Текст книги "Внучка берендеева в чародейской академии"

Глава 39
О конях дивных

Невольники попятились, пропуская диво дивное. Медленно ступал старец с лицом темным, будто бы из камня высеченным. Босоног он был и облачен в рубаху шелковую, но за шелком проглядывало мне тело худое, язвами покрытое.

И страшно было глядеть на него.

Да только не глядеть не получалось… и потому не сразу увидела я, что старец этот не просто так шел, но вел на поводу коня дивное красоты. И прошлый-то жеребец Киреев хорош собою был, но этот… стоило глянуть, как мигом позабыла я про уродливого старца.

И про все-то иное, что в мире есть, помимо оного жеребца.

Ступает он – что дева на цыпочках идет, и шагом неслышным. Шкура его вороное масти лоснится, и чудится в ней то синева морская, то прозелень талой воды. Шея гнутая. Голова точеная. Глаза – что из камня лилового резаны. Грива волною мягкой до копыт спускается…

Кеншо-авар посторонился, пропуская старца.

А тот, встав перед Киреем, глянул на него.

И такой ненавистью лютой блеснули глаза его… и погасли. Хотел колени преклонить, да покачнулся, подкосились ноги, не удержавши изможденное тело. Захрипел, растянулся на камнях.

Выгнулося тело его.

Злые корчи мучили, терзали, да только… будто бы не видел никто мучений человека этого, и без того измученного. Все только и глядели на коня… потянулась к поводу узорчатому рука Киреева…

– Хорош…

Шепот этот слышала не только я… и… вот не ведаю, милостива ко мне Божиня, и не только ко мне, коль вышло, как оно вышло.

Видела я пену кровавую на губах старческих.

И то, что дрогнули они, желая произнесть последнее слово, которое камнем упадет на судьбу Кирееву, судьбы этой вовсе лишая.

Видела и улыбку, что скользнула по губам Кеншо-авара…

И глаза жеребца, наливавшиеся кровью…

Видела, и разумела, что ничего-то я не успею сделать. Потому и схватила за повод сама…

– Погоди. Успеешь…

И упала на колени, закрывая раззявленный беззубый рот…

…не читала я о том, только слышала от деда еще, а что слышала, так давно это было, а потому не знаю, правда ли то или же правдою лишь мнится.

Старик захрипел.

– Скоро тебе станет легче, – пообещала я.

А ведь не стар он вовсе. Быть может, не старше меня вовсе… вон, глаза молодые, пусть и кровью налиты. И бьется в них душа, пойманная, заточенная в теле. И само тело – клетка, палачом иссеченная.

– Скоро… – Я отерла рукавом кровь с лица. – Божиня милосердна…

Хотел ответить мне, да только…

В глазах его увидела я… отвернуться бы, не знать, но сие предательством будет.

…вот степь весной. И вправду многоцветна. Поднимаются выше пояса травы. Пламенеют маки, которым – знаю я – жить всего-то пару деньков. А после пооблетят, пойдут по ветру лепестки. Но пока рассыпались они по степи искрами первородного огня. Сладок воздух, напоенный ароматом медвяника, травки махонькой, невзрачное, зато сладкой-сладкой.

И любят его кони.

Особенно те, которые обретаются по ту сторону земли.

Вот и стою я, верней, не я, но Измир из племени Черного пламени, на коленях, собираю былинки, одну к другой. Ныне ж вечером отнесу их к старой реке, русло которой вновь водой наполнилось да до краев. Залью молоком парным, добавлю крови…

Скажу слово заветное, которое мне от бабки было дадено.

И уйду, оставив на берегу кобылу наилучшую.

Невелик Измиров табун, всего-то дюжина голов, да из них трое – старые, которых бы под нож пустить, и все об том говорят, смеются, что, дескать, жалостлив Измир. А у него душа за каждую из девочек своих болит. Пусть стара, пусть хрома аль кривоглаза, а все ласкова. От людей Измир ласки немного видывал, но вскоре переменится все… будет у него жеребенок, на которого сам каган воссесть пожелает. И отдарится золотом…

…кобылка была ладною, круглобокой да желтоглазой.

Хорошею крови.

И может, каган такою побрезговал бы, а вот находились люди, которые за кобылку оную сорок пять золотых монет предлагали. Но отказался Измир.

Самому надобно.

Долго ждал он, когда в пору войдет, и вот, удачно все совпало.

Он оставил кобылку у старой реки, без привязи, ибо знал, что не уйдет она… и на следующую ночь повторил… и так пока не отгорели красные маки.

Не зря старался.

Принесла кобылка эта жеребенка, да только махонького и слабенького. Такого, небось, прочие сразу забили б, чтоб не тратить попусту ни силы, ни сухую траву. Измир же жеребенка принял и в семи водах омыл, а после – и молоком материным отер, от дурного сглаза и болезней.

Помогло.

Две весны пролетело, и все стойбище, да и не только оно, заговорило про чудесного коня, которому равных в степи не сыскать.

Купить желали… не продавал Измир.

Свести пытались, да только чудесный жеребец в руки не давался. Смеялся он над людьми, отцовскою силой наделенный. И рвались волосяные арканы, не способные удержать древнюю кровь.

Летели на землю люди, коим вздумалось оседлать гордеца.

Одного Измира допускал к себе.

Ласков становился…

…на третье лето пришли люди из Шаммарт-энами, Великого города, Сердца степи. Ласково говорили они с Измиром, многое сулили за жеребца, но… не готова была душа вовсе расстаться с тем, кого Измир растил.

Тогда-то и позвали его в город.

В конюшни каганари да старшим конюхом, и обещали клятвенно, что сыщется в оных место для всех кобылиц Измировых. Поверил он. Да и как не поверить, когда мечта сама в руки падает?

Привезли его в палаты каменные, чисто дворец, только жили в нем лошади. И вправду встретили Измира с великой радостью. Кланялись ему, внимали каждому слову… и возгордится бы, да только чужда была душа Измирова гордыни.

За лошадьми он ходил, что за детьми малыми.

И каждую слышал.

А жеребца своего – лучше прочих… Измир не знал, почему вышло, как вышло… он ведь никому не сделал зла. Просто одного дня велено было спуститься в подвал, а после… после была боль.

Много боли.

Мучили его и огнем, и железом. Он кричал, да голос утратил. Молил, но глухи оставались палачи к молитвам. И никто-то не способен был сказать, за какие прегрешения ему такая мука. А после явился пред ним Кеншо-авар.

– Мне жаль, – сказал он и дал воды напиться, а воды Измир два дня не видывал, и каждую каплю глотал жадно. – Не хотел я причинять тебе боль, но нет иного у меня выбора. Сам Кирей-ильбек, прослышав про твоего коня, пожелал взять его. Но не хочет он быть вторым хозяином, единственным только. И потому должен я вымучить тебя так, чтобы согласился ты передать Кирей-ильбеку не только коня, но и слово заветное, которое этим конем позволит управлять…

Слово?

Не знал таких слов Измир…

– Верю я тебе, – Кеншо-авар печально головой покачал, – а вот он – не верит… уж прости, но не смею я сыну кагана перечить.

…продолжились пытки.

…день за днем, ночь за ночью… и в дороге-то не давали ему покоя… Измир больше не кричал, пропал его голос… и самому бы умереть, да не позволяли лекари.

Исцеление стало тою же мукой.

Не желало тело искореженное жить. А все одно жило, дышало, хоть бы и каждый вдох боль причинял.

– Отдай ему коня, – нашептывал Кеншо-авар. – И скажи свое слово. Тогда и подарит он тебе свободу…

…конь.

…слово.

…имя проклятое, которое Измир, сам того не замечая, повторять стал. Раз за разом… и боль перерождалась в ненависть, лютую.

А потом его оставили в покое. Всего-то на день…

Хороший был день.

Без боли почти.

Утром же Кеншо-авар поднес узорчатый кубок.

– Выпей, – сказал он, – и терпи. Скоро закончатся твои мучения. Отдай коня… и получишь свободу.

Горчило вино в кубке.

И с первого же глотка огонь живой разлился по жилам.

Яд?

Пускай…

Да только умирать стало страшно. Или не в страхе дело, но в том, что несправедливо было все это. Отчего Измир, никому-то в жизни своей вреда не учинивший, повинен смерти, а сын кагана жить будет?

Гнев душу наполнил.

И переполнил до края.

Не знал Измир слова волшебного, чтоб конь его иного хозяина признал, но знал иное, бабка же шепнула. Она-то и взяла клятву страшную, что слово это Измир лишь в самоем крайнем случае использует.

А разве ж то не край?

– Не он повинен в твоей смерти, – ответила я Измиру, душе его изломанной.

От той души осталась одна рана, переполненная гноем гнева.

Обидой.

Выпустить бы, да не умею я душ врачевать. Только и могу – боль эту разделить, обиду… пробую.

– Погляди, – попросила.

Не иначе как кровь дедова проснулася, а может, слова жреца нашего, старого, который повторял, что злые мысли душу тяготят. И что край благословенный у каждого свой.

Я знала, каков Измиров.

Он цветет алыми маками, будто бы искрами. И пахнет медвяником. В нем воздух жарок, а ночи прохладны… в этом краю степь сама ложится под копыта великих табунов. И все-то – Измировы…

– Иди, – попросила я.

И пусть останется то слово, заклятое, непроизнесенным.

– А конь?

– Кирей о нем позаботится… он любит лошадей. Не позволит обидеть. А хочешь, то и отпустит…

– Н-не надо отпускать.

Звала Измира степь. И табуны его волшебные ждали… бил копытом жеребец, из водяных нитей сплетенный, скалился, готовый рассмеяться звонким нечеловеческим смехом. Ну же, всадник, коль смелый, то и пробуй оседлать древнюю силу…

– Не дадут ему жизни на воле.

Измир шагнул в степь.

И руку протянул жеребцу… не станет он пробовать, не будет мучить ни уздой, ни седлом. Нет их в степи, есть лишь просторы маковые, медвяника дух, сладкое кобылье молоко…

Свобода для всех.

И жеребец, ткнувшись водяным носом в руку человеческую, всхрапнул…

Склонил голову.

Признал?

– Спасибо…

Услышала я, а может, почудилось просто, что слышу.

Умер Измир.

Тихо было. Молчал Фрол Аксютович, и Милослава жалась к боку его. Куталась в меха Люциана Береславовна… Студиозусы смотрели на азар. А может, на Кирея… или жеребца… или старика мертвого.

Я поднялась.

Наверное, негоже это, боярыне цельной на коленях стоять, да только не боярыня я, хоть дюжину платиев нацепи. И вся книжная наука сего не исправит. Да и… руку на сердце положа, не хочу.

Уж лучше так.

Дрогнули губы Кеншо-авара.

– Шикаль…

Не слово – тень его, небось, будь человеком, и не услышала бы… да и что услышала, того не поняла… ничего. Найдется у кого спросить, но после.

Глава 40
И снова о родительском дне

Тяжко мне было на душе. Муторно.

И хорошо, что не стал Кирей перечить, когда сказала, что к себе возвернуся. Он, небось, вовсе обо мне позабыл, как и об Измире… да и то, чего Кирею печалиться об азарине, имени которого он не ведал и ведать не желал.

У него конь есть.

Диво дивное… а я вот поднялася… еле поднялася по лествице. На креслице упала и села. Сижу. В окно гляжу, да ничегошеньки не вижу.

Слезы, стало быть, текуть.

А я и не вытираю… пускай себе. Слезы для души – что дождь весенний, смоют, что грязь, что копоть чужое боли. Там, глядишь, и мне полегчает.

Сколько я так сидела? Не ведаю.

Хозяин повздыхал, да под руку не полез, чуял, что не надобно тревожить. И я за тое благодарная весьма была.

В дверь постучали. Осторожненько так, вежливо… пришлося слезы утирать и подниматься.

– Не помешаю? – за дверью Кирей обнаружился, стоит хмурый, смурной.

Я только носом шмыгнула да спешне оный нос рукавом вытерла, правда, зря, рукава-то жемчугами шитые да нитью золотою, жестко об их носом тертися.

– Зослава…

Качнулся, руки протянул, чтоб обнять, значится, да только выскользнула. От нет у меня настрою обниматься, ни с ним, ни с кем другим.

– Зачем пришел?

Ежели сказать, что вела себя недостойно, то нехай кому другому сие говорит. Видел, кого в невесты звал. Кирей вздохнул.

– Упрямая ты девка, Зослава.

– Какая уж есть.

– Но мнится мне, что твоими силами я жив ныне остался. Не желаешь рассказать?

Да чего тут сказывать-то… и не в том беда, но боюся, что, ежели рот раскрою, то вновь разревуся, потому как болит еще чужая боль.

Не отпускает.

– А ты не спеши, – посоветовал Кирей и вошел.

Дверь за собою притворил, на стульчик сел и пряничек со столу взял.

– Голодный я, – пожаловался мне и пряник целиком в рот сунул. Жевал сосредоточенно…

– Чаю хочешь?

Кивнул.

А мог бы вежливо отказаться. В книгах, небось, писано, что на чай надлежит приглашать за две седмицы до чаепития. Уж не знаю, отчего, может, боярский чай как-то по-особому варют, но у меня обыкновенный, Хозяином принесенный.

Остыл вон ужо, хоть бы и под грелкою припрятанный был.

Но Кирей не жаловался, стакан одним глотком осушил и попросил:

– Еще.

Я налила. Не жаль…

…а все ж, ежели приглашение последовало немедля, то человеку воспитанному следует отказаться. И коль хозяева приглашение повторят, только тогда согласием отвечать. Иль то только для людей писано?

– Извини. Мне жаль, что тебе пришлось видеть такое…

– Что значит «шемаль»?

В носу все ж хлюпало.

И глянув на себя в ложечку серебряну, я ужаснулася. Хороша боярыня! Нос картоплею красной, щеки пухлые горять, глаза махонькие, что у доброе свиньи, которую уж бить пора. И коса растрепалася, рассыпалася на прядки.

Небось, волохата ныне, что ведьма.

– Шемаль? – Кирей нахмурился. – Покойник. Где ты это услышала?

– Да… родственничек твой сказал.

И мыслю я, что не об Измире он речь вел.

– Покойник, значит… – Кирей пальцы облизал. – Посмотрим, кто из нас раньше к Предвечному огню спустится…

Ох и не по-доброму то сказал.

– Ты же…

– Нет, резать я его не стану. – Кирей стакан с чаем в подстаканник поставил аккуратненько, бережно даже, будто был тот стакан не из честного стекла, но из парпору деланный. – Хотя, признаюсь, был бы рад оказии. Но Кеншо не так глуп, чтобы предоставить случай…

Промолчал, да и я не мешала.

Успокаивалась.

– Тронь его, и поднимется вой… да ладно бы, если б вой, повыли б и успокоились, но отец получит хороший предлог лишить меня своей милости. Объявить мятежником, попирателем закона Великой Степи, который гласит, что воля кагана превыше всего. И тогда он пошлет сюда не дары, а Золотую сотню, чтобы привезли ему мою голову. А царице, чтобы не сильно огорчалась, на воспитание еще одного сына… или двоих. Небось, теперь у него хватает детей, есть чем размениваться.

И горько так сказал, что разом стыдно мне стало за собственные слезы.

– А царица не станет мешаться во внутренние дела степи. Это теперь она способна отказаться от иного заложника, не оскорбив отца. Да и сам я условно свободен, не перед ней, но перед ним. И на все приглашения отвечать отказом, ссылаясь, что некогда сам отец слово свое дал, а слово это нерушимо… но мятежник, Зослава, дело иное.

Ох, до чего все тяжко, путано.

Хоть ты семи пядей во лбу будешь, а одно не разберешься.

– Так он же ж тебя убить хотел!

– Хотел, – согласился Кирей, ноги свое мосластые вытягвая. И зевнул еще так, широконько, рот рукою не сподобившись прикрыть.

А еще царевич!

Никакого этикету… иль, может, их этикетом не мучили, решили, что раз царевич, то само проявится? Давече вон сказывала Милослава про врожденные свойства.

Ежели так, то зазря, не проявилося.

– Но разве это он?

– Чего?

У меня вовсе ум за розум зашел. А то кто ж?

– Бальзам…

– Мог быть отравлен, а мог и не быть отравлен… яд не обязательно добавлять в питье или еду. Есть разные яды. Некоторые можно нанести, скажем, на поверхность кубка. И при том, что, если пить из кубка этого воду, она будет безвредна, а вот если вина налить или бальзама, то и мигом превратится оно в отраву. Ядом можно пропитать перчатки. Сапоги вот… помнится, красивыми были, как удержаться… яд можно добавить в поленья для камина, и тогда достаточно вдохнуть дым…

– Прекрати!

Этак и жить-то страшне, повсюду отрава.

– Иное знание, даже если кажется страшным, только на пользу идет. Я не знаю, была ли отрава в бальзаме, или в дереве, и потому бальзам в первые дни был бы безвреден… в кубках… в чем-то еще. Я не хотел рисковать…

– А девки? Что, тож травленые?

Кирей усмехнулся, видать, забавна была этакая моя придумка.

– Может, и отравленные… на кожу человеческую яд тоже наносят. В год три тысяче двадцать пятый от сотворения степи поднесли Ирзе-кагану в дар деву немыслимой красоты. Была она дочерью одного мурзы, который решил этаким даром снискать великую милость… точнее, сначала думали, что хотел. И пришлась дева по душе Ирзе-кагану так, что на трижды три дня заперся он с нею в покоях…

Экий… затейник.

Девять ден бабу мучить. Этак и вовсе умучить недолго. Аль, мыслится мне, что приврали тут летописцы, для солидности, а то ж цельный каган, не обыкновенный мужик.

– А спустя еще семь дней умерла дева в страшных мучениях, а следом за нею и сам Ирзе-каган. И случилась великая смута, потому как не было у него сыновей. Зато имелась дочь, которую взял в жены мурза. И через нее каганом сделался. Вот такая, Зослава, поучительная история.

Я только и сумела, что кивнуть.

Вот же… нелюди!

Дочку родную не пожалел… вспомнилося вдруг, как сказывал Арей, будто бы ценят азары дочерей своих. Но, видать, кошма ценней оказалася.

– Как по мне, вариант несколько радикальный, – продолжил меж тем Кирей, – можно и проще… дать булавку с ядом, или перстенек, или еще какую штукенцию. Главное, чтоб девка в доверие вошла. А есть и другой вариант… стоят за краем степи горы, а в горах тех старец живет премудрый, уж не одну сотню лет сменявший.

Я согласилася, что тогда поневоле премудрым станешь, ежели не одну сотню.

– И собирает он с городов приграничных детишек, а после учит их убивать. Из сотни детей лишь один учебу осилит. Да только не будет убийцы ловчей его. Вот такая легенда…

Тьфу ты… легенда.

Сказка, стало быть. Я тоже сказку могу рассказать про Деву Слепую, которую вызвать можно на крови и зеркале, и обидчика имя сказать, а после зеркальце в егоную кровать подкинуть. И ночью тогда вылезет из зеркальца дева, спрашивать начнет, мол, тут ли такой и этакий. И ежели ответит, что тут, то и сядет ему на грудь, присосется к устам и выпьет до донышка. А ежели спохватится да не отзовется на имя свое, тогда и станет кружить до утра, стонать да завывать страшенно, но с петухами сгинет.

Правда, мнится мне, что посмеется Кирей над этакою сказочкой.

– В году четыре тысяче сороковом поднесли Гырым-кагану в дар деву хрупкую, что тростиночка, с глазами, будто камень-фируза, с волосом золотым… и танцевала она для Гырым-кагана танец семи покрывал… и был он счастлив, позвал ее ложе разделить. А наутро нашли Гырым-кагана с глоткою перерезанной, дева же исчезла. Искали ее долго… пока смута не началась.

Хмыкнул сам, добавив:

– Смута у нас частенько приключается.

Ага… а еще жаль мне энтих каганов, то травят, то режуть, никакой жизни нету!

– А вот про коня, Зославушка, – Кирей вдруг заговорил голосом муркочущим, да глянул снизу вверх, только глазищи полыхнули, – ты мне сама расскажешь.

От же ж… холера! И дать бы по лбу ему за этакие шуточки, да рука не поднимается. Зато разумею ныне, отчего он так мил девкам…

– Прекрати, – велела строго.

Мыслилося мне, что строго, но Кирей только засмеялся.

Весело, стало быть…

– Конь энтот…

– Непростой.

Кивнула я, как есть, непростой. Да только и не знаю, с чего-то рассказу начать…

– Помнишь, нам сказывала Милослава про коней водяных, которые у саксов обретаются? И у норманов? А вот дед мой расповедывал, что этакие кони есть везде, где только вода имеется, но живая. Что обретаются табуны их в море-окияне, а в год, то ли тесно им становится, то ли и вправду зовет их кровь, но уходят они из моря. И подымаются в реки да речушки, до самого устья… и там свадьбы играют. Людей-то они стерегутся, но ежели человек сведущий есть, то в правильный час оставит он на берегу кобылу в охоте, а с нею – и ведро с молоком да травками всякими. Скажет слово нужное, чтоб услышали его кони, да и уйдет. Утром же возвернется.

Слушал он, подпер кулаком голову, глазищи прикрыл… не соснул бы, а то с сонным мне чего делать-то?

– И коль свезет ему, то кобыла жеребою окажется.

– Понятно.

От же ж! Я тут распинаюся, сказки сказываю, а ему понятно.

– Значит, мой жеребец – наполовину кэльпи?

– Водяной конь, – поправила я.

От не люблю этих словесей. Кэльпи… пойди пойми, чего за тварюка. А водяной конь скажешь, то и кажному ясне будет, об чем разговор.

– Пускай водяной конь. И что дальше?

А я-то, можно подумать, ведаю, чего там дальше. Специалисту нашел.

Злость моя была беззубою, что старый кобель, которого на подворье из милости держали. И управилася я с нею легко.

– Розуму в таком коне поболей, чем в обыкновенственном. И хозяина своего, ежели буде он ласков, любят они, что мамку родную. И нельзя энтого коня свести. Коль сядет на спину чужой человек, то полетит конь ветром, понесет его по-над полями да лесами, а после скинет, и так, что лиходей шею свернет. А еще злопамятные оне зело…

– Вот, значит, как… – Кирей подбородок потер. – Выходит, если бы я сел на этого коня…

И головой покачал.

Наездник он, верю, лихой, да все одно не удержался бы…

– Не только в коне дело, – молвила я. – Измир слово ведал особое… этим словом он бы и обыкновенного коня проклясть сумел бы, не то что водяного… это слово от души идеть, в ней и родится. И с нею выплеснется… и когда б сказал он…

– Кеншо знал. Перестраховался, паскудина… – Из сапога Киреева плетка вынырнула, хлестанула по раскрытое ладони. А плеточка-то махонькая, леконькая, из серебряных нитей свитая, да только на ладони рубец вспух. И Кирей зашипел. – Не мог не знать… или конь меня сгубит… или проклятье… что ж, Зослава, вновь я перед тобой в долгу.

Я только рукою махнула.

Не дело то, долгами считаться. Да и не его спасала я, душу Измирову, чтоб не вышла она вся на проклятие, не переродилась под знаком Мораны.

Дед сказывал, что в царствие ее розные дорожки ведут. И одних она привечает, а на других глянет костяным глазом, который наскрозь любого человека видит. И коль больна душа, уродлива да крива, то и переродиться ей в полуночницу, аль в свееву птицу, которой суждено блукать меж небом и землею до самого мира перерождения.

Будет она плакать, сулить людям несчастья.

А то и понесет на белых крыльях, из девичьих волос плетенных, мех с горестями да болезнями всякоразными. Да только слабенький той мех, и крылья в прорехах, вот и посыплется из него всякое на головы людям… и горе, ежели хоть капля упадет. Сточит тогда человека болезня неведомая, тоска душу изгрызет, несчастия привяжутся, да так, что хоть сам в петлю лезь…

Не ведаю, как оно у азар, да только не желала я Измиру подобное судьбы.

В степь он ушел, вот и ладно получилось.

– Что ж. – Кирей поднялся. – Этот долг я не забуду.

И поклонился в пояс.

Разлюбезно, значится.

– А теперь, Зославушка, будь столь любезна, приведи себя в надлежащий вид. И пойдем царице представляться.

Я только роту раззявила, что рыбина, на берег брошенная.

– А что ты думала. – Кирей только руками развел. – Ты же моя невеста теперь. И царица желает познакомиться с тобой поближе.

Вот только у меня желания сводить знакомствие с царицею не было. Да кто меня слушать будет?