? – шепчет Берит.

– Нет, мы по другому поводу.

Берит пожимает плечами.

– Тогда вам лучше войти.

Прихрамывая, Берит идет в кухню.

– Мы пьем чай, – говорит она, не оборачиваясь.

Мы снимаем куртки и ботинки. Пожухлые, вялые пеларгонии на подоконнике выглядят еще хуже, чем раньше. Вокруг горшка валяются желтые сухие листья.

В кухне тепло и уютно. В печке потрескивают поленья. На столе горит масляная лампа. Соломенная рождественская звезда украшает окно, которое выходит на запад. Ханне сидит с чашкой в руках. На плечах у нее шаль. Она поднимается и неуверенно смотрит на нас.

– Здравствуйте, – говорю я.

Ханне смотрит на меня с вопросом в глазах. Она протягивает руку, и я понимаю, что она снова меня не узнает. Мне стоило бы уже к этому привыкнуть, но почему-то я думала, что ей стало лучше и теперь она меня вспомнит.

– Здравствуйте, Ханне. Меня зовут Малин. Я коллега Манфреда.

– Вот как, – робко улыбается она. – Как у него дела?

– Хорошо, – отвечаю я.

Ханне хмурит лоб и спрашивает:

– А Петер?

Я беру ее руку в свою.

– Мы пока еще не нашли Петера, – поясняю я. – Мы приехали по другому поводу. Нам надо поговорить с вами об одной вещи.

Берит убирает свою чашку и обращается к нам:

– Мне надо выгулять Йоппе. Подкиньте поленьев минут через пять, хорошо?

Я киваю и смотрю на Берит в бигудях. Царапины на ее левом предплечье ярко-красные, воспаленные.

– Вам бы показаться врачу, – предлагаю я.

Берит накрывает рану рукой.

– Само заживет, – отвечает она и идет в прихожую. Собака тащится следом.

Мы с Андреасом присаживаемся напротив Ханне.

– Как вы? – спрашиваю я.

Ханне пожимает плечами.

– Хорошо. Раны зажили. Но я по-прежнему не помню, что произошло в лесу, если вы за этим приехали.

– Нет. Мы хотим поговорить о другом. А именно о вашем украшении.

– Украшении?

Ханне недоуменно смотрит на нас. Рука тянется к шее под шалью. Что-то поблескивает у нее на груди.

– Можно взглянуть? – просит Андреас.

– Конечно.

Она снимает медальон и протягивает нам.

Он тяжелый, нагрет теплом ее тела. Я внимательно изучаю украшение. Зеленая эмаль, а в центре камушки, поблескивающие в свете лампы.

– Это он! – восклицает Андреас.

Я молча киваю. Он прав. Медальон выглядит точно так же, как на фотографии из альбома Эсмы.

– В чем дело? – спрашивает Ханне, переводя взгляд с меня на Андреаса.

– Вы с Петером принимали участие в расследовании в Урмберге, – говорю я. – Помните?

Ханне опускает взгляд.

– Да. Нет. Я мало что помню. В голове все перепуталось…

– Девочку убили в начале девяностых. Это украшение принадлежало ее матери, – поясняет Андреас. – Ее зовут Азра Малкоц.

У Ханне на лице ужас.

– Я понятия не имела.

– Помните, откуда у вас этот медальон?

– Нет, простите, – качает она головой.

На секунду мне кажется, что она сейчас заплачет, но ей удается сделать глубокий вдох и успокоиться.

Андреас достает блокнот. Открывает и достает фотографию Азры, которую нам одолжила Эсма.

– Узнаете ее? – спрашивает он.

Ханне берет снимок, кладет на стол перед собой и тянется за очками, лежащими рядом с чашкой. Надев их, она долго изучает фото молодой женщины в цветастой блузке, щурящейся от солнца.

– Нет, не узнаю. Но я узнаю медальон у нее на шее.

– Ханне, – спрашиваю я. – Можно нам одолжить украшение?

– Оно даже не мое, – тихо шепчет она. – Конечно, берите.

Я беру ее руку. Она тонкая и холодная, несмотря на то, что в доме тепло.

– Если вы что-то вспомните, что угодно, запишите. Сможете? И звоните нам в любое время.

Ханне молча кивает.

Мы сидим в темной машине, припаркованной перед домом Берит.

– Ты была права, – говорит Андреас, разглядывая в руке медальон.

– Лучше бы я ошиблась, – вздыхаю я. – Теперь очевидно, что исчезновение Петера не несчастный случай.

– Да, они с Ханне явно вышли на след преступника. Поехали куда-то в пятницу, и там…

Он умолкает на середине фразы.

– Но почему они ничего нам не сказали?

На это ответа у нас нет. Несмотря на эту потрясающую находку, я не чувствую радости. Только безнадежность. Меня гнетет осознание того, что с Петером случилось что-то ужасное, что Ханне ничего не может вспомнить и что все это связано с Нерминой Малкоц, чей череп я когда-то обнаружила среди поросших мхом камней.

И еще эта женщина без лица, которая выглядит в точности, как…

Не успев закончить свою мысль, я чувствую, как меня бросает в холодный пот.

Зачем я только согласилась на это ужасное задание? Надо было оставаться в Катринехольме и продолжать заниматься кражей велосипедов, драками и написанием рапортов.

Андреас вертит медальон в руках, пытается понять, как он открывается. Еще мгновение – и он что-то нажимает, раздается щелчок, и медальон раскрывается, как устрица. И тут я вспоминаю, что сказала Эсма. Что в медальоне Азра хранила фото Нермины.

– Включи свет, – командует Андреас, и я подчиняюсь. Шарю по потолку в поисках переключателя. Еще через секунду яркий свет заливает салон автомобиля, и от неожиданности я щурю глаза. Когда через пару секунд я их открываю, то вижу на лице Андреаса отвращение.

– А это что еще такое?

Перевожу взгляд на медальон и вижу фото и что-то еще. Сперва принимаю предмет за клочок пыли и осторожно трогаю кончиком пальца. Тонкие и шелковистые нити.

– Волосы! – выдыхаю я. – Это прядь волос!

К девяти мы подъезжаем к участку. Мы решили заехать и оставить медальон, чтобы утром послать криминалистам. Мне еще нужно забрать свою машину, оставленную перед магазином и теперь всю засыпанную снегом.

Холодный ветер пробирается под куртку, пока мы идем сквозь сугробы к двери.

Ветер свистит за углом.

Мужчина бежит по направлению к нам из красной «ауди», припаркованной в отдалении. Через секунду слышен звук еще одной открываемой дверцы.

– Четвертая власть на месте, – цедит сквозь зубы Андреас и ускоряет шаг. Я тоже ускоряюсь – не хочу общаться с журналистами.

Поднимаю глаза на витрину бывшего магазина и к своему удивлению вижу, как свет, просачивающийся из конторы, освещает пол в торговом помещении.

– Почему внутри горит свет? – интересуюсь я.

Сейчас вечер пятницы. Мы с Андреасом собираемся работать в выходные, но Манфред говорил, что поедет домой, к семье, в Стокгольм. Он должен был выехать еще пару часов назад.

– Может, забыл погасить свет, – предполагает Андреас, открывая дверь.

Мы входим, игнорируя крики журналистов за спиной, и стряхиваем снег с обуви.

Обогреватель тоже работает. От его шума создается ощущение, что в конторе жужжат сотни насекомых.

Манфред сидит за столом. Ноутбук выключен. Бумаги аккуратно сложены в стопку рядом с портфелем. Все выглядит так, словно он собирается уходить. Поверх бумаг – мобильный.

– Ты еще тут?

Манфред не отвечает. Даже не смотрит на нас, хотя мы стоим прямо перед ним. Снег тает на куртках и капает на пол.

– Мы встречались с Эсмой, – начинает Андреас. – У Ханне оказался медальон, принадлежавший Эсме.

Манфред отстраненно кивает. Мысли его явно далеко. Взгляд устремлен в невидимую точку на стене.

– Тут много чего произошло.

Мы ждем продолжения, но он только медленно кивает головой. Потом прокашливается и поясняет:

– Во-первых, к нам поступила информация от подростков из Вингокера. Они утверждают, что видели темный «вольво» старой модели на обочине шоссе между могильником и заброшенным заводом в тот вечер, когда исчез Петер и была убита неизвестная женщина.

– Эта информация достоверна? – спрашивает Андреас.

Манфред смотрит на свои обветренные руки. Кожа вокруг ногтей ободрана. Признак нервозности.

– Они утверждают, что ехали на мопеде сюда из Вингокера.

Андреас недоуменно смотрит на него:

– И?

Я тайком толкаю его в бок.

– Они вели машину, – поясняю я. – Без водительских прав. И потому не позвонили раньше, да?

Манфред кивает.

– Скорее всего, да. Они видели темный «вольво». В машине сидел лысый мужчина.

У меня перехватывает дыхание.

– Стефан Ульссон, – выдыхаю я. – Под описание подходит. У него темно-синий «вольво».

– Заберем его на допрос завтра, – командует Манфред. – Я позвоню прокурору, но, думаю, у нас достаточно оснований для задержания.

Манфред тяжело поднимается. Идет к стене и встает перед фотографией женщины без лица в снегу. Поднимает руку, тычет жирным пальцем в глянцевый снимок и произносит:

– Еще кое-что. Звонили судмедэксперты. Готов ДНК-анализ убитой женщины.

– Уже? – удивляется Андреас. – Но обычно это занимает…

– Это дело приоритетное, – перебивает Манфред. – Они отложили все другие вещи на потом.

– И? – спрашиваю я.

Манфред медленно качает головой.

– ДНК-профиль поразительно близок ДНК Нермины Малкоц.

– И что это означает? – все еще недоумевает Андреас.

Мне достаточно секунды, чтобы провести логическую связь.

Комната начинает кружиться у меня перед глазами, шум обогревателя превращается в невыносимое жужжание у меня в ушах. Оно звучит так, словно огромное облако навозных мух с блестящими ядовито-зелеными тельцами и фасеточными глазами вот-вот ворвется в наш маленький участок.

Я опускаюсь на стул и хватаюсь руками за край стола. Мне кажется, что я сейчас хлопнусь в обморок.

– Боже мой, – шепчу я, – это ее мама, не так ли? Женщина без лица в могильнике – Азра Малкоц, да?

– Близкая родственная связь, – отвечает Манфред. – Это единственное, что они могут сказать наверняка. Но да. Специалист, с которым я говорил, подтвердил, что, скорее всего, это Азра Малкоц.

Джейк

Утро субботы тихое и серое.

В комнате холодно от сквозняка, и я накрываюсь с головой одеялом, чтобы хоть немного согреться.

Я жутко зол на Ханне. Чувствую себя преданным.

Но разве можно злиться на человека, которого ты никогда раньше не встречал?

Ханне не любит Урмберг. Не любит нашу семью. Наш дом. Считает Мелинду вульгарной и дешевой. Она себя-то в зеркале видела?

Ханне несправедлива.

Я с ней не согласен в том, что от папы плохо пахнет, или что пристройки к нашему дому выглядят как уродливые наросты.

Эти слова напомнили о маме – ее мягких руках, длинном узком носе. О волосах – темных у корней и светлых на кончиках, о всегда нежном и добром голосе. Об английских книжках про любовь превыше всего, которые она читала в больнице в Эребру.

Когда она заболела, от нее стало пахнуть по-другому. До болезни от нее пахло вкусно, как после душа. Но когда она начала принимать все эти лекарства, от нее стал исходить химический запах, как будто ее накачивали чем-то ядовитым. Впрочем, именно это они и делали. Химиотерапия, химические яды, говорила врач из Ирана по имени Хадия, у которой была красивая грудь и всегда эффектный макияж.

Все эти яды лишили маму сил.

У нее выпали волосы, ногти, ее постоянно тошнило. У кровати стояло пластиковое ведро.

Но, несмотря на это, она сохраняла оптимизм. Всегда была рада меня видеть и спрашивала, как дела в школе.

Она обещала, что выздоровеет, но это была ложь.

Взрослые часто лгут.

Я знаю, что они делают это, чтобы защитить детей, но все равно предпочел бы, чтобы мама была со мной честной. Я был совсем не готов к тому, что однажды ее тело просто решит, что больше не хочет продолжать жить. Я тогда на нее жутко разозлился, хотя, конечно, мама не виновата в том, что заболела раком и умерла.

«Никто не виноват», – сказал папа, но, по-моему, виноват Бог, потому что он не успевает уследить за тем, чтобы у всех все было хорошо.

После смерти мамы все изменилось.

Папа сник, как проколотый воздушный шарик. Он весь усох и потерял волю к жизни. Мелинда, напротив, сразу повзрослела и обнаружила в себе новые силы. Если раньше она только слушала музыку у себя в комнате и мутила со своим парнем, то теперь она готовит еду, покупает продукты и делает прочие вещи, которые раньше делала мама.

Я знаю, что тоже изменился, но не знаю насколько. Внешне я выгляжу как обычно, но внутри у меня все переменилось. Точно так же было и после того, как Сага меня поцеловала.

Папа, наверно, тоже переменился. Но он никогда об этом не говорит. Он говорит о других вещах – таких как арабы и юбки Мелинды, слишком короткие, на его взгляд.

Они начали обсуждать создание народной дружины, папа с Улле. Папа говорит, что убийство женщины в лесу было «последней каплей» и что его долг защитить женщин Урмберга, даже если им придется «надавать арабам тумаков».

Я спросил, откуда он знает, что именно арабов нам надо опасаться, но папа ничего не ответил. Только хлопнул дверцей холодильника так сильно, что кубики льда посыпались на пол.

Я не могу представить себе, чтобы Улле с папой патрулировали улицы в Урмберге. Тут и улиц-то толком нет. Один лес. Они, что, кружили бы по лесу и ловили арабов?

И где бы они держали пиво во время этих патрулей?

Я поднимаю дневник с пола и взвешиваю в руке.

Вчера я хотел его выбросить, но чем больше я думаю об этом, тем больше чувствую, что должен все прочитать.

Особенно то, что касается папы.

Когда мы уходили от Ульссонов, на душе у нас было тяжело.

Впрочем, они не единственное печальное зрелище в Урмберге.

Вся деревня находится в упадке и руинах. Полуразрушенные фабрики, закрытые магазины, заколоченные окна.

На этом фоне подозрительность по отношению к беженцам не выглядит так уж странно.

Так часто бывает.

Мозг ищет причинно-следственную связь. Легко решить, что беженцы виноваты в этой разрухе. Что безработица, отток жителей, прекращение государственного финансирования – симптомы одной и той же болезни.

И для человека, лишенного достатка и достоинства, искушение найти виноватого слишком велико.

Например иммигрантов.

Я думаю о Нермине. О ее костях на фото – белых, как полотно.

Мертвых.

Она лежит там, на кладбище, в безымянной могиле.

Я должна ей помочь.

После обеда

Мы с П. встречались с Маргаретой Брундин (тетей Малин). Вместе со взрослым сыном Магнусом она живет к югу от Урмберга.

Симбиоз Маргареты и Магнуса выглядит не совсем здоровым. Это возбудило мое любопытство. (Надо расспросить Малин при случае.)

Маргарета сказала, что никогда не имела отношения к приюту для беженцев – ни в девяностые годы, ни сейчас. Они с Магнусом держатся от беженцев подальше.

Я спросила почему.

Маргарета пояснила, что у нее с ними нет никаких «дел». И у ее сына тоже.

И еще она сказала, что не думает, будто убийца из Урмберга.

Я спросила, с чего она так решила.

Ответ был ожидаемый: все в Урмберге знают друг друга. Это не может быть один из местных.

Поразительно, все твердят одно и то же: в Урмберге нет убийц. Преступник должен быть из приюта для беженцев/Катринехольма/Стокгольма/Германии.

Они словно все вместе придумали сценарий и заучили его наизусть.

Так и не узнав ничего нового, мы вернулись в участок.

Снова вечер.

П. на пробежке (в темноте с фонариком на лбу – тоже мне удовольствие). Мне кажется, у него кризис пятидесяти лет. Он молчалив, часто уходит в себя. Бегает чаще прежнего. Критически разглядывает свое отражение в зеркале.

Бедный П.: мало того, что он должен выносить мое старение, так ему приходится смиряться и со своим тоже.

Нет! Вовсе он не бедный.

Раньше ему не нужно было обо мне заботиться. Я любила его, не требуя ничего взамен. Не задавала вопросов о совместном будущем. Я была непритязательной, как старый растянутый лифчик с разболтанными лямками.

Должна признаться. Я чертовски зла. Зла на жизнь, которая наслала на меня эту мерзкую болезнь. И зла на П., потому что знаю, что он бросит меня, когда мне станет хуже. Я зла заранее. Потому что ЗНАЮ, что именно так все и закончится.

П. – как низкорослое, кривое дерево в горах. Он пригибается под натиском ветра, приспосабливается, не оказывает сопротивления.

Таких, как он, называют бесхребетными.

Когда мы снова стали встречаться, он говорил, что моя болезнь не играет никакой роли, что он будет любить меня несмотря ни на что.

Я знаю, что он не лгал и не бросал слов на ветер, но уже тогда я понимала, что это неправда.

Может, в нашей истории злодей – это я? Хладнокровная, эгоцентричная женщина, которая делает что хочет?

Я знала, что он не сдержит обещания, но не хотела его терять.

Это все равно что лакомиться пирожным, когда знаешь, что нельзя. Мне хотелось получить это драгоценное беззаботное время с П.: поездку в Гренландию, страсть, безответственность, легкие, как пушинка, нежность и близость посреди всей этой темноты.

Наркотик.

П. был для меня как наркотик. Чудесный наркотик, от которого невозможно отказаться.

Он был наркотиком. Я – наркоманкой. Так в чем я могу его винить?

Смотрю в окно. Вижу прыгающий свет.

П. вернулся.

Чтение прерывает дверной звонок. Его хорошо слышно, несмотря на то, что дверь в мою комнату закрыта.

Сначала я думаю, что это Сага. Мы не договаривались на сегодня, но она все равно обычно приходит когда хочет. Но я быстро понимаю, что для Саги слишком рано. По выходным она любит поспать подольше.

Вылезаю из постели, приоткрываю дверь и прислушиваюсь к незнакомым голосам в прихожей.

Мужчина и женщина разговаривают с папой. Я не могу различить слов, слышу только, что мужчина представляется Манфредом. Они проходят в кухню.

Я не знаю, спускаться вниз или нет, но любопытство слишком сильно. Я спускаюсь вниз, в кухню.

В доме холодно. На мне только футболка и трусы. По коже бегут мурашки. Дрожа, я заглядываю в дверь через щелку.

Папа сидит спиной ко мне. На плечах у него клетчатый плед. Шея у него блестит, наверно, от пота.

Напротив сидят Малин Брундин и толстый полицейский, одетый как биржевой магнат, которого мы с Сагой видели у старого магазина. Должно быть, это Манфред.

Ханне пишет о нем в дневнике. Он злоупотребляет булочками.

Малин наклоняется вперед и смотрит на папу. Что-то в ее жестах тревожит меня. Выглядит так, словно она готова наброситься на папу и сожрать его.

– Вот почему нас интересует, где вы были в пятницу.

Папа поднимает руку к волосам, которых больше нет.

– В пятницу? Это… это же несколько дней назад. Не помню.

– Неделю назад, – говорит толстый полицейский и скрещивает руки на груди.

– Да-да, – кивает папа и умолкает.

Потом выпрямляет спину и продолжает:

– Ах, да. Я был у моего приятеля Улле. В Хэгшё.

– Вы уверены? – спрашивает Малин.

Мне не нравится ее голос, такой жесткий. Мне страшно, что они могут что-то сделать с папой. Папа не такой умный, как они. И не осознает грозящую ему опасность. Мне хочется крикнуть ему не доверять Малин, но я не могу. Я стою, как столб, за дверью и чувствую, как растет ком в горле.

– Да, черт возьми, – говорит папа. – Я уверен.

– А он утверждает, что вы не виделись в пятницу, – произносит Малин. – Он утверждает, что вы виделись в субботу. Об этом ты нам уже сообщил. Судя по всему…

Малин заглядывает в блокнот и продолжает:

– Судя по всему, вы играли в «Коунтр страйк».

При последнем слове она улыбается, но это недобрая улыбка.

– Так что вы делали в пятницу? – настаивает Манфред.

– Понятия не имею, – взмахивает руками папа.

– Тогда почему вы сказали, что были у Улле? – спрашивает Малин.

Я весь леденею от страха. Они пытаются засадить папу за решетку. Это как в полицейских фильмах в телевизоре. Их двое, папа один, он легко угодит в расставленную ими ловушку. Хотя папа просто растерялся и перепутал день.

– Забыл, наверно. Это что, преступление?

В его голосе слышна паника.

Ни Манфред, ни Малин ему не отвечают. Малин поднимается:

– Можно воспользоваться туалетом?

– Конечно, – папа показывает на нужную дверь.

Малин уходит в направлении туалета и гостиной.

Манфред с папой сидят и молчат, словно оба ждут, когда другой заговорит первым. Потом Манфред что-то бормочет, но я не слышу что.

Папа тоже что-то шепчет в ответ.

Раздаются шаги в прихожей. В дверях появляется Малин. Рукой в светло-голубой перчатке она держит ружье.

– На знала, что у вас есть лицензия на хранение оружия, – говорит она папе.

Папа качает головой.

– Это не мое, – шепчет он с поникшими плечами. – Я не охочусь.

– Я думал, тут все охотятся, – комментирует Манфред.

– Ох.

– Незаконное хранение оружия, – произносит Манфред низким голосом. – Закон об оружии. Девятая глава. Первый параграф.

Дальше он добавляет что-то неразборчивое. Папа вертит головой из стороны в сторону.

– Да, – говорит Малин, окидывая папу взглядом. – Вы поедете с нами в участок. Нам надо поговорить. Об оружии и остальных вещах.

Малин поворачивается, и наши взгляды встречаются.

Она замирает.

– Это не мое ружье, – повторяет папа в отчаянии.

Малин не отвечает. Только смотрит на меня.

– Привет, Джейк, – говорит она. – Входи.

Я открываю дверь, но не двигаюсь с места. Чувствую себя голым в футболке и трусах.

Папа поворачивается и тоже смотрит на меня. Глаза у него красные, зрачки расширенные. Уголок рта подергивается.

– Твой папа поедет с нами в Эребру, – сообщает Малин.