Текст книги "Дневник моего исчезновения"

Джейк

Свечной огарок фыркает в последний раз и затухает. Все погружается в темноту. Дневной свет, проникавший внутрь, сменился сплошной тьмой. Я не вижу даже собственную руку. У меня болит спина, пальцы онемели от холода. За стеной бушует ветер, рвет ветки и велит мне продолжать читать. Цепи лязгают непрестанно, словно само здание волнуется.

Интересно, чем сейчас занимается Ханне в домике Берит за церковью? И папа? Если его выпустили.

О Мелинде и Саге я не хочу думать. Внутри все сжимается от страха при воспоминании о лице Мелинды и гневе Саги.

Я достаю мобильный, включаю фонарь и кладу на выступающую часть станка.

Осталось всего несколько страниц.

Я видела, как П. набирает код мобильного: 3636.

У меня не было блокнота под рукой, и я записала код на ладони, чтобы не забыть.

Я набираюсь мужества, чтобы при первом удобном случае залезть в его телефон. Знаю, что не должна этого делать, что это нехорошо – читать чужие дневники или проверять чужие телефоны. Но я должна знать.

Полпятого. Мы сказали Малин, что уйдем пораньше. Может, поедем в Катринехольм поесть нормальной еды в ресторане, а то пицца со вкусом картона нам уже приелась.

Она собиралась задержаться в участке.

Но П. не поехал в Катринехольм. Вместо этого он поехал в лес к дому, которого я никогда раньше не видела. Припарковался за деревом. Сказал мне ждать в машине и позвонить, если кто-то придет.

И ушел.

Я хотела выполнить его команду, но обнаружила, что П. забыл свой мобильный на переднем сиденье. И вот я сижу в салоне и не знаю, что мне делать.

Мне холодно, но я трогаю торчащие в замке зажигания ключи, не завожу машину, чтобы не тревожить Петера в доме.

Без четверти пять. П. внутри уже целых пятнадцать минут.

Полагаю, тут живет владелец коричневого фургона. Из машины мне видно часть дома и сада. На лужайке странные деревянные скульптуры – два гнома, гигантский мухомор с красной шляпкой, ягненок и двое обнимающихся медведей.

Странно, в окнах темно, но я только что видела движущийся свет от фонарика. Это, должно быть, Петер. Но зачем ему фонарик?

Хозяев что, нет дома? П. проник туда тайком?

Это похоже на него.

Без десяти пять. Подожду еще немного и если П. не вернется, пойду за ним.

Я больше не собираюсь тут мерзнуть. Даже слезы замерзли.

Мобильный П. лежит на пассажирском сиденье. Код записан у меня на ладони.

Решусь ли я?

Я больше так не могу.

Я не хочу жить. Жизнь ужасна.

Я проверила мобильный П. и нашла смс моему врачу.

П. пишет, что мне все хуже, но я скрываю свои симптомы, что со мной случаются приступы гнева и что он боится, что я причиню вред ему или себе самой. Он меня любит, но не знает, сможет ли дальше обо мне заботиться. Спрашивает, можно ли мне продолжать жить дома или нужно найти «другое решение».

Врач ответил, что должен осмотреть меня, чтобы принять решение.

Я рыдаю.

Что даст этот осмотр?

Со мной все кончено.

Но в то же время мне стыдно. Я обвиняла его в холодности и безразличии, тогда как он так переживал за меня.

Из переписки с врачом я поняла, что П. боится. Боится остаться один. Боится, что не сможет побороть этот страх.

Мне стыдно. Я остро ощущаю свою беспомощность.

Такую же беспомощность я чувствовала, когда мне было девять лет и мой лабрадор, щенок Аякс, провалился под лед.

Я стояла и смотрела, как он борется за свою жизнь. Видела, как черные лапки оставили попытки ухватиться за скользкий лед. Я слышала его писк, прекратившийся, когда он исчез под водой.

Сейчас происходит то же самое.

Только на этот раз это я тону.

Я сожгу дневник, когда все закончится. Сотру две последние недели из своей жизни. Забуду Урмберг и все, что здесь произошло, потому что до нашего приезда сюда все было прекрасно, несмотря на мою болезнь.

Боже милостивый, молю тебя только об одной малости – помоги мне забыть!

П. только что был здесь.

Не заметил, что я плакала. Сказал, что человека, с которым он хотел поговорить, не было дома, но он «осмотрелся» и обнаружил кое-что важное.

Он померил шагами кухню и соседнюю комнату. Они должны были иметь одинаковую длину (так как обе расположены стена в стену с прихожей и выходят на короткую сторону дома), но в кухне не хватало метра.

И перед этим «пропавшим» метром он нашел потайную дверцу, спрятанную за полками и запертую на крючок.

Зачем делать тайную дверь?

П. думает открыть ее и посмотреть. Он пришел за мобильным, чтобы сделать фотографии.

Я дала ему телефон.

Он не заметил, что тот разблокирован.

Я предложила вызвать подкрепление, но П. отказался.

Еще он дал мне золотую цепочку с медальоном, которую подобрал с пола перед потайной дверцей, и попросил не терять ее. Видимо, он счел ее важной уликой.

Я не знала, куда ее положить, чтобы не потерять, боялась, что забуду о ней, и в конце концов надела на себя.

П. снова внутри дома.

Я жду в машине.

Меня трясет от холода.

Снаружи бушует буря: листва, ветки, все летает вокруг.

Я словно в барабане сушилки для белья.

Что-то произошло. Что-то плохое.

П. не возвращается.

Пойти или ждать?

Я и…

Запись заканчивается. Я листаю дальше, но там пусто. Еще листаю и холодею при виде больших бурых пятен на бумаге.

Кровь, это кровь.

Я вижу кровавые отпечатки ладони на бумаге.

Осторожно провожу кончиками пальцев по пятнам. Мне кажется, что я касаюсь ее. Словно я открыл дверь в пространстве и времени и вижу Ханне, чувствую ее боль и отчаяние.

Что-то произошло в этом доме с деревянными гномами на лужайке. В доме, рядом с которым я столько раз играл.

У меня нет сомнений в том, что это за дом.

Там должна быть разгадка. Ответ на вопрос, что произошло с полицейским и кто убил девочку и женщину в захоронении.

И этот ответ может спасти папу.

Малин

В Урмберге темно, как в могиле. В окнах домов, составляющих то, что в Урмберге гордо именуют «центром», темно и пусто. Даже журналисты, вчера прилежно протиравшие штаны в машинах до поздней ночи, исчезли.

Все разъехались по домам встречать Адвент за плюшками с шафраном перед телевизором.

У Манфреда лихорадочно блестят глаза. Он снимает пальто и садится за стол. Кладет перед собой пластиковый мешочек с сотовым Петера и открывает ноутбук.

– Криминалисты скоро за ним заедут, – сообщает он.

Крупные руки порхают над клавиатурой, щелкают клавишами.

– Удалось перекачать файлы? – интересуется Андреас.

Манфред поворачивает ноутбук экраном к нам, чтобы было лучше видно.

На экране – фото с мобильного Петера. Манфред скопировал его на свой компьютер, чтобы можно было увеличить снимок.

Мы в молчании изучаем мутное фото. Изображение трудно разобрать: расплывчатые контуры, серые цвета.

– Это Петер, – констатирую я, глядя на лицо в профиль в левом углу.

Манфред увеличивает фигуру в правом углу. На экране угадывается худая рука. Лица не видно, но видно длинные седые волосы.

– Это она, – ахаю я. – Это Азра Малкоц.

Что-то блестит у нее в руке.

– Что это? – спрашиваю я, тыча пальцем в экран.

– Нож? – предполагает Андреас.

– Все, что угодно, что отражает свет, – отмечает Манфред. – Зеркальце, металлический предмет.

Что, если это нож? Что, если она была опасной? Что, если она убила Нермину и причинила вред Петеру?

Все молчат.

– А это что? – показываю я на что-то справа от Петера.

Похоже на…

– Похоже на стопки книг, – сама отвечаю я.

И в этот момент понимаю, что все кусочки мозаики складываются в единую картину, мозг обрабатывает полученную информацию, и я в состоянии различить стопки книг.

– Да, – восклицает Манфред, – Да! Ханне говорила, что помнит английские книги на грязном полу.

– Она была там. Но где это место? – произношу я.

– Трудно сказать, – говорит Андреас. – Спросим наших аналитиков, но что-то я сомневаюсь, что они смогут нам помочь.

– Открой второе фото, – прошу я. – То, с лестницей.

Манфред кликает на второе фото. Качество намного лучше. Нам хорошо видно лестницу, ведущую в подвал. Внизу видно одежду на вешалке на стене и посуду на подносе на полу.

Людей не видно.

– Это должен быть подвал, – заявляет Манфред. – Нужно проверить, в каких домах поблизости есть подвалы. Может, в коммуне есть такие данные или в городском комитете по архитектуре. Я позвоню Сванте и спрошу. А сейчас нам нужно поспать.

– Кто сделал эти снимки? – спрашивает Андреас. – Петер на снимке, значит, фотографировал другой человек.

– Ханне, – отвечаю я. – У нее был мобильный Петера. Вот почему она записала код телефона. И она же потеряла его потом на заводе. Возможно, Петера с ней уже тогда не было.

Манфред массирует виски большим и указательным пальцами.

– Представь, что они вышли на след преступника и обнаружили Азру Малкоц. Теперь мы знаем, что Петер с Ханне все это время находились в Урмберге. Соответственно, Азру они нашли где-то здесь. Судя по всему, потом случилось что-то страшное. Азру убили. Ханне убежала и заблудилась в лесу. А Петер…

Он не договаривает. Я снова думаю о Петере. Смотрю на полку, куда мы сложили их с Ханне вещи. Только по прошествии недели мы осмелились убрать их со стола. Но нам не хотелось убирать их окончательно, и мы сложили все на полке.

Манфред продолжает:

– Может, Петер жив, может, мертв. Он как чертов кот Шрёдингера. И это сводит меня с ума.

Он замолкает, обводит взглядом старый магазин, покачивает головой и продолжает:

– Почему Петер и Ханне не рассказали, что вышли на след? Почему скрывали от нас?

– Может, это был старый след. Может, они хотели встретиться с кем-то, кого мы уже подозревали, и случайно наткнулись на Азру Малкоц?

– И кто это может быть?

Манфред наклоняется вперед и буравит меня взглядом. Я вся заливаюсь краской.

– Стефан Ульссон? Бьёрн Фальк? Педофил Хенрик Хан? Или один из свидетелей оказался виновным? Кто-то из сотрудников приюта например?

Манфред откидывается на спинку стула. Видно, что мои догадки его не удовлетворили.

– Хм, – хмыкает он.

Раздается звук открывающейся двери и шаги в прихожей.

Входит Малик. На шапке и куртке снег.

– Тук-тук, – говорит он.

– Привет, – поднимает руку в знак приветствия Андреас. – Решил заглянуть к нам в гости?

– Мы с криминалистами собираемся на завод. Решили заехать забрать мобильный.

Манфред кивает на телефон в пластиковом пакете на столе.

Малик стряхивает снег с ботинок, снимает шапку, запускает пальцы в гриву темных волос и собирает их в узел, который скрепляет тонкой черной резинкой с запястья.

– Как прошел обыск в доме Стефана Ульссона? – интересуется Манфред.

– Хорошо, – отвечает Малик. – За исключением того, что дочь была в истерике. Мы нашли кровавую рубашку в прачечной. Больше ничего подозрительного. Подождём результатов анализа. Нет, погодите, в шкафу покойной супруги было платье с пайетками. Золотистое платье 36-го размера. Не знаю, важно это или нет, на Стефана Ульссона оно не налезет, но мы его все равно захватили.

– Еще что-то?

Малик качает головой.

– Не при обыске. Но мы нашли того Тони.

– Тони? – переспрашивает Манфред.

– Я думала, Сванте вам звонил, – удивленно говорит Малик. – Сюзетта переговорила с мужчиной по имени Тони. Тем, который работал в приюте для беженцев в начале девяностых. Стефана Ульссона уволили. Точнее, он даже не работал там на полную ставку, просто ему больше не давали заказов. Его застукали в саду поздно вечером. Он следил за обитателями приюта. И знаете когда? Осенью 1993 года.

– За Азрой и Нерминой, – шепчу я.

Малик тянется за телефоном Петера.

– Вот именно. Мы будем его допрашивать в восемь утра завтра, если хотите, приезжайте.

– Конечно, хотим, – кивает Манфред. – А что касается снимков, то сегодня мы вряд ли еще что-нибудь найдем. Увидимся завтра в половине восьмого?

Спустя десять минут мы с Андреасом остаемся одни в участке. Малик с Манфредом уехали.

Я отключаю обогреватель и проверяю ведро, в которое капает вода с потолка.

Андреас ждет, когда я закончу. Он улыбается. Но не как обычно, с самодовольным видом, а искренне и добродушно.

– Хочешь поехать ко мне домой? – спрашивает он.

Я застываю. Собираюсь уже дать один из язвительных ответов, заготовленных у меня для таких ситуаций, но потом встречаюсь с ним взглядом и думаю обо всем том, что случилось за последние дни: об окровавленной свиной голове, о скелете Нермины, об Азре без лица на столе в морге, о Петере, превратившемся в кота Шрёдингера. Думаю о Кенни, который никогда не вернется с того света, о Максе, который, может, еще вернется, о маме, которая по ночам не может заснуть от мыслей, как бы подешевле организовать свадьбу, – свадьбу, которой может не быть.

Я думаю обо всем этом, но прежде всего о том, как отчаянно коротка жизнь. Перед лицом вечности мы как мушиные какашки, которые спустя мгновение поглотит темнота.

Еще одна вещь вспоминается мне. Ханне в кровати с одеялом, натянутым до подбородка. Смех в ее глазах, любовь, которую словно можно пощупать.

Почему у нас с Максом никогда так не было? Я сознательно вычеркнула любовь из своей жизни? И все дело в Кенни?

– Окей, – говорю я.

Андреасу удается не выдать удивления, но я вижу по расширенным зрачкам, что такого ответа он не ждал.

– Ты серьезно?

– Идем, пока я не передумала, – говорю я.

Мы едем через лес в тишине. Еловые лапы гнутся под тяжестью снега. Одинокие снежинки мечутся в свете фар.

Красиво, как бывает красиво зимой в Урмберге. Красиво, одиноко и темно.

Не знаю, сколько километров мы преодолеваем. Андреас молчит, я тоже. Лес постепенно расступается и сменяется заснеженными полями. Андреас сворачивает на узкую дорогу, проезжает мимо освещенной бензозаправки. Еще через минуту мы въезжаем в деревню с одноэтажными коттеджами, построенными в семидесятые.

Мы паркуемся перед одним из безликих уродливых домов, похожих на коробки для обуви, и выходим. Андреас нащупывает в кармане ключи, отпирает дверь, включает свет и приглашает меня пройти.

– Вот тут я и живу.

Дом мог бы находиться и в Урмберге.

Тут все выглядит как в тех домах, где я провела все детство. Смесь старой и новой мебели, не сочетающейся друг с другом. Уродливые кожаные диваны, дешевая имитация восточного ковра перед телевизором, огромные колонки. Книжный шкаф без книг. Гантели на полу и гора автомобильных журналов рядом с диваном.

На столике перед телевизором пустые банки из-под колы и тарелка с остатками чипсов. На кресло небрежно брошена спортивная форма для просушки.

«Вот от этого я и бежала всю свою жизнь», – понимаю я.

Урмберг, деревня, серое, предсказуемое будущее, заснеженные поля, тихие леса. Вечера перед телевизором с чипсами и вином и поездки за продуктами в супермаркет в качестве единственного развлечения.

Кромешная тьма зимой и бессонные белые ночи летом.

Ощущение, что все уже кончилось еще до того, как что-то началось.

Мне вспоминаются строчки из полицейского протокола о маме. Три года назад ее обнаружили на горе Урмберг в состоянии алкогольного опьянения, в глубокой депрессии и с травмой ноги.

Бедная мамочка.

Какой была бы ее жизнь, если бы она уехала из Урмберга? Она могла бы найти работу, познакомиться с новыми людьми, увидеть разные места.

Но для нее Урмберг – начало и конец всего. Здесь есть все, что ей нужно для жизни. Вселенная, вмещающая в себя все ее желания и потребности. И больше ей ничего не нужно.

Почему же для меня все по-другому?

Как там говорила мама?

Если ты бежишь от чего-то, смотри, чтобы не бежать от самой себя.

– Хочешь перекусить? – предлагает Андреас. – Не знаю, что у меня есть.

– Нет, спасибо.

– Чашечку чая?

Я качаю головой и поворачиваюсь к Андреасу.

Его мокрые волосы влажны от снега. От свитера попахивает потом. У него серьезные раскосые глаза, точь-в-точь как у Кенни.

Я раньше этого не замечала, но у Андреаса глаза Кенни.

На щеке заметна свежая царапина. Может, обо что-то поцарапался на заводе.

В уголке запеклась капелька крови.

Вид у него сконфуженный, словно, затащив меня наконец к себе домой, он не знает, что делать дальше.

– Ну вот, – говорит он.

– Ну вот, – говорю я, остро чувствуя его близость.

Я делаю шаг ближе. Он не двигается с места.

Его жаркое прерывистое дыхание обдувает мне щеку, как легкий ветерок у реки в душный летний день. Я чувствую жар его тела.

Я целую его первой, и Андреас сперва отодвигается.

– Думаешь, это хорошая идея? – шепчет он.

Но сомнения длятся недолго. Он притягивает меня к себе и страстно целует.

Джейк

Я жму на газ: из-за снега мопед едет еле-еле. Он дергается вперед, и ступни обдает мокрым снегом. Я снял ноги с педалей и вытянул в стороны на случай, если мопед занесет. На часах половина третьего утра. В воскресную ночь я почти не спал – дочитывал дневник. Я чертовски устал, но все равно решил поехать сюда ночью, пока все спят. Проснувшись после пары часов сна, я увидел, что Сага прислала семь смс. В первых четырех она злилась, а в последних трех – переживала за меня. Я решил, что позвоню ей через несколько часов, не хочу будить ее посреди ночи. Мысли мои снова возвращаются к Ханне и П. Заслуживал ли ее П, или она была слишком хороша для него (мама так обычно говорила о своих подругах)? Женщины часто слишком хороши для мужчин. Может, все мужчины такие плохие, что заслуживают одиночества? А как же папа? Не думаю, что он плохой. По крайней мере, не был таким до смерти мамы. Налетает порыв ветра, и на мгновение мне кажется, что мопед опрокинется, но он выпрямляется и продолжает движение. Я еду в полной темноте. Темные ели обступили дорогу и вытянули заснеженные лапы в стороны, словно держась за руки.

Странно, что я это делаю. Но в последнее время произошло столько странных вещей, что я уже не знаю, что нормально, а что нет. Даже в себе самом я не уверен. Мне вспоминается взгляд папы, когда его забирала полиция. Прикосновение нежных губ Саги к моим. Мои руки, бьющие голову Винсента о бетонный пол, слова, которые я ему говорил, угрозы рассказать всем правду о его отце.

Что со мной происходит?

Я не знаю. Но, что бы это ни было, процесс уже не остановить. Остается только плыть по течению и надеяться на лучшее.

Я подъезжаю к темному молчаливому дому. В пятидесяти метрах от меня на опушке леса стоит особняк с круглой спутниковой тарелкой на крыше и тремя окнами, выходящими во двор.

Я же стою рядом с домом поменьше, без спутниковой тарелки и с двумя окнами на фасаде. В остальном же он похож на главный дом.

Ветер усилился. Снег колет лицо, когда я иду к двери. Деревянные фигурки на лужайке присыпаны снегом.

Я был здесь сотню раз, я знаю каждый куст, каждое дерево, но никогда не заходил внутрь.

На двери качается от ветра рождественский венок из искусственных еловых веток. Тропинку к дому тоже засыпало мягким, рыхлым снегом.

Я осторожно трогаю за ручку.

Заперто.

Заглядываю в окно. Там тихо и темно, видно только, как огонек на холодильнике смотрит на меня своим желтым немигающим глазом. Из соседнего помещения, судя по всему, прихожей, тоже просачивается свет.

На крыльце стоят горшки с пеларгониями. Тоже, судя по всему, пластиковыми, потому что торчащие из-под снега цветы слишком бодрые и яркие для этого времени года. Я снимаю варежки, сую в карман и роюсь в снегу под горшками. Приподнимаю их один за другим и – бинго! – вижу старый ржавый ключ.

В Урмберге это обычное дело.

«Это неправильно», – говорит папа. Большинство держат запасной ключ рядом с дверью, но беженцам нельзя доверять, в отличие от соседей. Они способны в любой момент влезть в дом, изнасиловать хозяйку, прибить черный флаг халифата на стену и унести все ценности.

Интересно, какие ценности он имеет в виду.

Я здесь не знаю ни одного человека, у которого были бы какие-то ценности, помимо компьютера и телевизора с плоским экраном.

Ключ легко входит в скважину, я поворачиваю его, и дверь бесшумно открывается.

Я стою на пороге.

Знаю, что надо было позвонить в полицию, а не идти сюда одному.

Но полиция думает, что папа преступник и алкоголик. Они всерьез считают, что это он убил ту женщину. И хотят запрятать его за решетку на всю жизнь.

Ком в горле – после недолгой передышки – снова напоминает о себе.

Нет, я должен выяснить, кто убил женщину в могильнике и заставить их отпустить папу. Я перешагиваю через порог и осторожно прикрываю за собой дверь.

В прихожей пахнет пиццей и мокрыми полотенцами.

Одинокая лампочка, свисающая с потолка в гостиной, освещает пол тусклым желтым светом. Возле двери – мешки с мусором и небрежно брошенные ботинки. На крючках на стене висит верхняя одежда.

Я старательно вытираю обувь о коврик и прохожу в кухню. Пол скрипит под ногами, и я несколько раз останавливаюсь и прислушиваюсь, не идет ли кто. Но слышно только жужжание холодильника и журчание воды в батарее. Перед собой я вижу полки.

Подхожу и опускаюсь на корточки. Провожу рукой вдоль пола.

Через пару минут нащупываю металлическую щеколду в паре сантиметров над полом. Мне приходится повозиться, прежде чем щеколда отходит и дверь с легким щелчком открывается.

Это не обычная дверь, а толстая, обитая металлом.

Лицо обдает влажным воздухом. Тут пахнет, как в подвале Саги, где, как она говорит, завелся грибок, но у них пока нет денег на то, чтобы его очистить.

Я поднимаюсь, вхожу и прикрываю дверь за собой, оставляя тонкую щелку.

Внутри холодно. Холодно и сыро.

Дрожащей рукой я достаю почти разряженный мобильный и включаю фонарик. Надо расходовать энергию экономно.

Лестница крутая и мокрая. Стены тоже. Свисающие с потолка нити паутины дрожат от сквозняка.

Посреди ступеньки лежит коробочка от снюса и перчатка, похожая на сжатую в кулак руку. Выглядит так, словно она тянется за снюсом.

Шаг за шагом я спускаюсь в подвал. Медленно, осторожно, стараясь не шуметь. Здесь трудно дышать, пахнет сыростью. По полу разбросана одежда. Смотрю на стену – три дыры в стене в том месте, где висела одежда. Рядом валяется разбитая посуда – тарелка и стакан.

Я вижу две двери – налево и направо. В правой большая вмятина, словно кто-то выбивал ее ногой, замок выглядит сломанным.

После некоторого колебания я толкаю дверь. Там может ждать что угодно – монстр, зомби…

Страх исчезает так же быстро, как и появился. Я, к своему удивлению, осознаю, что ни один монстр или зомби во всем мире не может меня напугать. Все то, чего я так страшился раньше, утратило свою власть надо мной: зловонные трупы, демоны, кровожадные зомби, маньяки с топорами и бензопилами, инопланетяне, захватывающие планету и питающиеся мозгом землян.

Реальность намного страшнее.

Я толкаю дверь, и она открывается. Бесшумно. Она тяжелее, чем я думал, и тоже обита металлом с внутренней стороны.

В маленькой комнатке без окон холодно и пусто.

Ни людей, ни разлагающихся трупов не видно. Только одинокая кровать у стены. На кровати – подушки и одеяло в цветочек. Рядом с кроватью – торшер и маленький столик. На столике стоят стакан и гигиеническая губная помада. На полу рядом с кроватью – стопка аккуратно сложенной одежды. Вдоль стены – стопки книг. Не меньше ста. Я освещаю их фонариком.

Все на английском.

В конце комнаты еще одна дверь.

Я открываю ее, свечу внутрь телефоном.

Туалет и раковина.

С раковины свисает розовое полотенце с бахромой. На полу – отсыревший рулон туалетной бумаги. На стене напротив туалета висит полочка с зубной щеткой, дезодорантом, потрескавшимся засохшим мылом и розовой пластиковой расческой.

Я тянусь за расческой. Она вся в длинных седых волосах.

В ушах звучат слова Саги: «Она выглядела как привидение. С длинными седыми волосами».

Убитая женщина жила в этом подвале?

Шум из трубы на потолке вырывает меня из размышлений. Я выхожу из туалета и оглядываю комнату в поисках еще каких-нибудь важных деталей.

Над кроватью я вижу какой-то рисунок на бетонной стене. Подхожу ближе и свечу телефоном. Выглядит так, словно кто-то вырезал черточки на бетоне.

Я наклоняюсь и разглядываю рисунок, похожий на забор: четыре вертикальных черточки, одна пятая косая.

Делаю шаг назад, освещаю телефоном стену и к своему ужасу обнаруживаю, что она вся покрыта черточками.

Вся чертова стена!

И в тот момент, как я понимаю, что эти черточки означают, у меня начинается паника. Ее вызывает не эта тесная грязная комната, не мерзкий туалет с пятнами на полу, не паутина на потолке. Ее вызывает знание, что кто-то провел здесь много лет. Не дней, не недель, не месяцев, а лет. Что человек вырезал эти черточки на мокром бетоне, чтобы вести счет дням и ночам, проведенным здесь.

Это была она, женщина с длинными седыми волосами?

Меня шатает, я делаю шаг, чтобы вернуть равновесие и не упасть.

Разве в подвале можно жить? Разве тут не умираешь от недостатка света и воздуха? Я думал, что в подвалах люди гниют заживо, как овощи, забытые в холодильнике.

Мне трудно дышать, грудь словно сдавило невидимым жгутом. Стены сжимаются вокруг меня, сердце бешено колотится в груди.

Столько дней, столько ночей.

С бешено бьющимся сердцем я пячусь назад из комнаты. От мысли о том, что здесь кто-то жил, возможно, против своей воли, меня мутит.

У меня трясутся руки. Выходя в маленькую проходную, я спотыкаюсь о поднос, и посуда позвякивает.

Сердце пропускает удар, дыхание застревает в горле.

В доме тихо.

Слышно только бурчание какого-то агрегата из-за второй двери.

Я поворачиваюсь и свечу туда фонариком на мобильном.

Это обычная дверь, и она не заперта.

Я открываю дверь и направляю внутрь луч фонарика.

Еще один холодный подвал без окон, чуть меньше предыдущего.

Всю стену занимает большой морозильник, такой же, как у нас в доме, с открывающейся кверху крышкой. Папа в таком держит оленину и лосятину.

Туда можно при желании целую косулю положить.

Пол весь в больших бурых пятнах, и я не хочу даже думать об их происхождении.

Цепочка из темных пятен ведет к холодильнику.

Я подхожу ближе, кладу руку на ручку. Морозильник бурчит, словно пытается мне что-то сказать.

Я осторожно поднимаю крышку вверх.

Морозильник издает вздох, и меня обдает холодом. Я свечу телефоном внутрь.

Там, рядом с семейным брикетом мороженого «три вкуса», лежит человек. Мужчина в позе эмбриона.

Он покрыт инеем, но я все равно вижу светлые волосы, синий пуховик и клетчатую рубашку под ним.

Я пытаюсь не смотреть на труп, сосредотачиваю внимание на пачке мороженого с логотипом в виде улыбающегося клоуна, приподнимающего шляпу.

Но это не помогает.

Тошнота подступает к горлу. Телефон выпадает у меня из рук, я выпускаю крышку, которая с глухим стуком возвращается на место прежде, чем я успеваю ее ухватить.

Комната кружится у меня перед глазами, тошнота рвется наружу, но мозг продолжает работать, проверять теории и гипотезы, хотя тело уже готово броситься бежать.

Я вспоминаю, что писали о П. газеты:

«На момент исчезновения был одет в клетчатую красно-белую фланелевую рубашку и синий пуховик марки „Sail Racing“».

Мужчина в морозильнике – Петер.

Я поднимаю телефон с пола и сую в карман. Потом пячусь назад из комнаты в проходную. Держусь руками за бетонную стену, опускаюсь на корточки и ползу вверх по лестнице, как собака.

У меня в голове одна мысль: как можно быстрее выбраться отсюда. Здесь произошло что-то намного более ужасное, чем я себе представлял. Под полом самого обычного дома в богом забытой дыре, где один день похож на другой и никогда ничего не происходит.

Каждая ступенька кажется мне горой, и я покоряю их одну за другой. Я бьюсь коленками, обдираю ногти, но не чувствую боли. Все мои органы чувств парализовало страхом.

Добравшись до середины лестницы, я поднимаюсь на ноги. Пол мокрый и скользкий, от мыслей о трупе в холодильнике трясутся коленки. И в тот момент, когда я думаю, что уже близок к выходу, я на чем-то поскальзываюсь.

Уже летя вниз, понимаю, что это были перчатка или коробочка от снюса.

Я ударяюсь затылком об пол. Боль резкая и острая, но она быстро уходит, сменяясь ощущением невесомости, как будто я парю в воздухе.

Темнота вокруг вспыхивает ослепительным белым светом.

Я прихожу в себя от ощущения, что у меня болит все туловище. Не знаю, сколько я пролежал на бетонном полу, но все тело онемело от холода и неподвижности. Я неуклюже сажусь и хватаюсь руками за голову. На затылке огромная шишка размером с мячик для пинг-понга, но крови нет.

Я проверяю мобильный. Он мертв. Стекло треснуло.

Медленно поднимаюсь и иду вверх по лестнице, стараясь не наступить на перчатку. Узкая полоска света приближается и растет. Уже когда я собираюсь толкнуть дверь, я замечаю свет в кухне. Гляжу в щелку, стараясь не дышать. Хватаюсь за бетонную стену и присматриваюсь.

В свете люстры я вижу в паре метров от себя чьи-то мускулистые ноги.