Текст книги "Внучка берендеева в чародейской академии"

Проснулась я с головою легкою, да и сердце подуспокоилось. Умел Хозяин верные сны нашептывать. И пряничек мой, с вечера оставшийся, никуда не исчез. Лежит на столике, платочком прикрытый, меня дожидается.

А к нему – чай горячий в высоком стакане…

И гость к чаю.

Признаюсь, что, только завидела я энтого гостя, как мигом всякая благость с души слетела.

– Здравствуй, Зослава, – сказал Еська и левым глазом подмигнул.

А я увидела вдруг, что глаза-то у него разные, левый – карий, темный, что вишня выспевшая, а правый – синий, прозрачный. От ить… как оно бывает…

– Пустишь? – И пакетик мне протянул, ленточкою перевязанный. – В знак примирения нашего…

Пустила.

И пакетик взяла, от которого сладкий медовый дух шел. Нет, есть я не собиралась, но… понюхать-то можно? Посеред зимы мед по-особому пахнет. А этот еще и в сотах, восковые, белые ячейки, до краев заполненные золотом сладким.

– Душою своей клянусь и именем, что нет тут ни отравы, ни иных… веществ, – сказал Еська и руку к груди приложил. – Кроме меда, естественно…

А сам огляделся.

Присвистнул.

– Эк, Кирейка, размахнулся… смотри, Зослава, аккуратней с нашим азарином…

– С чего это он ваш?

Еська на стул мой всперся, и стакан же мой к себе придвинул. Наклонился к чаю, вдохнул… подул…

– А что, себе забрать хочешь? – И глазами разноцветными этими наглючими на меня уставился. – Мы с ним с младых лет вместе. Не буду врать, что один горшок на всех делили, но няньки были общими… ох и намучились они с ним! Дикий был, кусучий. И все сбежать норовил. Его одного разу на цепь посадили… правда, потом матушка дозналась и пороть велела…

– Кого?

– А всех… не дело это, когда чернь царского сына на цепь сажает, пусть и не наших он краев, но этак, сначала к чужим царевичам уважения не будет, а после и на своего с кольями пойдут.

Чай он пил, прихлебывая.

– Мы его что облупленного знаем… как и он нас, – добавил Еська и от пряника моего крошечку отковырнул. – А потому и говорю, стеречься тебе надобно, неровен час укатает в ковер да и увезет домой… ты не стой, Зослава, присядь, а то я неудобственно себя чувствую.

Так я ему и поверила. Нет, что-то неладное творится в нашее Акадэмии. Вчера вон Лойко со своими упреждениями, ныне – Еська с рассказами душевными…

– Не веришь мне? – поинтересовался Еська и голову набок склонил, сделавшись похожим на любопытного шпака. – И правильно. Меньше веры, меньше и разочарований. Но я не за тем… видишь ли, Зослава, братья мои очень мною недовольные. Говорят, что я – скотина неблагодарная и вообще за шутками своими край потерял… может, оно и верно… раскаиваюсь.

Еська шмыгнул носом. Только вот раскаянию его я не поверила ни на грошик. Из тех он, которые и на висельне глумиться станут. Опасные люди. Ничего-то для них святого нету, все – пыль.

Все – пустота.

– Не стоило мне с тобою шутку шутить… а потому, будь ласкова, прими извинением…

Из рукава рубахи шелковой Еська извлек золотую монету. То есть попервости мне показалось, что монета сие. Я уж и отказаться собралась, потому как не нужны мне его деньги.

– Пропуск это, – пояснил Еська и монету на ребро поставил. Тогда-то и увидела я, что вовсе это не рубль, потому как была монета поширше и размахом поболей. А главное, что заместо государева лика выбили на ней голубочка с веткой, и такого прехорошенького, что страсть. – В клаб женский, по саксонское манере. Давече на Кольскою площади открыли.

Клаб?

Про клабы я и слыхать не слыхивала. А Еська кругляш золотой ко мне подтолкнул.

– Ты у нас девушка любопытная, вот пойдешь, поглядишь, как оно за границею боярыни отдыхают. Говорят, что и матушка на открытии побывала… и все-то наши из тех, что познатней, побогаче… не каждой этот пропуск по карману. Да и те, кто при деньгах, не все купить способны…

Говорит так, а я на монетку гляжу.

Нельзя брать.

Хватит с меня одное его шуточки… а тут… чую сердце, что неладно с энтим клабом. Но ежели и вправду царица заглядывать не брезговала… и боярыни… небось, в дурное какое место боярынь не пустили б…

– А… что там? – Я позволила кругляшу упасть.

Еська же плечами пожал:

– Откуда мне знать? Мужчин туда не пускают… клаб-то женский…

Женский, значит… дивно так… в Барсуках, когда на зимку посиделки устраивали, то и девок звали, и парней. Нет, оно все чин по чину было, для того и старух садили, чтоб глядели они за порядком. А заодно уж сказывали всякое, у любой-то бабы с десяток гишторий имеется, одна другой поучительней. Вот и говорили они, а девки шили, пряли, фасолю лузгали аль иную работу работали. И на парней поглядывали, которые тоже хороши, что в ножички играть бралися, что еще в какую забаву…

Тут же…

Еська глядит, спокойно так, будто не сомневается, что возьму этот кругляш. А мне и вправду охота, руки сами тянутся. Да и что в том плохого, ежели царица… и клаб… на саксонскую манеру… мужикам ходу нету… и посядут боярыни, может, плясовых позовут, аль скоморох, аль еще кого, чтоб развлек. Будут чаи пить и про свои дела гутарить.

И я там лишняя.

Знаю, что лишняя, но вот…

…представила, как сказываю бабке, что в столицах делала… про учебу-то не больно-то и скажешь, а вот помянуть, что видела, как сама царица крестиком шьет… аль не крестиком, но гобелену, ежель по-благородному…

…ох, права была бабка, кажучи, что дурня учить – розгу зазря тратить.

Глава 30
О том, как боярыни отдыхать изволют

В клабу «Барыня-сударыня», как то было выбито на ободочке монеты крохотнючими буковками, я собиралась со всем тщанием. А то мало ли, вдруг и вправду царицу встречу, и она, чем не шуткует Божиня, призвать меня велит, так негоже, чтоб внове пред ясные царицыны глазыньки расхристанною девкой представать.

И перебирала я наряды.

И припоминала, в чем ныне боярские дочери ходют, и понимала, что при всем старании своем мне на них не ровняться.

Я и не ровняюся, но ведь и распоследней холопке в охотку красавицею побыть, хотя ж и красоваться ей, может, только перед гусями на птичьем дворе.

Как бы там ни было, а из Акадэмии я выплыла лебедушкой, разве что тулуп овечий не больно-то с красотою увязывался. Эх, шубу бы мне рысью, какую старостихиной старшой справили… правда, рысь для нее жених добывал, рысиною шкурой и кланялся, сватая, но…

…или вон из выдры, в которой боярыня нашая разгуливает. Ох и хороша шуба, мех блискучий, теплый и не мокнет.

…батька остался б живым, верно, сумел бы иль рысь добыть, иль и вовсе снежную кошку, про которую сказывали, будто шкура у нее белая да с сизыми разводами.

Мечтать легко, но шубы от мечтаний не прибудет, и взять ея неоткудова. А пропуск мой, намагиченный, к утрецу в клаб возвернется, так что недосуг мне шубы ждать. Ничего, и без нее я хороша.

Возок я споймала легко, хотя ж и идти было недалече, но, мнится, что не ходят боярыни до этакого важного месту ножками. И я не пойду… извозчик, услышав, куды меня везьть, только сплюнул сквозь зубы.

– Драть тебя некому, девка… – пробормотал тихо.

Вот же ж…

Но к клабу довез.

Встретили меня с поклоном, пусть и не по нраву пришлася холопу, при дверях поставленному, моя шубейка. Губы поджал. Взглядом недовольным смерил с головы до самых пят, будто бы я холопка, а не он… и еще так промолвил:

– Вы уверены, что вам сюда?

Нет, уверенности у меня крепко поубавилося. Домина, в котором саксонский клаб прижился, была каменною, огроменною, заборчиком кованым огороженною. А за заборчиком энтим – фонтаны да деревья крохотные в каменных кадках. И навроде как сосна с елкою, да только той сосны – мне по колено…

Крыша на колоннах держится, камнем облицованных, а на том камне – картинки всякия.

Холоп дверь открывает, пущай и не по нраву я ему, но монету-пропуск принял. А во внутрях уж ко мне девка подскочила да принялася тулупу стягивать.

– Гляди, – я сперва-то отдавать не хотела, потому как где это видано, чтоб у людев одежу отбирали, но после заметила, как статная боярыня позволяет с себя другой девке шубу снять. Да не простую, а соболью, на плюшевом подбое. Что ж, коль она за свою не опасается, то и мне страшиться нечего. – Возверни только.

– Вернем, не переживайте, – хихикнула девка и заместо шубы протянула мне деревяшку с цифрой. – Покажете на выходе… прошу за мной.

Эта девка держалася в сторонке, но нет-нет, а поглядывала на меня с этакою хитрицей, отчего мне ох и неловко делалося. Да и сам этот клаб… снаружи – палаты, и изнутри не хуже. Куды ни глянь – ковры лежать мягонькие. На тех коврах – лавки стоять с подушечками, чтоб, ежель притомится кто, было куды присесть. И еще ширмочки шелковые, для уединения. Жаровни живым огнем полыхают. А над чашами золочеными дым ароматный подымается.

Красота.

Прислужница в залу меня привела, усадила за столик, кожаную папку протянула.

– Выбирайте, боярыня… все – за счет заведения.

– Это как?

– Столик у вас особый. И пропуск… конечно, если пожелаете частное меню…

И вторую папочку протянула.

– Как готовы будете сделать выбор, коснитесь камня.

И указала на этот самый камень, который посеред стола кривым зубом торчал.

Папки я открыла, только убедившись, что девка эта и вправду отошла… открыла в немалом предвкушении. А что, буду сказывать бабке, как не только в клабе побывала, но и в ресторации столичное. Признаюсь, что место это очень на ресторацию походило. Огроменный зал, правда, освещенный только по самому краюшку. Уж не знаю, то ли задумано оно так было, то ли денег на свечи не хватило. Оно, ежель подумать, страшенный расход кажный день палить, да не по дюжине и не по две. Как бы там ни было, за столиком моим светился камень бледноватым синим светом. Но и его, зыбкого, было доволи, чтоб меню прочесть.

Про такие места Арей только сказывал, грозился учить меня правильною ложкой есть. А я все понять не могла, как это ложка да неправильною быть может. Туточки ж глянула и обомлела: не одна она, но три штуки. И вильцы три. И ножичков…

Я руки-то было под скатерочку спрятала.

Огляделась.

Нет, никто-то на меня не пялится, не следит… вона, давешнюю боярыню за столик усаживают, креслице двигают, папочки с поклоном протягивают. А она этак лениво рученькою машет, мол, подите прочь. Меня будто бы и не примечает…

А скатерочка-то из тонюсенького полотна, да с шитьем кружевным. Такую, коль из сундуков доставать, то по праздничному дню и для гостей дорогих. День ноне был обыкновенным, до празднеств еще седмицы три оставалося… значится, гости. Я скатерочку-то тайком пощупала, и наклонилась, едва носом в шитье не вперлася, до того любопытственно мне стало, как его делали. И узор запомнить охота, дома-то вычерчу, а там, глядишь, случится минута какая, чтоб и попробовать. Если ж не случится, нашим отвезу, пущай побалуются девки шитьем на столичную манеру.

В зале ж люду прибывало.

След сказать, что был он просторен, однако же столики стояли далече один от другого, вестимо, чтоб гости друг другу не заминали. Наши-то девки все больше кучками, оно-то в тесноте, да не в обиде, но, видать, у саксонов все иначе принято.

А главное, шагах этак в трех от моего стола ступени начиналися. Невысокие, да и числом невеликим, но выходило предивно, будто посеред залу помост воздвигли, навроде тех, на которых скоморохи на ярмарках выступают. Правда, нынешний огроменный. И еще со столбами узенькими, блискучими. На ярмарках тож столбы ставят да жиром мажуть, чтоб несподручно было наверх лезть, а опосля за малую деньгу пускают, ежель кому восхочется показать удаль молодецкую. Яшка-то весною сумел взобраться и спустился с красными сапожками, бисером шитыми, дорогими… потом девки все друг на друга ревниво поглядвали, ждали, которая в сапожках выйдет. А Яшка взял да в Малиновку посватался. Ну да не о том речь. Небось, нынешние-то столбы, мало того, что железные, так еще и узенькие, как ухватиться? Поди, попробуй на них вскарабкаться.

Мне ажно любопытственно стало, неужто боярыни самолично будут?

Покосилась на соседку.

Дебела, рыхла, как и подобает знатное бабе. Два летника парчовых надела, а на плечи – шалю пуховую… ручки белые в перстнях, волосы под шапочку убраны… нет, не вскарабкаться такой на столбу…

…а слева девки молодые сидят. Я глянула и обомлела: нашие энто. Целительницы… ажно четверо… семеро, вона, за дальним столиком… и еще за одним… и за другим… да тут, небось, все собралися…

Не надо было монету энтую брать.

И идти сюда не след. Не знаю, чего измыслил Еська, но явно не извиняться станет. Новую шутку придумал боярыням на радость, а они ужо готовы смеяться.

Думают, что не вижу.

Не замечаю.

Я отвернулась, велев себе успокоиться. В конце-то концов, бить не станут, а если и станут… я приоблокотилась на столик, который, заскрипев, с места сдвинулся.

Вот и ладне.

Не люблю я драк, особливо бабьих, помнится, когда на Весенних поглядах нашие с кувальковскими девками свару затеяли, то всем селом разнимали их. Ох и было опосля… кому космы повыдергивали, кому лицо расцарапали, а одной, самой удачливой, и вовсе мало что глазу не выбили. Косенькою осталася, хотя бабка всяко правила, как умела…

Боярские-то девки, оне иначе ученые, да только, ежели чего, со столом оно мне сподручней… а пока… пока вон в папочку гляну, раз уж дали.

В первое, толстое, сафьяном красным обтянутой, листы глянцевые лежали.

…буквы знакомые. Да только вот читаю, а не разумею ничегошеньки… нет, разумею, что так съестное прозвано, и цены стоят… мамочки родные! Это ж за какую-то фуагру ажно двадцать пять рублей дерут! А консома – на десять тянет… и дешевше ничегошеньки нету.

– Извините, – давешняя девка, точно почуяв мое смятение, объявилась, – может быть, вам помочь?

Помочь?

Убрать энтое меню, чтоб глазыньки мои его не видели! Да сказать кому, что за какую-то ерундень, которой, может статься, на один зубок вовсе, беруть, как за корову дойную, не поверят!

– Настоятельно рекомендую попробовать консомэ из белых грибов…

…это с боровиками, что ль?

– Перепелок под клюквенным соусом… салат «Оливье» с паюсной икрой и раковыми шейками…

…семьдесят два рубля!

– Весьма хорош террин из утки и фуа-гра…

Я захлопнула меню. Это же ж… это же ж состояние спустить можно, один раз поевши… а у меня состояния нетуть.

– … морской гребешок с миндальным пюре…

Собралась я возвернуть меню девке, да только вспомнила вдруг, чего она мне говорила…

– Погодь, – я положила руки на кожаную папку, – стало быть, сие за бесплатно?

Девка так улыбнулась, снисходительно.

– Ужин входит в стоимость пригласительного, как и вино. Рекомендую легкое фризское…

И сколько ж тогда Еська за этот самый пригласительный вывалил? Думать страшное… а с другое стороны, раз надо мною шутку шутить собралися, то надобно с этого свое удовольствие поиметь.

– Хорошо… – Я папочку девке протянула. – Тогда пускай несут все.

– Все?

Я кивнула.

– Раз входит в стоимость…

И ручкою так махнула, как та барыня, которая сидела, развалясь, ложкою в миске ковырялась да на помосту поглядывала.

– Х-хорошо… н-но особое меню оплачивается отдельно, – уточнила девка, прежде чем сгинуть.

Особое? Ах да… я уж и позабыла.

Открыла.

Всего-то с полдюжины страничек. На кажной кружевно так, с завитушками выведено по имени. А ниже цифирь стоит. Неужто цена?

Веселый азарин за три тысячи рублев?

Это как думать, они чего, азарина мне запекут? Я так живенько представила, как волокут мне серебряную подносу, на которой Кирей лежит, яблоками мочеными заваленный. А одно, для красоты пущей, в рот запихано. Из ушей кисточки укропу торчат…

Я аж головой помотала, видение прогоняя. Небось, пусть и нелюди азаре, да только мнится мне, что не стали бы их саксонцы есть. Да и поди, докажи клиенту, что его азарин всенепременно веселым был. А норманн, за которого просили уже четыре тысячи, отчаянным. Имелись еще и саксонец, фриз и даже арап. За него ажно десять вывалить надобно было, оно и ясно, арапы в наших краях – зверь редкий…

Спросить, что ли… да неловко. Засмеют. Небось, кажный тут ведает, что за меню такое. Боярыня развалилась на подушках, листает, пальчик наслюнявив, и вздыхает томно над каждою страницей. Мучится, стало быть, выбором… а мне и мучиться нечего.

Нету у меня таких от деньжищ.

А были б, всяко нашла б им иное применение.

Меню я закрыла и убрала в стороночку, благо несли уж заказанную мною снедь… а как несли, на талерочках парпоровых, расписных. Талерочки огромные, а снеди той – горсточка, красиво разложена по всей талерочке, да только ж глядишь на нее и не ведаешь, какой вилкой собирать-то. Подай бабка аль я гостям этакую красотень, долго опосля говорили б, что мы аль бедныя, аль жадныя…

Тут же ж, выходит, порядок такой…

Нет, не спорю, что вкусно оно. Не сразу, но решилася я попробовать… вилочкою подцепила чегой-то этакого, непонятного, и в рот сунула.

И кисло. И сладко. И на зубах похрустываеть… а другой комочек аккурат что печенка гусиная, только без горечи. Признаюся, увлеклась я. И на Еську злости поутратила, когда еще выпадет этак, с душою, посидеть?

Вино принесли, цельный кувшин, только мне оно не понравилося. Кислятина, что сок перебродивший, хотя ж и не яблыневый.

Я и не заметила, признаться, когда свечи погасли. Очнулася уже впотьмах. Огляделась… мамочки родные, ни одного огонечку, окромя камней, в столы вмурованных. Те-то светились, но слабо… и отчегой-то вспомнилося мне болото нашее, а еще бабкины гиштории про проклятый клад и огоньки блуждающие. А и вправду, похоже… хотя ж пахнеть не болотом, но съестным и еще духмяными водами, которые боярыни на себя лили щедро, порою так щедро, что от щедрот этих дыхалку перемыкало.

Додумать не успела, потому как взвыли в высях не то рога, не то трубы, да так громко, что я вилку выронила. А на гудение их полыхнули жаровни, на помосте выставленные. Добре полыхнули, до самого потолку… правда, пламя опало, рассыпалось мелкою искрой.

Глава 31
И внове о забавах боярских

Красиво.

Небось, без магика не обошлося, обыкновенное пламя этак себя не ведеть.

Зато трубы смолкли, и застучали барабаны. Дробненько так, будто гороху кто сыпанул. Затренькали гусли, точней, это я попервости решила, что гусли энто, но опосля увидела девку за предивным инструментом, навроде как рога огромнючие, а помеж ними струны натянуты. Девка струны щиплет, да споро так, руки только и летают… я аж про консому, которая обыкновенным супцом оказалася, позабыла.

Пламя ж полыхнуло зеленью.

Присело.

И вновь взвилося тонкими хлыстами. Ох и красиво ж было! Наша-то боярыня, когда сыну народины справляла, тож магика наняла, чтоб гостей всякими чудесами порадовал. Конечно, простой люд никто не звал, но и не гнал с опушечки, а оттудова, хотя ж не все, но многое видать было. Я вот помнила огненные цветы, что на небе ночном распускалися… красиво, да… только мнится мне, что нынешняя работа – куда сложней, нежели цветы огненные.

Тоньше.

Я-то, хотя ж в магической науке дай Божиня, чтоб на мизинчик смыслила, а все поняла – чем меньше заклятье, тем сложней с ним управиться. Огненного шара и я сотворю, а вот чай в чашке горячим удержать, как то наставник делает, не сумею.

Додумать не успела, как смолк дивный инструмент. Барабаны же застучали дробней прежнего. И на помосту выскочил человек.

Я аж взвизгнула с переполоху. Да и не только я, боярыни заверещали тоненько. Иные хлопали… а я глядела и пыталась уразуметь, что за чудной такой скоморох? В костюме азарском… штаны широкие, шелковые, поясом прихваченные, да только какие-то… не такие штаны.

В огне блестять.

Переливаются при каждом шаге. Жилетка, на голое тело накинутая, стеклярусом сияет, а лицо маскою скрыто. Ох и жуткая же рожа! Глядеть и то страх! Глаза выпученные. Нос широкий. Из него дым идет. В пасти раззявленной клыки видны… а изо лба роги подымаются, да такие, каких, небось, не у каждого быка сыщешь.

Азарин меж тем присел.

Огляделся, руку к глазам приставивши… задом повернулся, и я вновку охнула… это ж кто парню этак портки подрал-то? Вся задница видна… а он ею еще и вихляет.

Ох срам-то…

А мужик на карачки встал, зад оттопыривши, и затрясся.

Барабаны загудели… боярыни захлопали… мамочки родные, это что ж то деется?

Мужичок подскочил и кубарем покатился со ступеней, будто бы ему пинка дали… я бы от дала, потому как негоже сурьезному мужику так себя вести. Он же ж в штаны свои драные вцепился да и рванул под свист бабский… штаны и развалились.

Небось, вовсе тканина гнилою была, ежели так… а он штанинами над головою машет, задом виляет, что девка лядащая… видала я таких, Божиня спаси и помилуй души их пропащие… штанину скомкал, боярыне бросил. Я уж подумала, что быть беде, потому как где это видано, чтоб в боярыню важную драными портками швырялися? Однако же боярыня кричать не стала.

И розгами не грозилась.

Напротив, портки подхватила, прижала к груди, уставилася… и я уставилася, потому как любопытственно стало… ох, ты ж, бабка моя, сколько на свете пожила, а, небось, этакого не видала… ноги голые, мосластые…

Не на ноги боярыня глядела.

А я… что я, видала я голых мужиков, вона, кажную неделю из баньки до речки сигають, и ничего-то в том нету грешного. Жрец наш тоже так говорит, дескать, Божиня людей сотворила, а ея творения есть святы. Правда, добавляет, что тело – энто храм, который держать надо в уважении и порядке. Но не в том суть… в общем, голым мужиком меня было не напугать.

Да только ежели голым.

Наши мужики под портками споднее носют, тут уж у кого супружница как сошьет, помнится, одного году все Барсуки веселилися, когда мельничиха зятю поднесла споднее из своей старой сукенки шитое, с незабудками, стало быть… а он и принял. Поди не прими, когда этакая тещенька обиду затаит и мало с тое обиды не покажется. Однако одно дело сподние штаны в незабудках, и совсем иное – этакая штукенция, которую на себя нонешний развеселый азарин напялил.

Гляжу и дивлюся.

Сзаду будто две веревочки перекрещенные, перевитые, а спереду… красненькое чегой-то мотыляется. Пригляделася… ох ты ж… и смех, и грех… зверь-элефант, про которого нам Милослава сказывала… с носом длинным, чтоб хозяйствие упрятать куда было, и с ушами. Я ажно задумалась, на кой ляд уши? Для красоты или он туда тоже чего-нить засовывает?

А пока думала, азарин этот к столику моему подобрался и, этак хитренько глянув сквозь прорези в маске, на краешек сел, потянулся, будто бы спросонья…

– Хорошо сидишь, девица… – промурлыкал он и пальцем по щеке провел.

А палец-то склизкий.

И сам он… нет, я не щупала, но вот… шкура темная, только не такая темная, как у Кирея, а обыкновенная, мужики нашие этак к концу лета загорают. Правда, руками да шеями, а энтот ровнехонько. Сверху, для блеску пущего, стало быть, маслицем помазался.

Я наклонилась и понюхала.

Ружами пахнеть, но еще и так, знакомо, льняным семенем. А я-то льняное масло давненько искала, да все хорошего, такого, чтоб для себя взять, не попадалось.

– Нравлюсь? – поинтересовался азарин и маску скинул.

Тьфу ты… мужик, а что баба… лицо кругленькое, гладенькое. Щечки пухлястые, будто у младенчика. Носик курносенький. Глаза синие, да еще и подмалеванные.

Нет, гулящих девок я не видала, а чтоб вот мужик гулящий… расскажи о таком – не поверят.

– Для тебя, красавица и за так станцую… – Он со столика моего сполз, пальцем чегой-то с тарелки сковырнул и мне энтим пальцем в лицо тыц.

Еле увернулася…

– Попробуй, красавица… – и говорит так с придыханием.

– Спасибо, – отвечаю, – я уже наелася…

Он ухмыльнулся и пальчик облизал. Жадно так… его что, не кормят туточки?

– Какая ты… – И на столике разлегся, угрем промеж тарелок, заерзал на брюхе, ко мне подползая. – Забавная…

Очи закатывает, а я не на очи гляжу, а на задницу его и веревочки, которые в этую задницу впилися. Вот неужто удобственно так ходить? Ежели летом, тогда, может, еще и ничего, не жарко… небось, под портками ветерок обдуваеть, не даеть коже запреть, но ныне зима. Этак и отморозить все хозяйствие недолго.

Как потом жениться?

Азарин же энтот, в котором азарского было еще меньше, чем во мне княжеского, за ручку меня цапнул и лобызать, да с придыханием. А после и вовсе пальцы лизнул… точно, голодный… от рук-то, небось, съестным пахнет. Я руку высвободила и тарелочку к нему подвинула. Не то с фуагрою, не то еще с какой-то штуковиной хитроназванною.

– На, – говорю, – покушай, бедолажный…

Он нахмурился.

– Я не ела… так, с краешку сковырнула…

Нахмурился еще больше и со стола скатился, чтобы, зад оттопыривши, на колени мне плюхнуться. Ручками шею обвил, приник…

– Пойдем, красавица, в нумера… – дыхнул мне в самое ухо. – Я тебе кое-что покажу…

А сам глазки потупил.

Уставился на свое, этое… элефантом прикрытое… и тут-то до меня дошло. Вот оно как… и вправду, гулящий мужик, азарин развеселый за три тысячи рублей золотых… диво заморское, саксонское выучки, кобелиной породы… и Еська хорош… знал ведь, не мог не знать.

А я…

Дура, как есть…

– Спасибо, – ответила, его с коленок спихнуть пытаясь, да только разве спихнешь? Вцепился, что клещ в загривок собачий, и губы тянет, целоваться, значит…

Я его легонечко пальцем в бок ткнула, как наставник учил, азарин враз целоваться передумал. Скривился. Зашипел.

– Не шали, – сказала я и пальцы потерла.

А маслице-то хорошее…

– Ч-чего? – просипел азарин, за бок держась, будто бы я его наскрозь проткнула.

– Маслице, говорю, хорошее. Почем брал?

– М-маслице, значит, хорошее… – Арей всхлипнул и, закрыв лицо руками, сполз со стула. – П-почем брал…

Его плечи мелко вздрагивали, я даже испужалась, что довела своею гишторией до слез, но Арей тоненько всхлипнул, а после расхохотался.

Он смеялся громко, открыто.

И мне самой делалось смешно, особенно когда вспоминала я вытянутую физию того азарина, и то, как он вздрогнул, когда я поднялася с ним на руках. Небось, решил, что прям в кабинету и унесу? Аль еще куда, где сотворю глумление страшное над белым его телом?

Была у меня мысля пужануть, но передумала.

Глянула на девок наших, что платочками рты зажимали, не то со страху, не то со смеху, сплюнула и прямиком к столу боярыни двинулася. Коль ей портки рваные по душе пришлися, глядишь, и этим недоразуменьицем, в меня вцепившимся, не побрезгует.

Азарин заверещал тонюсенько, аккурат как девка, которой подол задрали, я ж его на столик бухнула, посередочке меж консомой и фуагрой.

Только талерочки звякнули.

– Берите, – сказала я, руки бедолаги отцепляя. Он же, только глянул в набеленное боярыни лицо, и присмирел мигом. А что, сблизу это лицо грозным было, небось, этакое хозяйки все холопы боятся. И туточки брови она сдвинула.

Рученькою по столу хлопнула.

– Сидеть!

Ажно у меня коленки подкосилися, азарин же ж, который со столика сползти тихонечко хотел, и вовсе сник.

– Звать как? – спросила боярыня, пальчиками ягоду с миски подцепляя.

– М-миколка…

– Миколка, – голос ее сделался мягок. – Открой ротик, Миколка… хороший ты мой…

Он и открыл, и ягоду проглотил, не жуя… дале я глядеть не стала, хотя ж барабаны вновку зазвенели. А чего глядеть? Чего я там не нагляделась? Сраму столичного? Да я без него как-нибудь проживу. Домой возверталась знервованная до краю.

И Арея повстречала.

А вот теперь вместе смеемся, а на душе с того легко-легко…

– Скажи мне, что с этим паскудником делать-то? – спросила я, отсмеявшися. – Не успокоится ж… чего ему неймется?

Поймать бы да оттаскать за уши, да только таскали уже, и не раз, и не два. Не сподмогло. Да и натура Еськина неспокойная к битию привычна. Иначе надобно, а как – не знаю…

– Ему… не ему неймется, а боярыне Гордане, которой уж очень охота за царевича замуж…

– А я при чем?

Арей с полу поднялся одним текучим движением. Сел на табурет, пряника, так и недоеденного, взял.

– А ты… ты, Зослава, при всем. Сама посуди, учишься не на целительницу, как девкам положено. Рядом с царевичем денно и нощно…

– Нощно я рядом с подушкою своей.

Тоже мне удумал про девку этакое говорить!

– Ладно, только денно, но близко. Так близко, как никто из дочерей боярских, а им же в охотку. Евстигнея спасла, царицыну благодарность получила, а еще и держишься так, будто бы им ровня. Думаешь, это не злит?

Я пожала плечами. Может, оно и так, да только я ту Гордану и не упомню… много их, а я одна.

– Вспоминай. Волос темный, глаз светлый. Еще в синее рядится обыкновенно…

Вспомнила. Смутно, но вспомнила такую…

– Единственная дочка боярина Неждана, который в совете по левую цареву руку сидит. А заодно уж старая Велимиры вражиня… обеим на трон охота.

– Не обеим…

– Это как?

Пришлось Арею говорить про ту беседу с Велимирой, а заодно уж и про Лойко, и про многие иные вещи, которые ноне были мне непонятны.

– Дурное затевается. – Арей подобрался. Но пряник доел. Вот и где он, спрашивается, ходит, что вечно голоден? В столовой всем еды хватает, да и Хозяин голодных в доме своем не потерпит, хоть сухарика, да приволочеть с кухни.

– Это я уж и без тебя поняла, – я махнула рукою, что толку думать, ежели думы мои далеконьки от правды. Ничего-то я в игрищах боярских не разумею, а потому и нечего пыжиться.

– Уйти бы тебе…

– Куда?

– Да хоть куда, пока поутихнет…

Э нет, не для того я в Акадэмию перлася, чтоб тепериче от собственное тени шарахаться. Училася и буду учиться, выйдет из меня воителка какая – не знаю, поглядьма. Но отступиться – не отступлюся.

И Арей вздохнул только.

– Смотри, выходит, что с Велимирой ты беседу вела, Гордана знает. Вот только о чем тот разговор был, то навряд ли. Сомневаюсь, чтобы Велимира с заклятой подруженькой откровенничала. И ты не стала.

Он крошки со скатерти подбирал и в рот кидал.

– Что она могла подумать? Что Велимира через тебя за царевичами следит. Все ж ты ближе всех к ним. Конечно, это тоже повод… странно, что она перекупить тебя не попыталась. Но с другой стороны, она слишком горда, чтобы с холопками якшаться… извини.

Я не обидчива.

Да и Гордану эту разом припомнила, что ходит осторожненько, что по ледочку осеннему. Ручки расставивши, глядючи на всех свысока. И девок простых завидя, кривится. Не она ли обмолвилася, что давно пора Акадэмию для всякого сброду прикрыть… и что папеньке о том отписала… только, верно, пользы с того письмеца не вышло.

– А вот Еську настращать на дурное дело, тут много не надо… заодно уж присмотреться…

– К Еське?

– Для начала к нему, а там… влюбленные за языком обычно не следят…

– Еська?!

Он – и влюбленный? В кого? Неужто в Гордану эту… ох ты ж лихо-лишенько… было б в кого…

– Но ты в одном права… бить Еську – дело дурное. Иначе попробуем…