Текст книги "Внучка берендеева в чародейской академии"

Глава 43
Внове о дружбе боярское

Возвернулися мы подруженьками, верно, со стороны так оно и гляделося, ибо крепко держала меня боярыня под рученьку, да знай нашептывала:

– Вот увидишь, Зослава, переменится твоя жизнь, учебу эту бросишь, сказывал Игнатушка, как тебе тяжко тут приходится. И верно, не дело это – девке за мужиков жилы рвать… я тебя, милая, в шелка одену, в атласы… шубку тебе справим, чтоб не хуже царское…

И рядышком с собой усадила, сунула в руки пяльцы с иглою, велела:

– Шей… лепо жить станешь… спать на перинах столько, сколько восхочется… хоть ты целый день не вставай, все девки сенные принесут, чего только душенька пожелает… а как надоест лежать, то и поднимут, и в баньку сведут. Умоют водицей ключевой… нарядов будет… станешь мерить один за другим…

Сладко шепчет боярыня.

Да только за тою сладостью горечь мне чуется… и лжа… уж не ведаю, чего в кошелечке том разэтакого, но не на пользу оно Арею пойдет.

И мне не будет счастия.

Бабка меня учила, что Божиня-матушка хитро дорожки чужих судеб выплетает, и вроде есть вольному воля, да только каждый евоный шаг узоры на полотне жизни меняются. Влево свернет – одну ниточку переступит. Вправо – другую заденет, а то и вовсе совьются, сольются нити в одно, и тогда быть им до самое смерти неразлучными. И вот видится мне, что, коль приму я боярынино подношеньице, коль сделаю так, как велит она мне, сладкоречивая Ксения Микитична, то и беда с Ареем случится.

После и со мною.

Какая?

Как знать… может, и я потравлюся, а может, скажут, что я потравила… судить станут… а если и не станут, то не дозволит она своему Игнатушке на простой девке жениться…

Так аль этак, но изведет.

Но сижу, вышиваю, думаю о том, что тягомотен нынешний день… скорей бы уж завершился он. И тут, точно почуяв мысли мои этакие, скрипнула дверца, и боярыни спешно повскочили с местов своих, кланяться принялися, приседать, заговорили разом.

– Тихо, – велела царица и рученькою махнула, боярыни да и смолкли. – Что ж, Кирей… не буду держать тебя, молодой ты да горячий…

Поклонился он.

А царица вдруг на цыпочки поднялася да и расцеловала азарина в обе щеки.

– Иди, – говорит, – да и береги себя… счастлив будь.

– Буду, матушка, – ответил он серьезно. И вновь поклонился, до самое земли.

Потом уж ко мне подошел, ручку протянул, я и приняла… шли молча, до самое двери… только спиною чуяла чужие недобрые взгляды.

От них-то второю рученькою кукиш и скрутила, за спину заложила. Так-то оно верней, чтоб от сглазу-то…

– Ну что, – спросил Кирей, дверь прикрыв, – не заклевали тебя, Зослава?

– Разве что малость самую… – Мне ажно в грудях попустило. – Скажи, Кирей-ильбек…

Хотела спросить, да…

Ответит ли? Иль нет нужды его еще чужими делами путать? Арей ему, конечно, сродственник, да только нет в том родстве особое любви.

– Говори уж, коль начала, – он усмехнулся только, – чего там Ксения Микитишна от тебя хотела…

– А ты откелева…

– Зослава, Зослава. – Кирей рассмеялся, а я лишь подивилася, его, вона, хоронят ужо, впору вдовий плат расшивать, он же знай смеется… – Так оно сразу понятно было. Ксения Микитишна – еще та змея… старая гадюка, да яд ее крепок. Не будет она дружбу водить ни с кем, коль не увидит в том выгоды. А тебя вон рядышком усадила, под крылышко свое, почитай, взяла. Стало быть, решила с тебя некую пользу поиметь. А что взять с простой девки?

Говорит и ведет прочь от дверей, а я иду, слушаю…

– У Ксении Микитишны, как и у многих бояр, есть один весьма полезный недостаток. Они свято уверены, что суть человека определяется тем, кем он рожден был. И потому от холопа не стоит ждать ума. Более того, постепенно подобные люди уверяются, что все-то, кроме них самих, глупы и ни на что не способны. И не стоит их разочаровывать.

Кирей дверцу отворил.

– И потому видела перед собой Ксения Микитишна не будущую магичку, но простую сенную девку, которая только и способна, что думать про женихов и наряды… я, признаться, очень на то надеялся. Так что она тебе предложила? Хотя… дай угадаю… брат моего родича холост, верно?

Я кивнула.

Эк хитро выходит… Арей Кирею роднею доводится, а вот Игнат, который родня Арею, Кирею – чужой человек.

– И если ты поступишь, как велено, то и станешь женою, боярынею, будешь на перинах спать и ничего не делать…

– Ты подслушивал?

Кирей покачал головой.

– С некоторыми людьми просто. Умные, а дураки… так что тебе сделать было велено?

– А ты…

Азарин глянул, и в глазах его темных ноне не было и тени смеха.

– Я не стану чинить вреда племяннику, пусть у него и пустая голова, но все равно, кровь не водица. А он, пожалуй, единственный из нынешней моей родни, кто не пытается меня убить. Так что, Зослава…

И замолчал.

Верить иль нет?

Ах, до чего тяжко с ними, с боярскими детьми. Все игры какие-то, придумки… и не поймешь, кто тебе друг, а кто притворяется. Но никому вовсе не верить если, то и сердцем зачерстветь недолго.

– Вот, – я протянула шитый кошель. – Велела на одежду сыпануть. Я его Марьяне Ивановне снести хотела…

– Марьяне Ивановне? – Кирей кошелек взял аккуратненько, коготочком, а мне вдруг подумалося, что этакие коготочки вострить надобно. Наша-то кошка вона лавки скребеть, а он как?

Прям вживку увидела Кирея, как он спину по-кошачьи гнет, да к лавке бочком, бочком подбирается, а потом лапу тянет…

Нет, такому лавки мало будеть… он, небось, стены дерет.

Или еще чего.

– Интересно…

– Она ж травница…

– Травница, – согласился Кирей и за локоток меня придержал. – Идем-ка, Зослава, прогуляемся… стало быть, ты с Марьяной Ивановной сошлась, раз решила к ней с этаким вопросом…

– А что, нельзя?

– Можно, отчего ж нельзя… знаешь, про нее многое сказывают… всякого… к примеру, что был у Марьяны Ивановны некогда муж… и сын… да только людьми они были, потому и скоро век свой сменяли, зато от сына остался внук. Очень его Марьяна Ивановна любила…

На тропочку свернули, которая промеж сугробов пролегла нитью гнилою. То исчезнет такая, то разорвется, и торчат хвосты уродливые. Ступать-то на нее неохота, а Кирей знай ведет-волочет…

– И из любви, не иначе, купила ему земель… вернее, невесту сначала, чтоб рода древнего, славного, а следом и земель, которые род этот растерял. Чай, денег у нее было вдосталь, и милости царское. Она еще нынешнего царя батюшке служила. Верой да правдой, говорят, служила… пока он ее внука на плаху не спровадил.

– За что?

– За то, что смуту затевал. Не он сам, невестушка Марьяны Ивановны гонорливая была… так говаривали… и родни у ней немало. И родня та спала и видела, как бы былое величие роду возвернуть. Приняли неравного… да не забыли, что иной он.

Кирей остановился.

А и место для беседы-то выбрал! Мало не дошли до корпусу некромантского, вон он, возвышается уродливым горбом, торчит из перин-то снежных.

– Матушка в царевы покои вхожа была… вот и решили воспользоваться… это дело такое, Зослава… могли бы и иным путем, службой там верной или подвигами во имя царево себя прославить, да только это же и времени, и сил требует немалых. Куда уж проще старого царя потравить, а малому голову задурить… только что-то там у них не вышло.

Снег пошел.

Легкий и белый, сыплется серебром с небес, ложится мне на плечи, на руки, и не чую я холода, только… не знаю, тоску? В дома-то все просто… что снег, что солнце – а в радость, и этаких малых радостей набирается изо дня в день, а туточки не продыхнуть от забот. Вот и стою, гляжу, а радоваться не выходит. Все мысли какие-то дурные в голове шевелятся…

– Многие тогда на плаху пошли…

– Откуда ты…

– Сама подумай…

От царицы, не иначе, кто еще этакое рассказать бы сподобился?

– Верно, Зослава. – Кирей глядел на некромантский корпус задумчиво. – Она часто повторяла, что корни будущего в прошлом упрятаны. Сперва я не понимал, а теперь… смотри, вот внука Марьяны Ивановны на плаху отправили. Невестушку в монастырь. Дочку их, правнучку, стало быть, под царево крыло… да только и там неладно случилось… про то матушка сказывать не желала. Только обмолвилась как-то, что в петлю сама она полезла.

Я молчала.

Да и чего сказать? Горе чужое, а все одно горькое. И жаль мне Марьяну Ивановну, потому как страшное это дело, родных лишиться.

– Вот и выходит, что есть у Марьяны Ивановны обида на род царский… она ведь знахарка, каких поискать… Божинин дар. Да только и он царю не помог, как нужда пришла… три жены… а наследник лишь один. Будто проклял кто…

– Кто?

– А разве я ведаю. – Кирей раскрыл ладонь. Снежинки сами на нее летели, садились да таяли, коснувшись смуглое кожи. – И не только я… думаешь, не смотрели царя магики? Что ваши, что пришлые, и царицу… и весь род до третьего колена. Было б проклятье, неужели не углядели бы? И стало быть, судьба… а судьба, она не сама собой выплетается.

На снежинки он глядел с восторгом.

– В степи снега нет, – признался. – Случается холод. И мороз, когда травы становятся стеклянными… мне когда-то нравилось летать на коне да по седому ковылю… скучаю я.

– Думаешь, Марьяна Ивановна…

Была ведь у нее тайна, да только не удалось мне и краешком ее зацепить.

– Думаю, есть у нее обида и на царя, и на весь род его. Думаю, что лечить она умеет, а кто лечит, тот и покалечить сможет так, что никто до правды не доберется. Царица к себе знахарок не подпускала. И магов… и вовсе хоронилась, пока не родила… уезжала, стало быть, по монастырям, по скитам… к родичам, опять же. Уж не знаю, святые места ей помогли или еще что, но, видишь, троих родила…

…и двоих схоронила.

Горькая судьба.

Нет, и в Барсуках случалось, что мерли дети. Они-то, пусть и под крылом Божининым, да все одно… минулым летом случилось Макейчикову младшенькому по ягоды пойти да на змею наступить, или Горюхиных девка хлебанула летом колодезной водицы и слегла с лихоманкой, чтоб в два дня сгореть. Уж на что бабка моя билась, а все одно.

Судьбу не переломишь, так она сказала.

– Я тебе это рассказал, чтобы знала, Зослава… как не станет меня, то и…

– Что ты такое говоришь?!

Неужто и сам хоронить себя вздумал?!

– Потом поймешь. – Кирей отмахнулся. – Просто помни, что… ты рядом с царевичами долгехонько. А будешь еще дольше. И многие, кто поймет, что не случайный ты тут человек, захотят с тобою дружбу водить. Средь них же всякие люди сыщутся. И те, кто просто выгоды себе ищет, и те, которые…

…зло творят.

А могла бы Марьяна Ивановна… ох, не ведаю и ведать не желаю.

Кому исцелять сила дадена, разве может он ее во зло оборотить? Однако ж учил дед, что у любой силы, как и у монеты, две стороны… а потому гляжу я на некромантский корпус и… на снег еще гляжу.

Белый он и чистый.

Глава 44
О последствиях оной дружбы

Не знаю, сколь долго стояли мы, но первым Кирей возвернулся из глубин собственных мыслев, каковы, полагаю, были тяжкими да муторными. Отряхнулся он по-собачьи, сапожком снег с тропиночки стер да и кошель наземь поставил.

– Отойди, Зослава, – велел, а сам рученькою над кошелечком Ксении Микитичны провел. И пальчики-то хитро скрутил, загогулинами, я еще подумала, что не скоро магиком стану, небось, этак кренделя из рук крутить с младенческих годочков учиться надобно.

Тяжела магическая наука.

Ждала я, что полыхнеть по-над кошелем пламя.

Аль дым взовьется.

Аль еще какая напасть приключится, но ничего, только чихнул Кирей. И нос коготочком поскреб. А после другим осторожненько так завязочки кошеля дернул.

– Ну да… не дура же она себя травить…

Пробормотал так, а кошель и развязался. Внутрях же другой обнаружился, не расписной, зато из тонкое шкуры.

А в ем и третий.

Эк хитро-то.

Только с каждым кошелем улыбался азарин все шире…

– Вот оно что… – пробормотал он, вытаскивая последний, уже не кошель, а сверточек. В нем же – будто бы сажа печная… – Подойди, Зослава…

Подошла.

Бочком. Осторожненько… не сажа, но порошок некий, черный да жирный, поблескивает, пахнет… слабо пахнет, я-то едва почуяла, а человек, небось, и вовсе не услышал бы этого цветочного аромату… будто ландыши?

Иль чемерица?

Меж ними сходство малое, а чудится мне то один запах, то другой.

– Мерзкая штука… и, главное, интересная. Знаешь, что это? Не знаешь, – сам на вопрос ответил Кирей. – Оно и правильно… а вот они сразу бы распознали.

И на корпус указал.

– Кости это человеческие. Горелые. И не просто горелые, а на правильном огне…

От же ж мерзота какая! А Кирей сажу эту коготочком варушит, разглядывает.

– Девичьи, судя по запаху… цветами пахнут… от мужских обычно железом несет. Или еще землей. Дети… особый аромат, мне не доводилось… к счастью.

И ладонь перевернул, вытряхнул черноту.

– Не всякого человека использовать можно, только того, который не своей смертью умер. И желательно тело сразу подготовить. Чем больше перерыв, тем слабее эманация смерти. А здесь она сильна. Покойника, Зослава, на решетке кладут, а под решеткой огонь разводят, да не простой, на семи поленьях и травах особых. Словом их крепят. И горит такой огонь, пока от человека только кости не останутся. Тогда-то их и собирают, растирают в ступке. А потом и пользуют…

Затошнило меня.

Мамочка моя родная… это ж что деется… небось, и в Акадэмии этакие страхи творят!

Ажно жалко стало некромантов наших.

– Не смотри так, Зослава. Магия смерти – тоже сила, от которой польза бывает… из этого порошка ваши некроманты мазь готовят особую, раны она заживляет не хуже Крови земной. А еще яд создают, которым любую нежить упокоить можно… или зелье, способное язык развязать… но о том тебе лучше не знать.

Черная сажа проплавила снег.

Провалилась.

Сроднилась с мерзлою землей. И гадать не стану, кем была горсточка этого клятого зелья…

– А что, если просто… – Мне иное знать надобно было. – На одежу… как она велела…

– Не знаю, – вынужден был признать Кирей. – Может, пометила бы так… может, после обвинила, что он мертвой магией беззаконно занимается… может, еще чего придумала. Ты, главное, Зослава, если вдруг спрашивать начнет, говори, будто украли этот кошель. И Фрол Аксютович подтвердит… ноне-то вороты Акадэмии открыты. Людно здесь… мало ли, кто в гости заглянул.

Сказать-то я скажу, да поверят ли?

Если и нет, то… чего она мне сделает, Ксения Микитишна? Боярыня она? Да и я, ежель подумать, не из простых…

А день нынешний тяжкий добег-таки до вечера. И небо набрякло чернотою, чтобы вскоре расцвели на нем цветы огненные красоты предивной. Были серед них и желтые, и белые, и червонные…

Менялися оне.

Из цветов – в мотыльков.

Из мотыльков – в змеев крылатых… и люд всяческий, которого ноне и вправду собралось столько, что не протолкнуться, дивился.

Кто-то свистел.

Хлопал.

Смеялся.

Кто-то ворчал, что впустую магики силы тратят… я, признаюся, глядела на цветы, чтоб было чего бабке моей расповедать. Не про боярские ж козни ей рассказывать, в самом-то деле…

Вот и запоминала.

Цветы, птицы и зимнее древо, полыхнувшее белым огнем. Горело оно долго, не сгорая. И был тот огонь холодным, самые смелые из гостей в него руки совали, смеялись, дескать, когда еще случится волшбу пощупать. Открылися лавки, в которых торговали что пряниками-кренделями, сбитнем горячим, что зельями целительскими, что амулетами на любой случай…

Людно сделалось, шумно.

И народ, позабывши про иные дела, веселился.

Плясали карлы.

И медведь в полосатых портах заходился вприсядку. Кто-то песни орал. Кто-то замки лепил из воздуха, кто-то заставлял воду катиться с ладони на ладонь, с огнем забавлялся.

Крутил ветряные колеса да в разные стороны… а с тех искры разноцветные сыпалися, чтобы обернуться монетами золотыми. И верещала детвора, пихали друг дружку локтями, да и серед взрослых находилися дурни, которые оные монетки и ловили, и на зуб пробовали, и плевалися, когда золото чародейское дымом вонючим становилося.

И хохотали люди, и от того веселья мне вовсе не по себе становилося. А ведь в прежние-то времена я страсть до чего любила ярмарки. Вот что заботы боярские с нормальным человеком творят! Я выбралася из толпы, благо, ныне никому туточки не было дела до боярыни Зославы, невесты Киреевой… и пошла… куда пошла?

А куда глаза глядят.

Как оно позжей ясно стало, то глядели оные глаза аккурат на общежитию, видать, притомилася я сильно, вот ноженьки сами и принесли, только… вошла я в комнату свою, огляделася.

И внове не так все.

Не то.

Душно и так, что дышать нечем, окошко отворила, да не полегчало. И няемка мне, прям стены на голову давят. Хозяин высунулся было, да, завидевши меня, этакую, и сгинул.

И чего делать?

Не усижу дома… а как на крыше оказалася – не помню. Поздней для себя порешила, что сама Божиня меня за ручку привела, оборонить от беды дурня. А тогда только-только вдохнула ледяного воздуху, как попустило.

Ноченька ясная.

Мороз звонкий. Издали видна вся Акадэмия, и люд праздный, и ярмарочные представления, кои студиозусы учинили… а в другую сторону повернешься…

Тишина.

Чернота ночная, звездами убранная. И крупные оне, что из крышталя точеные, и висят густенько, этак под тяжестью ихнею и небесный свод проломиться способный. А он не ломится, покачивается только, и будто бы смеется кто-то…

Рядом смеется.

Я и скинула морок ночной. Ишь оно как… взаправду говаривали девки, будто бы ночи наперед зимнего свята чудесные, в такие всякое возможно, хоть ты ледяного царевича встретить, хоть – девку снежную, которая, коль по нраву придешься, одарит златом-серебром, каменьями драгоценными…

Еська стоял на краю крыши.

И смеялся.

Растрепанный… и камзол парчовый скинул, вона, лежит рядышком, только ветер любопытный кучу эту трогает-шевелит.

– Еська? – позвала я тихонечко.

И сама подивилася, что голос мой стал слабым-слабым… будто чужим.

– Еська, чего ты творишь?

Надо же, услышал. Вздрогнул, встрепенулся… и покачнулся, не упал едва-едва… от дурень! Кто ж так забавляется! Вона, был у нас весельчак один, про которого бабка сказывала, что зело любил он удалью молодецкою перед иными хвастануть. И залез одного разу на крышу, да там выплясывал… и свалился, потому как выплясывать на крыше – дело не зело умное.

Расшибся крепко.

Не до смерти, но так покалечило, что он и ныне не то что плясать – ходить едва-едва способный.

А тут же высота такая… тут спиною больной не обойдется, насмерть буде.

– А… пришла… зачем? – спросил Еська.

– Да… как-то не так все… – правду я ответила. – Задурили вы мне голову.

– Можно подумать, там есть чего дурить.

– Может, и нечего… а ты вот…

– А я вот…

Он внове отвернулся, уставился в темноту. Руки расправил. Только рукава рубахи белой на ветру хлопнули крылами дивное птицы.

– Чего ты удумал?

– Плакаться станешь?

– Я? Вот еще… – а сама-то бочком… может, пьяный он?

Аль еще какая беда приключилась? Но беда – она дело такое, любое горе, что сапоги по чужой мерке шитые, сначала сердце натирают, а после поразмякнется, пообвыкнется…

– Не станешь… и ты не станешь… и никто не станет. – Он склонил голову набок. – Вот и возникает закономерный вопрос… зачем тогда?

– Что?

– Все, Зослава… я уже свою роль отыграл… хорошая у вас шутка вышла…

– Кто ж знал…

Мне не было совестно, потому как и вправду не желали мы Еське зла. А что вышло, то, небось, уже не поправишь…

– Никто не знал, – согласился Еська. – И никто не должен был знать… а знают все…

– И что с того?

Я близенько подобралася. Боялася разве, что оглянется он, увидит да и шагнет в темноту. У самой-то сердце стучит-заходится, потому как этой смерти мне не простят.

– Не дури, Еська, – попросила. – Братья твои…

– Сказали, что сам виноват… дошутился…

– Прогнали?

– Сам ушел… мне там теперь делать нечего… был царевичем, стал холопом поротым. Весело? И матушка мною недовольна…

Не в том ли дело? Ведь тих он был в последние дни, да не думал о таком, пока с царицею не повстречался. А повстречался и на крышу полез.

– Она тебе велела?

– Что?! – Еська развернулся, и так резко, что рухнул бы, когда б я за рукав его не ухватила. Ох, спасибо Архипу Полуэктовичу за науку! Я тепериче быстрая стала, что шашок в курятнике! И ухватила, и сдернула с краю… только и покатилися по крыше, снег сминаючи.

Еська первым вскочил.

– Да что ты такое говоришь, девка дурная! – взвыл он, приплясывая. Снегу-то за ворот малехонько понасыпалось, оно и ничего, пущай охолонет маленько. – Матушка в жизни бы…

– Тогда с какой дури ты самоубиваться полез?

– Я… ничего ты…

– Расскажи.

– Тебе?

– А хоть бы мне, раз другим боишься.

– Я ничего не боюсь!

Ага, от смелости лишнее, стало быть, сбег. И ежель разумею я хоть малость, то братья евоные ныне Еську обыскалися, а как отыщут, то и навесят тумаков.

Надеюся.

Глядишь, от того и случится в евоной голове прояснение.

– Из-за Горданы, что ль, дурить вздумал? – спросила я, потому как тягостным было молчание, и чуяла, вот-вот беда случится.

Он отступил.

И рукавчик из пальцев моих выдернул. Попятился к краю…

– Бабка мне сказывала, что была одна раскрасавица… не в Барсуках хотя ж, но в соседнее веске. Там-то близенько, версточек десять, ежель через лес, – говорю и в глаза гляжу, а они дурные, что у волка шаленого. С этакими глазами убивать идут, не думая, на кого руку вздымают… и себя жизни лишит на раз, ежель до края доберется. А шелохнусь я, мигом отпрянет… тут-то всего шажок… и главное, снег-то за шиворотом боле не спасает.

А я вот говорю, он и слухает.

Будто бы слухает.

– По дороге-то оно дальше выходит, но наши привычные. За овражек, а там тропиночкою… так вот, жила в той веске девка красоты неописуемой… шорникова дочка единственная. Тятька-то ейный знатным мастером был, а потому за евоною работой купцы ездили, едва ль не билися. Богато жили. Холопку прикупили даже, чтоб женке по дому помогала. Дочку он свою дюже любил, говаривал, что барыней вырастет…

Говорю и смотрю.

Моргать и то страшно, а ну как оборвется та ниточка, которая промеж нами протянулася. Тогда-то не удержу горе-царевича.

– И выросла она вправду барыней. Ручки беленькие. Сама – раскрасавица… а что, тятька-то ее баловал, то отрезов шелковых прикупит на рубахи, то полотна красного, то бусов и иных украшениев. Нарядится она и ходе по веске, кажет себя иным девкам. Те-то завидовали… небось, мало у кого было такое, чтоб вовсе без работы. А этая только шелками шить и умеет…

– Хорошее умение…

– Полезное, ага… бабка сказывала, что девка та шила знатно, и что шитье ейное тоже на ярмарку возили, знающие люди хвалили зело, деньгу платили, тогда она и вовсе возгордилася. А что, со скотиной управиться иль огородом всякая способна, а вот шелковою ниточкою цветок сделать, да чтоб как живой, – тут талент надобен.

Слушает.

И дурь энтая, в душе засевшая, из глаз уходит.

– Сваталися к ней многие. А что, завидная невестушка. Да только не спешила она мужа выбрать, все искала… и тот ей нехорош был, и этот неладен… а еще был на веске паренек один, из небогатых… крепко ему шорникова дочка полюбилася. Уж он к ней и так, и этак, и цветы носил, и слова ласковые. Шорник-то не больно радый был, потому как не хотел бедного зятя. А девке лестно, что парень по ней так убивается. Сам-то рукастый, собою хороший… может, конечно, когда б поженилися, и жили б разом, да в город ушел он, к мастеру одному, который его обучить взялся. Парень-то славный, до учебы спрытный…

Еська руки скрестил.

Но взгляду не отвел, и только улыбка появилась прежняя, хитроватая.

– И что, – спросил, – доучился?

– Два года просил он у шорниковой дочери. И ждать она обещалась, да только той же осенью посватался к ней купцов сынок. Батька евоный шитье на ярмарку возил, а вот сынку и мастерица глянулась. Та-то живо про слово данное забыла. Купчихою заделаться вздумалось… и шорник радый. Свадебку сыграли быстро. Парень тот, как узнал, в село вернулся, на свадьбе чарку опрокинул, а после пошел и повесился.

– Проклял?

– Не, не проклял.

– Это зря… а она поняла, что любила и его тоже? – Еська ближе подвинулся.

– Да нет, бабка сказывала, что уехала она в Мязель с супругом своим, там и жила себе. И живет, быть может… шорник-то помер давно, но пока живой был, частенько наведывался, все хвастал, как хорошо его дочка устроилась, в каком доме живет, скольких служанок имеет…

Еська нахмурился. Не по нраву пришлась эта моя гиштория? Так я не больно-то мастерица.

– А парень тот… что с ним?

– А что с ним? Схоронили, как водится. Скинулися всем селом, чтоб свечку поставить Божине за упокой души… девки-то поплакали чутка, погоревали… женихов-то справных немного, да только их слезы быстрые.

– Какая-то неправильная у тебя история, Зослава. – Еська поежился.

Мерзнет? От и ладно… когда тело мороз чует, аль боль, аль иное какое неудобство, то, значится, попустило розум. Вон и глаза нормальныя.

– Почему неправильная?

– А мораль где?

– Мораль… – Я призадумалась, потому как в мудрых книгах у каждой басни мораль имелася, но только ж то басни, придумка назидательная, я ж сказывала, как оно на самом-то деле бывает. Но ежели без морали никак не можно… – Нечего из-за бабы в петлю лезть. Ей с того урон малый, как жила, так и будет жить. И он мог бы. Выучился б на мастера. Глядишь, и сам бы в городе прижился. Там и девку нашел бы иную, которой сам он был бы мил…

Еська похлопал себя по плечам.

– Поучительно…

– А то…

– Спасибо.

– Не за что. – Я ничего-то не сделала, хотя… – Пойдем-ка, чаем тебя напою, а то еще застынешь… тоже мне, удумал, на морозе в рубахе одной по крышам скакать…

– Ворчишь, как матушка… – хмыкнул Еська, но перечить не стал и камзол подобрал, отряхнул от снега. – Зослава…

– Никому я не скажу…

– И за это спасибо… и… извини за те шутки… дурные были…

Тут уж я ничего не ответила.

Вроде и от сердца прощения попросил, да от… верно Архип Полуэктович сказывал, что злопамятная я. Не могу от так взять и забыть, что позору свою, что…

А самовар Хозяин ужо притащил, да какой, медный, натертый до блеску. Шишечками сосновыми растопленный. И вар идет духмяный, наполняет чашки.

Еська свою взял, сгорбился, будто хребтину из него вытащили, глядит да думу думает. И тяжкая та дума, ежель голова Еськина все ниже гнется.

– Пряника возьми.

Пряники чутка зачерствели, но не выкидать же их, для Еськи он, самое оно угощеньице. И пущай жалко мне его, непутевого, да все одно не тот гость, за-ради которого я суетиться стану. Сама пряничек взяла, в чашку макнула. Так оно и мягче, и слаще чаек будет.

Еська тоже взял.

Кошака, сахаром глазурованного, с глазами клюквяными. В рот сунул, смокчет.

Молчит.

Ну и я молчу, ныне-то, чую, можно.

– Что не спрашиваешь, где меня угораздило? – первым не вытерпел он, то ли ухо коту высмоктал, то ли просто молчать непривыкший.

– Так а чего спрашивать? Захочешь, сам расскажешь, а нет, то и соврешь.

– Верно… – Еська вздохнул и кота с ухом обмусоленным отложил. Сунул пятерню за шею, поскребся. – Матушка пыталась вывести… целителей звала… из тех, которых можно звать… да… дядька Нестор сказал, что шрамы больно старые, их если скрывать, то под другими…

– Это как?

– Просто, Зослава… масла кипящего на спину вылить и погодить, пока шкура облезет… а там и лечить, если будет чего лечить.

Я только головою покачала: это ж надо было до такого душегубства додуматься! На живого человека масло кипящее лить! Нет, бабка-то лила раз один, но Вирчову-старшому, который случаем одним ногу посек себе. Ой, и верещал он! Трое мужиков навалилися, а еще к столу веревками вязали… и бабка зелья дала, чтоб боль стишить, а все одно верещал!

Но то было для дела, чтоб рана его, дурная, темная – не сразу к бабке пошел, все думал, что само затянется, – очистилась да прижглася. К слову, Вирчову-то оно помогло. Но он с той поры горячего страсть боится… а Еське-то не для лечения…

– Матушка не дозволила. И гнать не стала. Я очень боялся, что из-за спины этой она меня погонит… у других изъянов нет… всех проверяли… нас сперва дюжина была… а теперь вот шестеро остались… пятеро… никто-то не поверит, чтоб царевича да кнутом секли.

Он отламывал от пряника крошечки да в кружку кидал.

Размешал пальцем.

– Она меня на воровской слободе подобрала… туточки, в столице… местный я. И большой уже был, шесть годков… в шесть годков слободские детишки многое ведают, а еще больше – умеют… моя мамка из веселого дома. Продали ее хозяева… сперва-то в хороший, там, она сказывала, девок берегли, портить не давали. Кормили. Поили. Учили… а как постарела, то и перепродали… и снова перепродали, пока в слободке не оказалась. Отец…

Еська вдруг взгляд отвел.

– Кто-то из клиентов, надо полагать… кто ж еще? Главное, что я слободку помню… хозяйка в веселом доме злой была. Никого задарма не кормила. Хочешь хлеба – иди работай. А нет, то и сиди голодным. Сперва я по мелочи был… там полы помыть, аль по хозяйству. Но потом продала меня одному… специалисту… в ученики…

Он рукой перед носом помахал, а после протянул мой же перстенечек, который вот только что на пальце был…

– Учили меня крепко. Ставят болвана, в купеческие одежды ряженого, а в той одежде и бубенцы зашиты, и иголки торчат, и крюки рыболовные. Надобно исхитриться кошель с пояса его отцепить, потому как в кошеле хлеб… не выйдет – сиди голодным. А то еще и побьют, когда думают, что стараешься плохо… или просто день такой… потом и бабу учили раздевать… это такое выражение.

Колечко он вернул.

И серьги мои.

Ох же, лихая душа! Я слышала про то, что на ярмарках ворья множество и что беречься надобно… умные-то люди кошели зачаровывают, иль просто привязывают на ремешок из шкуры угря, в соке темнокудля томленое, этакую не разрезать ни ножичком, ни монеткою точеной.

– К шести годам я на дело ходил наравне со взрослыми. До серег, конечно, не дотянулся бы, а вот колечко с пальчика на лету снять, да так, чтоб девка не почуяла, это запросто.

И верила я охотно.

На ярмарках воров ежель ловили, то били, пока живые, а после и к столбу ставили, и кажный честный человек мог в такого кинуть что гнильем, что палкою… так оне и стояли.

Говорили, что иных, когда ловили не по одному разу, палками правили.

Руки секли.

У Еськи обе да целые. Его счастие. Небось, спина, шрамами разукрашенная, это одно. А вот руки… без рук человеку тяжко.

– Меня сам Микош Легкорукий учил, известный в своих кругах человек. И я гордился этакою честью. А что, Микош хорошо жил, мало хуже боярина… Все-то его боялись, все-то ему кланялись. Ел от пуза. Пил вина, сколько хочет… золотыми рублями направо и налево сыпал, и никто-то ему не указ. Стражники-то царевы боялись на воровскую слободу нос совать. Вот и думал я, что подрасту и сменю Микоша… а что, там-то быстро, ножа в бок – и гуляй, новый хозяин…

Я только головою покачала на этакое непотребство.

И ведь ничегошеньки не спрашваю, сам сказывает… надобны мне энтие чужие тайны, и без Еськиных столько набралося, что впору заместо огурцов в бочках солить.

Только от огурцов всяко пользы больше.