Текст книги "Внучка берендеева в чародейской академии"

Глава 41
Еще одна встреча с царицею

Ноне все было иначе, нежели минулым разом.

Лицо я отерла мокрою тряпицей. Косу переплела скоренько, платьице омела, покрутилась перед Хозяином, который, о великое чести прослышав, враз беспокоен стал.

– Погодь, Зославушка, складочки разложить надо… для пущего благолепия…

Кирей, на этакое глядя, только посмеивался. Вот был бы он взаправду женихом мне, ни в жизни не простила б! А так… гляну на физию его, и враз отпускает.

Ну царица.

И что, что царица?

Чай, не в первый раз ужо… и живая осталася, и ныне-то не одна пойду, а с Киреем.

– Ленты! – всплеснул руками Хозяин. – Ленты узорчатые в рукава надобно… и бусов побольше!

От бусов я отказалася. И так ожерелье на шее, что хомут, повисло. Неудобственное, страсть, а еще и тяжеленное, к вечеру, чую, и ворочать шеею не смогу.

– Ты прекрасна, дорогая, – степенно сказал Кирей и ручку подал.

Я приняла.

Иду и ног под собой не чую. Сердечко в грудях трепыхается… а он еще и молчит… только, как из общежития вышли, произнес тихонько:

– Главное, не слушай никого…

– Кого не слушать?

– Баб этих… которые при царице. Глупые и злые.

Это он про боярынь, которым честь великая выпала в услужение идти. И дивно мне стало, отчего ж царица, Межена-матушка, терпит их, коль глупы да норовом скверны? Погнала б этих, позвала б иных, небось, любая была б рада в терем царский пойти.

– Не все так просто, Зослава. – Кирей шагал медленно, под мою ходьбу подстраиваясь. И за то я ему зело благодарная была. Во всех нонешних нарядах не побегаешь. – В ее свите боярыни из самых знатных, а потому и самых опасных родов, тех, которые спят и во снах трон видят. А может, и не один. Росское царство велико, земель для всех хватит. А там уж провозгласить себя что князем, что иным царем просто.

Крамольные слова, да не мне судить. Кирей же был серьезен.

– Не раз и не два случалось ей заговоры в самом зародыше душить. И в том боярыни помогали крепко… самолюбивы больно и болтливы чрезмерно.

А больше ничего не сказал, мол, сама думай, Зослава.

Я и подумала.

Это ж выходит… а то и выходит, небось, не молча боярыни служат, друг перед дружкою рядятся, красуются, что нарядами, что гишториями всякоразными. А там уж, в запале, и лишнего сболтнуть недолго… нет, сумлеваюся я крепко, что смутьяны боярынь в свое планы посвящают, да только и оне не слепы да глухи.

Многое баба разглядеть способна, только сама не уразумеет, чего увидала.

Там гость пришел нежданный.

А там и дюжина их… и пущай не скажут хозяйке, что за гости, да сама увидит, когда забегают служки, да ключница придет, поклонится в ножки, испрошая из запасов сахару и кофию взять. После ж, бабская натура прелюбопытственна, девки сенные, холопки, боярского указу сторожася, все про гостей расповедают. И пущай имен знать не сподобятся, да вид наружный опишуть.

Хитра царица.

Да как бы ей самое себя не перехитрить… но, верно, немашеки у нее иного пути. Небось, неможно дозволить, чтоб царствие Росское на куски развалилося, будто бы чашка старая.

– И еще, Зослава. – Перед зданием Акадэмии, каковое ноне двойною цепью стрелецкою окружили, Кирей остановился. – Одни будут тебя ненавидеть. Другие – презирать. Третьи станут искать дружбы, но они самые опасные. Не верь таким.

– Не буду, – пообещала я.

Понимаю же ж, что дружба моя боярыням надобна, как лисе хвост заячий… ни красоты, ни толку.

– Вот и хорошо. Улыбнись… я тебе говорил, что улыбка у тебя замечательная?

От же ж… и знаю, что врет, а все одно приятственно.

В главный корпус Акадэмии вошла я степенною боярыней, с Киреем под ручку. И исти старалася, как Арей учил, плавненько, неспешненько, чтоб спина прямая, подбородок в гору задратый, и взгляд этакий с прохладцею. Уж не знаю, чего вышло, – хотелося на себя поглядеть страсть, да негде.

А внизу внове людно стало.

Вдоль стен стрельцы вытянулися. А перед ними – и рынды в белых своих кафтанах.

Стоять истуканами, только глазьями по сторонах зыркають, не умышляет ли кто злого супротив центральное власти? Кирей меня мимо провел, к зале, которую для особых случаев использовали.

Дверь перед ним распахнули.

И бляхи испрошать не стали. Только шагнула, как ктой-то проорал над самым ухом:

– Кирей-ильбек с невестою Зославой…

А главное, что громко так проорал, у меня прям в ухе загудело.

Кирей же ступил на дорожку красную и поклонился. И я присела, как была учена…

– Рада видеть тебя, мальчик мой. И невесту твою… встань, – это уже мне царица молвила. Я и разогнулася.

– Доброго дня, матушка, – ответствовал Кирей царице.

И вперед шагнул.

Обнял.

Поднял и закружил… я ажно роту открыла. Правда, вспомнила, где стою, и закрыла. А то мало ли… ишшо муха залетит, и что тогда? Небось, перед царицею муху сплевывать не будешь.

А Межена на Кирея вовсе не озлилася, засмеялася и пальчиком легонько погрозила.

– Все никак не повзрослеешь…

Была она сегодня такою, как в тот раз, царицею, в платье малахитовом с рукавами отрезными до самое земли. И перехвачены те рукава шнуром золотым, а платье каменьями шито густенько, но и без каменьев шитье предивно.

И птицы туточки.

И гады всякие.

И еще цветы чудесные. На один энтот наряд глядеть можно – не наглядишься.

Волосы царицыны в косу плетены.

А на голове шапочка махонькая да с сеточкою на норманскую манеру. По-за сеточкою энтой лицо навроде как видать, а все одно в тени.

– Повзрослел уже. – Кирей царицу отпустил и руку подал, на которую она оперлась. – Жениться вот надумал… невесту подыскал…

И ко мне, значится, царицу подвел.

А она глядит… прямо так глядит, и мнится, что видит наскрозь, хотя ж и нет у ней костяного глазу. Собственные ясные. И неудобственно мне, а ну как увижу в них то, чего видеть не полагается… и не объяснишь же опосля, что дар это такой, от деда доставшийся.

Казнят.

Аль просто на месте зарубят.

Вона, высятся за царицею рынды-истуканы, да не с дубинками, но с бердышами.

– Что ж, мальчик мой… жениться и повзрослеть – разные вещи… но надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

Сказала и на Кирея глянула, а он покраснел вдруг.

Экое диво!

И мнится, что вовсе не о женитьбе этой царица говорила, а об чем – им двоим ведомо.

– Знаю. – Он ажно набычился.

– Хорошо. – Межена улыбнулась светлою ласковой улыбкой. – Тогда идем, расскажешь мне, как прошла сегодняшняя встреча… а невеста твоя пусть здесь обождет.

И рученькою махнула.

– Посиди, девонька, с моими боярынями, порукодельничай, чтоб тоскливо не было…

Ой, чуется, не до рукоделия мне будет, а тоска так вовсе не грозит. Сидят боярыни по лавкам, насупились, глядят недобро… да только разве будешь царице перечить?

Вздохнула я.

Сказала себе, что, может, Божена даст, и не побьют, коль сами знатного рода и этикетам ученые. А если бить вздумают, то и я найду, чем ответить.

– Как скажете, царица-матушка. – Я поклонилася, не по книге, а как бабка учила, поясным поклоном.

И пошла на лавку.

Вона, местечко пустое рядом с царицыным крестлицем имеется, аккурат как для меня сбереженное. Царица же в мой бок и не глянула. Шла она, опираясь на руку Кирееву, а он, к голове ее склонившись, сказывал о чем-то…

– Куда лезешь? – зашипела круглолицая боярыня сквозь сомкнутые губы.

И как это у нее вышло-то?

– Сюды. – Я на местечко пальцем указала. – Рукодельничать…

Боярыни загомонили.

А некоторые, небось, от гнева праведного, ажно с лавок поднялися.

Не, ну аккурат куры! И раскудахталися, руками замахали, знай, рукава-то пляшуть. И чего разошлися? С того, что царица туточки мне сидеть велела? Аль попросту что вышла она?

Куда?

Я и не приметила.

Рынды вона осталися, стоять, глаза пучать для пущее важности, в бердыши вцепилися, а на лицах их мука нечеловеческая. И мнится мне, что будь их волечка, порубали б боярынь этих на раз.

Те же кривятся, обступили меня, тычуть пальцами. Платье щупають, жемчуга считают. Серьги, когда б позволила, с ушами оторвали б, чтоб поближе глянуть. А после разом будто бы интересу утратили. Разошлися по лавкам, расселися. Не все, некоторые подле меня осталися стоять. Беседу начали.

И главное, громко так говорят, про меня, а так, будто бы меня туточки и нету.

– Божиня помилуй… где он ее выкопал? В каком стогу?

– Маменька, родненькая, а что ж это теперь бу-у-удет, – тоненько завыла молоденькая боярыня, однако же опосля ласковое материной оплеухи примолкла.

– Ничего не будет, Фроська. Нехай себе невестится, а оженится с тою, на кого матушка-царица укажеть, – ответствовала боярыня статей немалых. Грузна была да животом обширна, когда б не годы ея, подумала б, что брюхатая.

– Может, и так, а может, иначе… – произнесла другая, худощавая, в жемчужное шапочке да с лицом набеленным. И белила клала на то лицо густенько, аккурат как мы известку на печной бок.

– Вот чего ты, Брусвята, городишь!

– Маменька…

– Не слухай ее, Фроська, не будь дурой…

– Так ведь азарин-то не под царицыною рукой ходит, вольный он… на ком захочет, на том и женится…

– На холопке?

– Если будет его такое желание.

– Ма…

Фрося смолкла и голову в плечи вжала, только всхлипнула жалобно, да маменька ейная этого всхлипу то ль не услыхала, то ль попривыкла ужо.

– А ведь, Любавушка, – задумчиво произнесла третья боярыня, которая и в горнице шубейки не скинула, так и стояла в соболях, – ежели подумать, то лучше холопка, чем твоя Фроська…

– Что ты говоришь такое, Глуздовна!

– А то и говорю… правду… зачем азарину твоя перестарка!

– Да ей только двадцатый годочек пошел!

– Ма…

– Фроська, смолкни! Вона, поглянь, какая красавица…

Боярыня и вправду была красива. Телом обильна, особенно спереди, а задом она не повернулася, но мыслю, что тож достало. Лицо ее, круглое, что тарелка, набелили щедро, нарумянили. Бровки подвели сурьмою. Губы – вишневым цветом.

На волосы вздели венчик с каменьями. В уши – серьги вида преудивительного, с колокольцами.

– В самым соку…

– Ага, только сок этот, – заметила Глуздовна, – уж прокисать начал… долго ты ее в невестушках держала. Вот и передержала.

– Все равно по мойму будет! – боярыня Любава ножкою топнула. И Фроське еще одною оплеухой одарила, от которое венчик на самый Фроськин лоб съехал. – Небось, царица мне обещалась…

– А она всем чего-нибудь да обещалась. – Глуздовна рученькою махнула, этак поважно, я аж моргнула, а ну как и вправду вылетят из рукава косточки птичьи, и ладно, ежель лебедями белыми обернутся, но ведь и по лбу могут.

По лбу косточкою я не хотела.

– И не понимаю я твоего желания с азарином породниться… или больше женихов подходящих не осталось?

– Много ты говоришь, Глуздовна, да все без толку…

Вот стою я посеред боярынь, слухаю их разговоры пустые… змеи и те друг дружку без причины не жалят. А эти только и гораздые кусаться.

– … мне только пальчиком поманить, и мигом слетятся.

– Так что ж не поманишь?

– А может, хочу, чтоб моя Фроська царицею стала…

Фроська потупилася, и сквозь белила на щеках ее румянец проступил, густенький такой.

– Тогда тебе не азарин нужен… тем более, что жить ему осталось недолго…

– С чего ты…

Любава на меня покосилася, да видно, решила, что глупа я, как и положено сие холопке. Оно ж свыше заповедано, чтоб боярам разумными быть, а холопам – глупыми, ибо коль прибудет в холопах разума, то и скинут они власть боярскую, сами собою управлять станут.

– Слег старый волк… зато волчат полное логово… и волчица не позволит их тронуть…

Ишь, загадка хитромудрая.

– Мам, об чем она? У нас волки завелися?

– Еще какие… один от ожениться вздумал, – зашлася смехом Глуздовна. – Только покойники свадьбу не играют.

И на меня глянула. В глаза самые, будто упредить хотела… полыхнули зеленью колдовской очи боярыни, да и погасли. Отвернулась, потерявши интересу что ко мне, что к беседе энтой.

– Мам…

– Потом объясню, Фросюшка… а помнишь братца моего двоюродного? У него сынок есть… ой, собою хороший…

– Царевича хочу… – заныла Фрося. – Ты казала…

– А теперь кажу, что не надобен нам царевич. Сама подумай, донечка, заберет он тебя в седло, увезет в степь далекую…

Фроська носом шмыгнула.

– От тятеньки, от маменьки… от подруженек твоих сердечных…

– Совсем увезет?

– А то… на вот, петушка скушай. – Петушка на палочке боярыня из рукава вытянула, о рукав же атласный и отерла. – Глянь, какой славный. Сам красен, хвостик золоченый…

– Дай…

Фрося петушка лизнула, язык для того вываливши вовсе не по этикету.

– Все одно царицею быть хочу! Азарскою! Ты сама говорила, что он любить меня станет. И на ковер посадит…

– Так ковер и тятька нам купит. Мы попросимо, а он и купит… будем сидеть, пока до дыр не просидим. А азары…

Боярыня смолкла, пытаясь найти аргументу.

Я и решила сподмогчи. Не все столпом стоять.

– Он и на тебе жениться может, – сказала так, на Фросю с петушком глядючи. – Азарам можно.

– Да?

– Ага. Я буду первою женою. Ты второй. А третью мы ему сами выберем…

Любава зашипела и в дочерин локоток вцепилась, а ну как и вправду решит та за азарина второю женою идти.

– Не хочу быть второю! – заявила Фрося и ноженькою топнула.

– Будешь первой. А я…

– Единственною быть хочу! Чтоб только меня любил! Мама, скажи ей…

– Единственною не выйдет, у азар то не принято. Вон, у Киреева отца ныне пятеро жен, а еще девки всякие, которые на женской половине дворца живут…

– Мама! – От Фроськиного рева рынды подскочили и в бердыши свое вцепилися. – Мама, я не хочу…

– От и дело! Я ж тебе говорю, не надобен нам азарин… запрет тебя во дворце, в степях, а сам по бабам бегать станет… нет, у Егор Степаныча сынок вот есть… очень собою видный… ну прям царевич!

– На коне?

– А то как без коня…

Боярыня ко мне спиною повернулась, хоть бы спасибо сказала. А с другое стороны, на кой ляд мне ея благодарность, ежели в ней искренности ни на грошик малый?

Тьфу.

Глава 42
О новых старых знакомых

– Интересная ты девушка, – раздалось вдруг рядом, я аж подскочила.

Гляжу, стоит боярыня.

Ликом светла. В платье, хоть и богатом, зато без лишнего роскошества. И главное, что глядит на меня этак с усмешечкою.

А я на ее.

Признала.

Она ж тогда с Игнатом по рынку прогуливалась… и значится, матушка евоная, Ареева мачеха.

– Откуда же ты появилась такая…

– Из Барсуков, сударыня… – Хотела по имени назвать, да вспомнила, что имени ейного не ведаю. Но боярыня кивнула милостиво и повелела:

– Называй меня Ксенией Микитишной… Не желаешь ли прогуляться, Зослава?

– А можно?

Царицею ж сказано было, чтоб туточки их ждала, но Ксения Микитична только усмехнулася:

– Разве прогулки здесь запрещены? Проведи меня… покажи здесь все… как-никак мой сын в Акадэмии учится.

Сказала она это с немалою гордостью.

А я… не отказала. Уж не знаю, почему. По-за рядом с этою женщиною робела я, прям как давече перед царицей. И вышли мы из залы… дверь притворили.

– Игнат о тебе сказывал…

Она ступала неспешно, а я шла рядышком, не ведая, куда руки девать, да и то, с нею я себе представлялася большою да неуклюжей, неумелой. Как есть девка, в боярское платье выряженная.

– По нраву пришлась ты ему… весьма по нраву.

От же ж! И чего ей ответить? Иль отвечать не надобно, сама боярыня скажет, за какою надобностью беседы со мною беседовать стала. Навряд ли со скуки.

– И вижу, что есть в тебе достоинство, которого иным урожденным боярыням не хватает. Стать есть. Сила. Кровь течет хорошая. Здорова ты, опять же… ныне боярские дочки слабы пошли, на Фроську эту глянешь, только диву даешься, как она жить-то без маменькиного наказу станет.

Фыркнула так, аккурат что кошка, дохлую мышу завидевшая.

– Потому понимаю я выбор, азарином сделанный…

И смолкла, задумалась будто бы. Только от не поверила я этой задумчивости. Небось, все-то она наперед подумала и передумала не по разу.

– Более того, – промолвила Ксения Микитична, ко мне повернувшись, – готова я признать, что выбор этот на удивление удачен. И предложить тебе иной вариант.

И глядит.

Разглядывает.

Морщится едва заметно, стало быть, не по нраву ей этая беседа, да иного выбору нема.

– Я давно собиралась Игната оженить. Все же единственный наследник древнего рода. Знатного. Мы самому царю родней доводимся…

Она говорила тихо и все ж с гордостью немалою.

– И потому, Зослава, тебе великая честь выпадает.

Ага, от такое чести не знаешь, куда деваться-то… ох, непросто будет боярыне отказать, не привыкшая она к отказам.

А уж не ей, а сыночку ея любому.

Аж в плечах морозно стало.

– Конечно, поработать с тобой придется. Поучить. Обтесать немного, чтоб род наш не позорила. Но я самолично этим займусь…

И не только в плечах.

– Жить будешь в тереме. Одеваться в шелка да парчу, есть с серебра, спать на перине…

Говорила она и глаз своих с меня не спускала, что отвечу.

– Сына родишь, то и вовсе любое твое пожелание исполню, а как обучишься всему, пойдешь к царице в услужение… ты-то в царском тереме не бывала?

– Н-нет, – только и сумела я ответить.

– Ничего, побываешь еще, а то и приживешься… Игнат-то новому царю правою рукою станет… вот увидишь… Растерялась, девонька?

А то, от этакой-то превеликой чести, которая, того и гляди, на голову свалится, и хорошо, ежель не раздавит.

– Кирей…

– Уж прости за откровенность, ему недолго осталось. – По лицу боярыни тень мелькнула. – Так что тебе и сговор этот рвать не надобно. Погоди немного, и все.

Погожу.

Ой, погожу…

– А заодно уж… сама разумеешь, Зославушка, что, коль в семью войти желаешь, то надобно интересы этой семьи соблюдать. Многого от тебя не потребую. Игнат тебе не рассказывал, что в Акадэмии укрылся брат его кровный… человек дурной, низкий… вовсе не человек наполовину. И ладно бы, с тем я смирилася, не погнала с дому, заботилась, как о сыне родном, а он задумал дурное. Решил моего Игнатушку со свету сжить. И как не вышло это, сбежал…

Она всхлипнула и слезиночку споймала, этак, мизинчиком.

Мизинчик тоненький. На ноготочке половинка жемчужины поблескивает слезою морскою. И перстенек сияет синими камнями. А главное, боярыня на меня глядит, внимательно так глядит, я ж не знаю, чего сказать.

– Мне жаль…

…только не боярыню. Она же этак величественно головушкой кивнула и молвила:

– Страшный он человек. Ректора лживыми речами заморочил, вот и дозволили ему туточки остаться. Уж сколько порогов я обивала, справедливости испрошая, сколько слез пролила… – И вторую слезиночку этак аккуратненько с ресниц сняла. – У царицы-матушки в ноженьках валялась, да только и она не способная супротив закону пойти.

На счастие Ареево.

А может, и не пожелала попросту царица… я-то в игрищах боярских не зело сильна, но видать, супротив воли понахваталася. Вот и мнится мне, что Арей, как ни крути, а сынок боярский, что, коль случится беда с Игнатом, о том царица и вспомнить способная… или пригрозит, что с Игнатом беда приключится… иль еще чего, главное, что, обрети Арей волюшку, то и за наследствие отцово слово молвить сумеет. И знает о том боярыня.

Был бы тут Кирей, он бы мне скоренько расповедал, чего да как, а я вот думаю-думаю и сама не ведаю, верить надуманному аль не след?

– Учится, ирод этакий… а как выучится, то и царевым словом свободу обрететь, – продолжала жалиться боярыня. И так у нее ладно выходило! Не знала б я правды, так и поверила мигом, что все по-ейному было, что пригрела она на груди змею – а грудей у нее на цельный выводок хватит, – а та возьми да злом за доброе отплати. – И что тогда?

– Что? – повторила я вопрос боярынин.

А сама только и думаю, как бы возвернуться в залу, к вышиванке. Ну как царица вдоволь с Киреем наговорилася? Прийдут оне, а меня-то и немашечки.

– Убьет он моего мальчика! Отравою! Проклятием! Словом злым… татей подкупит, подошлет в дом. Игнатушка – светлая душенька, он кажному слову верит… и главное, самолично про братца спрашивал… я ему говаривала, что неможно ему с рабыничем ручкаться. И что не дождешься от него ни ласки, ни благодарности… кровь порченая, азарская…

И внове слезиночка выкатилася, поползла по набеленной щечке. Боярыня же знай платочек теребит да причитает жалобно.

– А женишок твой названый и радый подсобить… окрутил Игнатушку, задурил голову… вынудил купчую подписать… я уж к царице ходила…

…только ничего не выходила, надо полагать. Иначе б не со мною беседу вела, а с Кирей-ильбеком.

– … да только куда, говорит, что, мол, по Правде все… может, и по Правде, да не по справедливости.

Гневом полыхнули глаза боярыни.

И не желала я взгляд ейный ловить, само вышло…

…звенели сладостно бубенцы под дугой.

…и матушка спешила вздеть платье распашное да с узорчатым шитьем. А под ним – другое, шелковое, и третье выглядывает, атласу расписного.

Знай приговаривает матушка о том, до чего свезло ей, Ксюшеньке, не абы кто в жены берет, сродственник царев, и богат, и собою хорош. Небось, не одна девка мечтала, чтоб женою назвал. А он к Ксении… и то, за нею отец и деревенек с дюжину отписывает, и лесок на Выбичах… и еще два сундука с золотом, не считая мелочи, навроде перин да подушек, каковые по традициям положены…

…а сердце девичье не о подушках мыслит с перинами, но заходится не то с тоски, не то от сладости… и многое шептали чернавки про тое, что промеж мужиком да бабой случается, с оглядкою, стыдливо, а все одно… слова – иное…

Ныне сама Ксения узнает.

Для нее сметут стог душистого клевера, и его медвежьею шкурой накроют.

А на шкуру – простынь, Ксенией самолично тканную да расшитую, и на простынь она девкою ляжет, встанет же законною женою.

…сладко пахло сеном.

И мягко было. И стыдно. И страшно… и от страха и стыда кричала Ксения, отталкивала мужа, который лишь посмеивался да после, как надоело, навалился всею тяжестью. Ох, едва дух весь не вышиб. Но мамка терпеть велела. Ксения и терпела, сколько могла.

И этою ночью.

И другою.

И после во множестве ночей, благо, боярин все реже к женке заглядывал. А она… пусть и стыдилась, что брал он в постель свою холопок да глупых сенных девок, но и вздыхала с облегчением: означало это, что самой Ксении не будет оное постельное муки.

…а как ушел и сгинул, то и вовсе легко стало. Жила она сама себе хозяйкою. Тятька пробовал к рукам имение прибрать, да не вышло. Небось, не вдова она, честная жена, мужем над всеми холопами поставленная, а стало быть, никто, окромя супруга дорогого, – Ксения истово надеялась, что не возвернется он из степей азарских, – ей не указ.

Он же обманул.

Явился.

Да не один, девку азарскую приволок… и ладно бы, Ксения привычная, пущай себе тешится, мало ли их было, девок… но вышло вновь не так, как Ксении мнилось. Не рабою – госпожой поселилась девка азарская в тереме.

Слуги ей кланяются в ножки.

И каждое слово исполнить спешат… а как понесла тварь, так и вовсе супруг переменился. На Ксению волком смотрит, однажды и бросил походя:

– Опостылела ты мне… пустоцвет и сама холодна, что ледышка…

И слова-то упали в самое сердце.

Не была Ксения пустоцветна, просто слово одно знала заветное, от матушки, словом тем матушка пользоваться велела, пока Ксения семнадцатый годок не разменяет, уж больно рано ее сосватали…

…и потом, как вступила она в семнадцатую весну, то и держалась слова сказанного, ибо видела, как мучаются брюхатые бабы, как страдают родами, а после, бывало, и на погост уходят. Боялась.

Может, ежель любила б, тогда б и сказала слово иное, тоже заветное, да только вот…

…азаринка не померла, напротив, выродила байстрюка на радость супружнику, который дышит не надышится, будто и не рабынич сын.

Вольную вздумал дать, да тут уж Ксения не стерпела.

Бросилась в ноги отцу.

– Сама виноватая, – сказал тот, за бороду себя щипая, небось, не желал свары с зятем, да и промолчать было неможно. – Родила б сына, глядишь, и переменился бы к тебе супруг.

Родила бы… уже б переступила через страх свой. Да как родишь, когда вовсе позабыл боярин женку законную? В горницу и не заглядывает, а служанки шепчутся, что азарскую блудницу он жемчугами одаривает, шелками да атласами… велит ее выродка господином величать.

Где это видано?

Но вольную дать не позволили. Явился батюшка, и не один, всех родичей собрал… а род велик, род силен, славен, пущай и не царское крови, да станется и царю челобитную подать. Три дня рядились.

Гневался боярин.

И гнев его был Ксении в радость.

А как ушла родня, то и явился супруг.

– Довольна? – спросил он, глядя так, что испугалась Ксения, вдруг да ударит. Ее в отчем доме никогда не били.

– Чем же мне быть довольною? – ответила она, голову склоняя, ибо учила маменька, что покорность женская любое сердце смягчит. – Скажи, разве плохою женою я была?

Молчит.

– Разве досталась тебе порченою? Не соблюла себя до свадьбы?

Злится.

– И разве после того хоть словом, хоть делом перечила я твоей воле? Разве не блюла твое добро? Не радела о доме? О делах мужниных? Разве предавала аль чинила ущерб какой? Словом ли, делом? Ежели так, то скажи, в чем вина моя? Коль и вправду велика, то уйду я в монастырь, буду грех свой замаливать, а ты… живи, как умеешь.

Вышел, только дверью хлопнул. А ночью вернулся, и вновь было тяжко, неудобно, стыдно, да Ксения терпела… раз терпела, другой и третий. И когда поняла, что брюхата, то о том мужу сказала с гордостью немалою… ждала, что переменится он. А боярин кивнул лишь.

– Вот и славно, – бросил. – Будет дому моему наследник.

А сам к девке своей переселился, и внове осталась боярыня одна.

– Ничего, – сказала матушка, к которое Ксения за советом обратилася, – потерпи. Все бабы терпят. Или думаешь, твой отец другой? На всех девок его злиться, то и злости никакой не хватит. Главное, помни, что ты в доме хозяйка, а сын твой наследником станет.

Ксения и терпела.

День за днем.

Год за годом… благо, Игнатушка народился крепеньким и здоровеньким, и его-то, драгоценного, Ксения возлюбила всею душой. А где любовь, там и ревность, проросла полынью да крапивою жгучей. И хоть привечает боярин сына, да только все одно старшенького – больше.

Учителей ему нанял.

Коня купил, меч справил, хотя где ж это видано, чтобы рабынич да при мече? А Игнатушка за братцем тянется, невдомек ему, что энти забавы для малых опасные.

То ручку побьет.

То кожу с коленки ссадит… плачет, дитя ж малое, а отец кривится, мол, старший никогда не проронит слезинки лишнее. И умен-то он не по годам, и в учебе спрытен, а уж мечником таким станет, что и в царское дружине рады ему будут.

…и дар магический в нем очнулся, силу обещают немалую.

Игнатушка же…

…ушла нить, оборвалась.

Не доглядела я, да только и к лучшему оно… боярыня же стоит, хмурится, височные кольца знай позвякивают, пытается сообразить, отчего вдруг всплыли старые воспоминания…

А мне-то жутко разом сделалось.

И от жути той сказала я:

– Так вы хочете, чтоб Игнатов братец с Акадэмии сошел?

– Что?

Моргнула боярыня, уставилась на меня глазами круглыми, сама не разумея, об чем разговор идет. Но спохватилася и за ручку меня взяла.

– Верно говоришь, Зосенька. Мне тут молвили, что ты с ним дружбу водишь?

Кто ж такой говорливый?

– И тебя опутал речами обманными. Девку окрутить много ума не надобно… ты, Зосенька, главное, вот об чем подумай. Как не станет Кирея, то и тебе нелегко туточки будет.

Рановато, мнится мне, Кирея хоронят. Да только молчу, слухаю боярыню почтительно. А она нервуется, рученьками платочек терзает, мнет и сама хмурится, недовольная.

– И коль будешь со мною, то сподмогну, невестушкой назову, в дом свой приму… а коль вздумаешь дурить, то сделаю так, что и имени твоего вспомнить некому будет.

Сказала и в глаза глянула.

А у самой – леденющие, что прорубь зимняя, в такую сиганешь, так весь дух разом из тела и выйдет.

– Вот, Зослава. – Боярыня протянула мне кошелечек, бисером шитый. – Возьми. И как будешь с байстрюком этим встречаться, сыпани ему на одежу… и прочти, что на бумажке писано. Грамотная?

– Грамотная.

Брать?

Иль не брать?

А ежели не брать, то, может, кому другому всучит… я Арея травить не стану. Снесу Марьяне Ивановне, она в зельях сведущая дюже, пущай и разбирается, чего такого боярыня затеяла.

– Вот и молодец. – Она похлопала меня по щеке. – Слушайся меня, Зося, и будем тогда жить мирно…

…ага, как две гадюки в одном черепе.