Текст книги "Внучка берендеева в чародейской академии"

Глава 32
О делах насущных и чистоте телесное

Седмица минула, а там еще одна, приближая дни к зимнему Перехлестью. А время то мутное, ежели не смутное. Перед Перехлестьем-то, когда солнце на убыль идет, тает силами, мертвый мир близится, как никогда.

И оттого спешат хозяйки опару ставить.

Пекут блинцы круглые, мажут маслицем да ставят у ступеней. Авось да ступит на порог тень знакомая… правда, над тем же порогом вешают ветви рябиновые да подковы, потому как теням в дом всяким заглядывать случается.

На Перехлестье девки плетут нитяные поясочки, связывая со своею судьбою долюшку суженого. Или вот зерно заговаривают, чтобы по весне сыпануть на нужное подворье, надеясь, что прорастет оно, а с ним и любовь, или на воде гадают, на пару…

В бане…

И бабка моя приговаривает, что в энти дни всяк слово становится особым.

Иные-то и зелья варят приворотные, но то уж грех великий, потому как неможно чужой разум застить да воли человека лишать.

В Акадэмии близости празднества не ощущалося.

Все как всегда, разве что наставник лютует паче прежнего. Да и не он один. Кажный норовит побольше знаниев в головы студиозусов впихнуть, и оттого головы эти гудят со страшною силой. Мне он боле родные Барсуки не снятся, все болей чертежи Люцианы Береславовны да звери земель дальних, по которым к концу недели обещали нам работу проверочную устроить… и к ним – заклятья малосильные, простого плетения… и дорожка… и наставник, который пальцем грозился, потому как вновь бегла я вполсилы, тряским бегом.

Только коса по заднице и хлопала.

Неудивительно, что с этакое учебы я разом про Еську и забыла. Да тут не то что про охальника энтого, тут свое имя запамятовать недолго. Царевичи и сами бледными ходили с недосыпу, Лойко Жучень и тот поутратил прежнее спеси, Игнат вовсе сник, а Кирей убавил пылу. Один Илья в науках был, что рыба в воде.

Учил.

И поучал. Он хороший хлопец, негордый. И как увидел, что маюся я с заклятием щита первое ступени – вот не выходило у меня пальцы так выкрутить, чтоб этот щит держался, у меня ж пальцы обыкновенные, а не без костей, как у некоторых, – так и сподмогнул.

Объяснил, значится, что и как.

А Лойко только и буркнул:

– Нашел, перед кем распинаться. Если она элементарное освоить не способна, то и делать ей тут нечего.

Как обидно мне стало… не способная? Может, оно и так, а может, что и иначе. Вона, как Илья объяснил, так и способная стала. А Люциана Береславовна, небось, до объяснениев не снисходит. Цедит сквозь зубы, что в книгах, мол, все ясно сказано. Ага… может, ежели кого с младенческих годочков учили, чем третья позиция от второй верхней отличается, оно и понятно, да только у меня подобных наставников не имелося…

И да, страшно, потому как прав Лойко.

Ныне все простое, и хлопцы на раз справляются, а я… я кажный день мучаюся, пыхчу, кручу руки и так, и этак, а оно через раз выходит, да и то криво. А как оно дальше будет, когда настоящая наука пойдеть? Ох, не сдюжу я… или сдюжу?

Видать, мысли сии на моей физии явственно проступили, коль Ильюша вздохнул и ответил:

– Ты не прав, мой друг.

Он говорил редко, уж не знаю, нравом ли был молчалив, аль опасался лишнего слова сказать ненароком, да только каждое было золотом.

– Чего? – Лойко нахмурился, он-то в последние седмицы мрачен ходил, недоволен, не ведая, на кого недовольствие сие выплеснуть.

– Того, что нам с Зославой еще учиться…

– Нет, если ее отчислят.

– Для отчисления нет причин. – Илья разминал пальцы, и то диво, были они тонкими, белыми, будто девичьими, хотя ж никто не посмел бы в лицо сказать боярину такое. А плетения у него выходили знатными, его и Фрол Аксютович, заглянувший как-то будто бы по делу, похвалил, сказал, что выучка чуется. – У Зославы очень высокий потенциал…

Повыше, нежели у Лойко, и дело дивное, мне сие было донельзя приятственно, хоть в чем-то да уела я боярина. А он лишь зубами скрипнул, не знаючи, чего ответить.

– Поэтому, если и вправду возникнут проблемы, то назначат дополнительные занятия.

Он говорил о том спокойно, равнодушно даже.

А я разом успокоилася. Не прогонят… вот Илье верю, что не прогонят… Лойко ж выругался. А ругался он знатно, с душою. И выходит, что крепко душе этой я поперек стала.

– У нас с тобой есть преимущество, однако гордиться здесь совершенно нечем, – Илья пальцы сложил… первая позиция?

Или вторая верхняя?

Божиня милосердная… их всего четыре, а я запомнить не могу! Нет, по картинкам-то помню, а вот чтобы так и самою… скрутить мизинчик к большому, а средний выставить… да, первая. Ежели подогнуть, то была бы вторая нижняя. А коль безымянный крючочком согнувши отвесть, то вторая верхняя.

Умаюся, пока выучу.

– Заслуга в том наших учителей.

– И охота тебе, Ильюшка… – Лойко хотел добавить еще чего-то, навряд ли доброго, да только рукой махнул, мол, делайте, чего вам надобно.

– Нам с ней учиться. Это первое. И не только учиться, нам и практику вместе проходить. А там всякое случается…

– Думаешь…

Илья плечами пожал. Вот и любопытственно, вроде бы и при мне говорили, и языка я разумела, а все одно ничего не поняла.

– Уж больно случай удобный… Зослава, не растопыривай пальцы так широко. Аккуратней… вот смотри…

Он руки встряхнул.

– Начинай с основы… первая позиция… правильно, пальцы держи плотно. Представь, что ты камушек зажимаешь…

– На, – Лойко камушек и протянул, махонький, с горошину. А к нему еще два. – Засунь здесь и здесь, не позволяй вывалиться…

И надо же, диво, говорил не сквозь зубы, а почти нормально. С камнями оно и вправду легше пошло, я только и думала об том, как эти камни не выронить. А они еще и скользкими оказалися…

– Это самое простое, детское упражнение, – сказал Илья, когда Лойко ушел. – На самом деле ничего тут нет сложного. Надо лишь руки поставить. Это как на клавикордах играть. Сначала мучишься, пока руки к инструменту привыкнут, а потом уже не думаешь, они сами собою работают.

Что такое клавикорды, я спрашивать постеснялася, решит, что я совсем дикая.

– Ты с камушками ходи. Неделя-другая, и привыкнешь. Потом и вовсе на уровень рефлексов станет.

– Чего?

– Ничего, Зослава… научишься.

Научусь, тут я ему поверила. И осмелевши – вот перед Ильею я робела, незнамо отчего, он-то со мною завсегда вежливый был, – спросила:

– А чего на практике будет?

– Может статься, что и ничего не будет, – ответил он, выплетая узор, каковой я сама, мыслится, никогда-то плести не научуся. Глядеть на то интересно, пальцы шевелятся, выводят одну фигуру за другою, и ежель приглядется, иным, особым манером, то и видны становятся полупрозрачные нити силы. И сам узор, тонкий да красоты дивное. – Отправимся в какое-нибудь село захудалое, поживем там месяцок, погоняем крыс и лесную нежить, если еще будет она… а потом назад.

– А может статься…

– А может статься, что в местных лесах не только нежить ждать нас будет. Но ты, Зослава, не бери в голову… это я так…

Ага. И так, и этак, и чуется мне, что будет энта самая практика развеселою. До того развеселою, что как бы вусмерть не увеселиться. Ну да мое-то дело малое – учиться, пока учат. Глядишь, и выйдет чего… коль доживу.

С Еською же вышло так…

…мыльни нашие, общежитиевские, в подвалах устроены были. И ходили туда все, не глядючи на звание, потому как в комнатах, будь ты хоть самою важною боярынею, стояли лишь тазы с кувшинами. А в тазу, конечно, помыться можно, да только удовольствия от того мытия не будеть. То ли дело мыльни. Я этакой роскоши и в старостиной бане не видывала, а уж ее-то всем миром ставили.

Но туточки…

Полы мозаичные, да теплые такие, прям как солнцем гретые. Хозяин-то сказывал, что не солнцем вовсе – водою, которая из подземных, сокрытых источников по трубам подымается. Она-то и в купальни идет, и ручейками из тех же труб льется, ежель краник открыть. И я по первости все боялася, что скончится вода этая, аккурат как намылюся, вот и будет смеху, а после пообвыкла. Боярыни наши-то, хоть и драли носы – не по чину им мыться с девками простыми, – а в купальни заглядывали. Иные-то и вовсе сидели подолгу. Намажутся медами аль кашею овсяной, волосы репейным маслом натрут, чтоб пышны стали да густы, обернутся полотенчиками, в грязи целебной извазюканными, да лежат себе на каменных лавках, дремлють.

И с того им красоты прибывает.

Ну, мне так сказано было, да скрозь зубы, когда спросить осмелилася… а еще советовано не мешать иным, благородного происхождения людям, отдыхать. Мол, для таких, как я, мыльни ночами открытые. Я того слухать не стала, сплю я ночами…

Но не об том речь вовсе, а о Еське.

Мыльни, стало быть, для девок по правую руку от лествицы расположенные, а мужчинские – по левую. И Хозяева строго за порядком следять, потому как случались охотники за девками да подглядеть, но не тут-то было. Сунется какой охальник к дверям, а оне не отворятся.

Нечего.

Буде злится и упорствие проявлять, так еще и по лбу приложить могут. А то и вовсе выглянет из стены Хозяин да выскажется по-свойму, и с того у иных уши отнималися вовсе.

Аль чирье по лицу выскоквало.

И еще какая беда случалася… главное, что волшба-то эта мелкая, но зловредного свойства, с нею не кажный целитель управится. Оно-то и верно, в доме своем Хозяин – хозяин и есть.

Оттого и никто не сумел понять, какою ж это макарой Еська в женской мыльне оказался. И главное, сам-то опосля клялся, твердил, будто бы представления и малого не имеет, как оно вышло.

Но тогда…

Я аккурат по лествице спускалася да пальцы все крутила, силясь Лойковы камушки не выронить. На первой-то позиции выходило, а вот уже со второй, про третью не кажучи, пальцы мои становилися дубовыми. И камушки падали. Я уж и так их, и этак, а они, подлючие, знай себе выскоквають…

Тут-то дверь и отворилася.

Да как отворилася, едва меня по лбу не приложивши. А из-за двери… сперва-то я решила, что девка эта наполохалась. Хозяин, он порой пошутить любит, вона за дверью-то визжали-верещали на все лады. Может, мыша пустил, может, жабу в купальню, а может, еще чего удумал.

Главное, девку энту я споймала… а уж после сообразила, что не такая какая-то девка.

Здоровая больно.

Плечи широченные, бледные, но мышцою играют. А главное, что стриженая коротко… рыжая… стоит, головою мотает, глаза треть…

– Еська? – От уж кого встретить и не чаялось. Оне, конечно, человек с придурью, но вот чтоб охальничать, так того за ним не видела. А оно вона как…

Я и отступила… и полотенчико протянула, потому как негоже человеку в людных местах ходить, срам не прикрывши.

– Ты… – Он отряхнулся.

И лицо отер.

А лицо это побелело, ажно серым стало. Глаза кровью налилися, самого перекривило аж. Стоит. Полотенчико мое тискает, дышит сипло… и я стою.

Так и пялимся один на другого.

И сказать бы чего надобно, да только мову заняло. Дышим…

Бабы в мыльне верещать, и дверь хлопнула… от той двери Еська и отскочил, полотенчиком моим заслоняясь. А полотенчико этое, которое бабка еще вышивала, невеликим было, цельного мужика, хоть и лядащего, за ним не укроешь.

– Тут он! – взвизгнули, да так, что хоть уши пальцами затыкай. А следом в Еську полетел кувшин да глиняный. Еська от кувшина-то уклонился, а он, о стену ударившися, разлетелся мелкими осколочками, варом плеснул…

А вот чобот девичий в Еську попал…

…и другой кувшинчик, с ружовым маслицем, которым боярыни опосля омовением телеса свои мазали для духмяности и белизны особое… кувшинчик этот парпоровый аккурат в лоб и угодил.

Но ничего, от масла ототрется. А ежель нет, побудет пару деньков духмяным да белым, от энтого здоровью вреда не будеть, польза одна.

– Бей его, девоньки! – раздался рев.

И Еська попятился к лестнице.

– Беги. – Я встала перед дверью и плечиком ее придавила. А то ж с девок станется… девки-то, оне только с виду хилые, небось, слышала я, как в Яцуках мужичка одного вениками до полусмерти забили за то, что в баньке подглядывал. Оне-то, конечно, не боярского роду были, да только мнится мне, что с нонешней знатности Еське малое облегчение выйдет. Без веников, глядишь, вусмерть не забьют, да и все одно позору не оберется. Отговаривать меня он не стал, полотенчико подхватил, маслице смахнул да и поскакал по ступенькам… а я дверь попридержала.

Били в нее.

Пихали.

Говорили матерно, а то и прокленами…

– Охолоните, – велела я, когда вовсе нехорошие слова пошли. Оно-то как бываеть? Злость злостию, да иная на дурные дела людев толкает, за которые после и совестно, и страшно, потому как кажное такое дело свою ж душу мучит. – Ушел он…

За дверью попритихли.

– А ты кто будешь? – раздался строгий голос, сразу ясно – боярская дочь вопрошает.

– Зослава я…

– Открой дверь, Зослава.

– А дурить не станете?

– Да за кого ты…

Но, видать, одернули боярыню сотоварки, потому как стихло. Чуяла я, что шебуршатся, шепчутся, совет, стало быть, держат.

– Открой, – велел уже иной голос.

Что ж, Еська-то ушел, и держать девок в мыльнях мне резону не было. Мне бы и самой искупаться, а то несеть опосля спортивной-то залы, что от коня запаленного.

Ну иль кобылы.

Открыла.

И вошла… в мыльнях было душно, сладко пахло травами и маслами, пожалуй, ажно занадто пахло и травами, и маслами. У меня от энтих запахов в носу засвербело…

Чихнула.

И вновь.

А боярыни расселися по лавкам, в полотенчики укутались, иные на волосах навертели башнями будто. Лица сметаною намазаны, аль творогом, аль еще чем, да только густенько-густенько, так, что и не разглядеть, кто перед тобою. И смешно, и страшно… небось, встретишь этакую раскрасавицу впотьмах, то и сердце из грудев от переполоху выскочит.

– Чего тебе надобно, девка? – спросила одна, в полотенчике лазоревом, да звездами шитом. Гордану я по голосу узнала.

А еще по взгляду надменному.

От этакого взгляда сразу в коленях слабина появляется, и спина сама собою гнется, чтоб пресветлое да милосердной поклону отвесить. Только я над своею спиною хозяйка.

И кланяться не стану.

– Того, чего и всем. Помыться.

Скривилася она.

И сказать чего-то хотела, да только соседушка ейная этак локотком под бок пихнула и зашептала на ухо… нет, я могла б послушать, чего она там нашептывает, да только нет за мною обыкновения в чужие разговоры лезти.

Скинула сарафан.

И споднее на крючок повесила. Косу распустила.

Боярыни следили за мною. И до того на наших с бабкою курей похожими были, что я с трудом смех сдержала. Оно-то не простят, ежели засмеюсь, хорошо, что про курей не знають. А что? Те вон тоже беленькие, посядуть рядочками в курятнике да друг на дружку зыркають желтыми глазами. Когда ж раскудахчутся, то и вовсе спасу немашечки.

Уж в самой мыльне, когда воду пустить сподобилася, то и услышала.

– …не дури, Гордана… все, что ни делается, оно и к лучшему… представь, если б ты и дальше с ним, как с равным…

– …я думала, что он…

– …с такой-то спиной? Висельник, небось, а то и вовсе… где только подобрали…

Вода текла по волосам, по плечам, смывая и грязь, и усталость, и мысли дурные… ласковая она, что руки материны… теплая… так бы и стоять вечность, ни о чем не думая.

Да не позволила.

Принесла вот разговор чужой.

Что мне с нею делать-то?

Забыть?

О ком оне… Горданушка с ее злостию, которую не смыть и самою горячей водой, потому как злость сия от души идет, а душа… не хочу я Гордане в глаза глядеть, страшуся, чего увижу. И подруженькам ее… и наверное, не дар это, проклятие… зря вот наставник баит, что силою этой я управлять должна.

А может, и не зря.

Ежели совладаю, то смогу по своему хотению в людей глядеть. Аль не глядеть.

…но Еська не висельник… небось, с висельником царица не стала бы нянькаться… а что спина… обыкновенная спина… широкая да полосатая, в шрамах белых, косых… такие бывают, когда порют кого-то, да не розгою, а хлыстом…

…и крепко ему тогда досталося…

…от кого?

Не мое дело, но… их же совсем детьми царица собрала, и стало быть… а дите хлыстом… как вусмерть не умучили?

Чудом, не иначе…

– И чего делать будешь? – голосок у Горданиной подруженьки тонкий, звонкий… аккурат что ручеек, который по камням пробирается.

– Тоже мне проблема. Другого найду…

Глава 33,
где речь идет о делах сердешных и магических

С того случая Еську, конечно, наказали. Нет, не розгою, хотя ж находилися такие, которые говаривали, что в нонешнем разе только розга и сподобится до Еськиного розуму дойти, но Фрол Аксютович по-свойму порешил.

На конюшни сослал.

На две седмицы.

И оно-то, навроде, ничего страшного в том не было, да вот… вышло все криво. Пускай и не было в том моей вины, а все ж…

В столовой я задержалася, признаюся, что есть за мною грех чревоугодия, как-то наш жрец говаривал, правда, повторяя, будто бы кровь моя иного, нежели у людей, рациону требует, да только оба мы знали, что требовать – одно, а себе попустительствовать – иное. Вот каша – это да, это для нужд телесных, а булки с вишнею да медом – уже попустительство полное. И мне бы, волюшку в кулак собравши, от булок тех отказаться, а я… села чаевничать, и так мне хорошо сиделось.

Думалось.

О гостинчиках вот думалось, которые я для своих справлю. Нитки там, скатерочку… шалик для бабки… и бусы для Станьки, у нее-то, небось, красивых бус нету, а девке охота, даром что сирота горькая… и еще думала про орехи медовые, кофий да мак, который в столице был сладехонек…

Про шнурок узорчатый, который для Арея связала… примет ли?

Кирей вот…

И остальным надобно подарки делать, потому как принято на Перехлестье обменьваться. В Барсуках-то повелося, хотя ж бы мелочь какую, петушка на палочке, а соседу-приятелю поднесть должон, иначе не будет тебе удачи в новым годе, обойдет она и дом, и семью сотнею дорожек, и хорошо, коль по этим дорожкам беды к тебе не выведет…

– Да как ты смеешь? – От этакого визгу ажно в ушах зазвенело, особливо в левом. Я и пальцу засунула, проверяя, целое ли оно.

Ухо было целым.

Я и повернулася на крик. А кто б не повернулся.

Боярыня Гордана в синем убранстве была диво до чего хороша. Волосы лентами переплела, на голову шапочку бархатную да с перышком возложила. С шапочки энтой на глаза будто бы сеточка серебряная спускалась, ноне такое в великое моде…

Сама бела, стало быть, не сеточка, боярыня.

Губки поджала.

Бровки сдвинула сурово.

И глядить этак, с прохладцею. А перед нею Еська стоит.

Прямой, что оглоблину проглотимши. Ажно выше сделался. И белый весь… страшно глядеть… цветочки сжимает, стало быть, принес боярыне своей, да только энтот дар ей не в радость.

– Гордана…

Я не услышала – по губам прочла, до того тихо сказано сие было… а боярыня только плечиком точеным дернула.

– Что-то ты нагл стал, холоп, без меры… – Рученькой белой махнула, этак мух отгоняют. – Ежели смеешь имя мое произносить.

И подбородочек подняла.

Проплыла мимо…

– Стало быть, – Еська схватил боярыню за рукав отрезной, – не мил я тебе больше?

– Ты?

– Я. Или забыла, Горданушка, как… говорила… что говорила…

– Забыла, – ласково ответила она. – И тебе советую. Потому как, если вдруг не забудешь, то батюшке отпишусь. Не дело это, когда холопы боярской дочери шагу ступить не дозволяют… и про то в Правде, помнится, писано, что ежели холоп какой нанесет оскорбление деве роду боярского словом аль взглядом, то и пороть его надобно на лобном месте, пока вся шкура не слезет…

Она говорила это, в глаза глядючи, и от каждого словечка, что падали камнями в пруд, удовольствие имела, и было то для меня странно.

Страшно.

Еська же рукав не выпустил.

– А если он и коснуться посмеет, то и вовсе до смерти…

Пальцы разжались, и шелк темно-синий сам выскользнул, шкурою скользкою змеиной, перелинявшей.

– Ты меня обманул, – сказала Гордана и цветочки взяла.

Повертела.

Да и под ноги бросила.

– Чем же? – Еськин голос был тих и страшен, этак тихо становится перед грозою, когда небо еще светло, а все одно чуется, что вот-вот проломит его первая молния. – Я никогда не говорил, что я царевич… если тебе он нужен.

А то кто ж еще?

– Ты должен был сказать, кто ты есть…

И ушла.

Он же так и остался.

Стоит.

Покачивается. В плечи себе вцепился, да так, что руки побелели. И сам белый-белый…

Я встала, булки булками, да… неладное с человеком деется.

– Видела? – Он ко мне и не повернулся.

– Видела, – согласилась я. – И слышала…

– Ты… с мыльней этой… я ведь точно знаю, куда шел… и тут вдруг… – Он попытался усмехнуться, да только усмешка та кривою вышла.

– Не я, Божининой милостью клянусь.

Арей… больше некому… небось, подговорил Хозяина, а тот и рад был бы помочь, тоже все переживал за меня…

– Какая теперь разница. – Он пальцы разжал. – Небось, все уже знают…

Я кивнула. Знают… Гордана не из тех, которые молчать будут, да и подруженьки ее, и выходит, что отныне быть Еське серед царевичевых людей, да наособицу.

– Ну и…

Еська добавил пару слов покрепче, таких, за которые бабка, случалось, за уши меня драла…

И ушел.

Дорогая моя бабушка, Ефросинья Аникеевна, премного отрадно мне было прочесть, что все-то у вас ладится…

Письмо из Барсуков я упрятала в коробочку, из тех, Киреевых, расписных, к иным письмам, которые хранила да перечитывала едва ль не кажный день. Наизусть вона выучила…

…и что со здоровьицем вашиим сподмогла Божиня.

…ежели сие, конечно, бабка написала не для того, чтоб меня суспокоить, с нее-то станется. Но ничего, вскорости свидимся, тамока и погляжу, как оно на самым-то деле.

…конечно, печалит меня, что не сумеете вы предстать пред моими очами на родительском дню, как сие водится в Акадэмии, да только, мыслею я, что не одна я такая. Многие ж со студиозусов – не местечковые, небось, ихним родичам до столицы ехать далеченько. А у кого и близко, то и не каждый сподобится семействие свое оставить за-ради этакого визиту. Есть и такие, у кого родичи там, аль иные близкие люди, и вовсе невольные…

Я вздохнула и перо отложила.

Вновь не о том пишу. Арей вон говорит, что будто бы я – человек, настроению подвластный, сиречь, чего моей левое пятке восхочется, то и творю. Правда, про пятки я не совсем поняла. Пятки – они пятки и есть, чего им хотеться-то может? Небось, только того, чтоб не мозолились.

Да только выходит, ежели ему верить, нету у меня нужное сосредоточенности. И вот вновь, взялася про родительский день сказывать, а выходит, что про иных людев, до которых, ежель разобраться, то мне и дела нету.

Кто и когда родительский день придумал, сие я не ведаю, да так повелося, что перед самою неделькою Перехлестья открываются вороты Акадэмии не только для студиозусов аль магиков, но и для всех, кому восхочется побывать внутрях. И по обычаю в первый-то день родичей пущають. А уж на другой – горожане идуть, желаючи на магиков поглядеть и иные какие чудеса, коии, им мнится, туточки в превеликом множестве сокрыты.

А для родичей студиозусы представления всякие устрайвають, навроде ярмарочных, только в зале. И кажному охота умением своим похвастать…

Правда, первую курсу до того не пущають. Нам наставник так и сказал:

– Успеется.

Лойко насупился, небось, охота ему было перед батюшкою выступить, показать столпу водяную, которую он делать научился. И столпа этая ровнехонькою выходила, что твоя колонна. Наставник, уж на что на похвалу скупой, а и тут сказал, что, мол, давненько такое работы не видывал.

Нет, с волшбою у нас выходило как-никак… я вот огненного шара сотворить могла, правда, раз через два, зато полог мой – спасибо Илье-боярину за подмогу – выходил раз от раза крепше. У самого-то Ильи все, за что возьмется, легко получалось, и не скажешь, что силенок у него немного. Игнат, тот с землею ладил, на зов его всякое семя откликалось, да только собою боярин крепко недоволен был. Оно-то и верно, земля – это для целительниц хорошо, аль для стихийников. Они земляную волну поднять способные, каковая половину войска вражьего накроет, а другую половину – земля трещиною проглотит, как о том летопись про Мамуй-хана сказывает. А у Игната чего? Дерева растут, да и только… это не по-воинску. Вот и пыжится, силится иные части силы своей пользовать. Благо, наставник про то ж говорит, мол, не стихийники мы, чтоб на одной силе замыкаться, потому и повинны худо-бедно, но с каждою частию силы своей ладить.

Вот про худо-бедно, это он правильно сказал.

И худо.

И бедно… вона, тою седмицею повел нас Архип Полуэктович на полигону, показал, как стихийники учатся. Ох и нагляделися!

Столпы водяные?

Да цельные дома, аль шали, кружевного хитрого витья, правда, сие витие, когда падаеть, режет и дерева, и землю, будто бы ножом. А когда б под этакую шаль человека попасть угораздило б? Огневики тоже радые силой похвастать… и катались огненные волны от края до края полигона, оставляя землю черную, выжженную, разбивался о них ветер. А порой не разбивался, но резал, будто бы ножом. И глядеть на сие было жутко. После и земля пошла горбами, выплеснула тонкие хлысты корней, которые норовили магиков опутать, утянуть в раззявленные земляные рты, схоронить заживо…

– Все разглядели? – поинтересовался Архип Полуэктович. Он-то на пригорочке сидел, ноженьки под себя подогнувши, спокойненько так, былиночку вона еще жевал.

– И мы так сможем? – Лойко ажно приплясывал, небось, охота ему была водяною шалею вражье войско порубить.

Кирей молчал.

Царевичи держалися наособицу.

– Не сможем, – заместо Архипа Полуэктовича ответил Илья. – Они стихийники. А у стихийников сила монополярна, то есть почти полностью сосредоточена в одной сфере или стихии. С одной стороны, благодаря резонансу они получают невероятные способности к контролю над своей стихией, с другой, за пределами ее они фактически беспомощны.

– Хорошо говоришь, Ильюша, – похвалил Архип Полуэктович и былинку в зубы сунул. – Вы так не сможете. А вам и не надобно. Ваше дело – не воевать, а защищать. И потому надобно вам знать не то, как построить огненный шквал, а что сделать, чтобы под этим шквалом уцелеть.

– И что? – не выдержал Игнат, который изо всех сил старался сотворить в земле трещину, но пока выходила лишь кротовья нора, а из нее крысиным хвостом торчал корешок.

– А ничего, – Архип Полуэктович поднялся. – Вам – только бежать да надеяться, что у огневика этого ресурс невелик. Стихийники, конечно, силу большую имеют, да только и тратится она быстро. А потому самое верное – измотать… только и тут с умом надобно. Скажем, от ветром вам огненную стену не проломить, силенок не хватит на этакий ветер. А вот родничок на пути вывести, на то многое не надобно…

– И что, остановит? – поинтересовался Илья.

– Нет, если, конечно, не случится этому родничку в критической точке открыться. Но такое везение раз в сотню лет выпадает. Однако вода – стихия противоборствующая, иного вектора, если помните, о чем я говорю…

Как не помнить, ежели оные вектора, разными цветами вычерченные, мне во снах снилися. Особливо один запомнился, про тое, как я нашую коровушку расписываю, да все кистями колонковыми, но нумеру неверного…

Жуть.

– Так вот, опять же, если в ваших головах пустых… особенно, Лойко, в твоей… мне порой кажется, что эта голова тебе дана исключительно для того, чтобы шапку носить… но вдруг да чудо случилось, и в ней задержалась такая простая мысль, что любая магия – это прежде всего силовая схема. И как в любой схеме, в ней важно равновесие… вот…

Он вытащил из шальвар колоду.

Листы расписные, не гадальные, а аккурат те, какие мне случалось видать на ярмарках у зазывал, сидят оне на перепутьях, да перекидывают пред собою, приглашают сыграть на малую денежку, авось и случится за нею небывалое везение? И находилися дурни, которые в энто везение верили.

Правда, играть Архип Полуэктович не стал.

Он на травку сел, ножки перекрестил и листы домиком поставил.

– Самое простое заклинание. Обрушить его сложно, – он ткнул пальцем в листы, домик покачнулся, а все одно устоял. – На этом уровне обычно действуют исключительно силой. У кого ее больше, тот и выдюжит… а вот теперь…

Рядом встал еще один домик. И Архип Полуэктович возложил наверх лист, а на лист – третий домик…

– Заклинание второго порядка… основание его по-прежнему крепко, но вот вершина, которая и есть визуальный образ силы, уже более уязвима…

Дальше он строил молча.

Наши посели. Лойко бочком, будто бы ему вовсе не интересно было, чегой там наставник вытворяет, царевичи рядком, Кирей близенько… как-то ажно занадто близенько… и еще подвинулся.

Эт он вскоре на колени мне взопрется.

Я нахмурилась…

– А вот, скажем, заклинание пятого или даже шестого уровня, та же огненная стена… или сеть рыбака… или ветряные плети…

Дом из размалеванных листов был в половину роста Архипа Полуэктовича, и гляделся, конечно, красиво, я такого прежде не видывала, да вот…

– По сути своей, это сложная схема. А чем схема сложнее, тем больше в ней критических точек, которые способны эту схему обрушить. И конечно, если вы попробуете силой на силу, то вам надо будет создать нечто подобное, но вот если с умом подойти…

Архип Полуэктович потянул лист из середины.

– Вот ваш родничок… а вот что сотворит он с гипотетической стеной…

Дом из листов закачался, а после и обрушился.

– Конечно, пример грубый. Хороший стихийник удержит схему, но на это понадобятся время и силы. Времени немного, а вот сил такая магия требует прилично. И потому редко кто из них вот, – он махнул на полигон, посеред которого вырос земляной вал, ощетинившийся вековыми соснами, – будет баловаться ею в настоящем бою. Проще создать сотню огненных шаров, которые противник если и выбьет, то не все, нежели одну стену…

– Тогда зачем? – Евстигней подал голос.

– Затем, чтобы уметь. Мало ли, какая оказия случится… да и порой всякая нужда бывает. Скажем, пожар лесной остановить, как в прошлом году. Стену на стену послали… или вот вал перед городом вырастить, или ветром ветер отсечь. Вы, бестолочи, только о войне и горазды думать. А магия, она для многого годна…

Архип Полуэктович собирал свои листы, а я… я вот думала, что магик энтот, который земляную валу сотворил, а на нем дерева вырастил, небось, не одно поле поднять мог бы. А сеть водяная… это ж, ежели в засуху, то цельное спасение… и с огнем, ежели управиться, то это ж любой пал унять можно… а оне воевать.

– Свободны, – махнул рукой Архип Полуэктович. И сам ушел. А я вот осталася, сидела, глядела на то, как огонь с водою сходятся в бою, и шипят, плюются паром. С пригорочка-то все видать хорошо… и то, как пыжатся магики один перед другим, гонют, что огненные волны, что водяные, да только… пустое это…